Никто, однако, не засмеялся, а Лесняк, не унимаясь, снова спросил:
— Собак-то, выходит, надо пинком под зад, чтоб не мешали каравану идти? Так получается по восточной поговорке, Кирилл Александрович? Бить их надо?
— Зачем же бить, — засмеялся Кирилл. — Караван-то продолжает идти! Лично тебя, Лесняк, разве кто-нибудь остановит?
— Остановить-то не остановит, — вместо Лесняка ответил машинист комбайна Шикулин, — а штаны, если собака злая, подлатать подлатает. Будь здоров, как подлатает! Правильно я говорю, Виктор?
Слева от Кирилла за столом сидел бригадир. Руки — огромные, сильные, всегда как-то по-особенному живые, будто они ни секунды не отдыхают — Федор Исаевич положил на стол и сейчас смотрел только на них, как бы удивляясь тому, что все-таки заставил их в эту минуту успокоиться и точно только в них можно было найти ответ на мучивший Федора Исаевича вопрос: что же здесь, в конце концов, происходит? О каком караване, о каких собаках идет речь? И к лицу ли начальнику участка, инженеру, коммунисту говорить так о людях, которые честно высказали свое мнение?
Федор Исаевич встал и, чуть повернувшись в сторону Кирилла, напрямик спросил:
— А на вопрос-то Лесняка, Кирилл Александрович, вы все же не ответили. Караван, который идет, — это мы. А кто же собаки? Если я правильно понимаю, вы имеете в виду людей, критикующих вас в газете?
Кирилл нервно передернул плечами, с минуту помолчал, снисходительно, будто на несмышленого ученика, взглянул на бригадира, потом сказал:
— Очень вы уж примитивно понимаете поговорки, Федор Исаевич. Так нельзя. Или вы задались целью поймать меня на слове? В таком случае разрешите спросить: зачем вам это нужно? Разве мы не вместе с вами отвечаем за порученное нам дело? И разве вы не понимаете, что кто-то, спрятавшись за инициалами «К. Д.», бросил тень не только на меня, но и на весь большой коллектив? В том числе и на вас, Федор Исаевич… Или вам это безразлично?
— Мне ничего не безразлично, Кирилл Александрович, но дело-то не в этом. Дело в Том, что о нас правильно сказали: струсили мы. Чуть-чуть стало трудно — и пробили отбой. И про рекорд правильно сказали — случайный он. Караван-то наш, Кирилл Александрович, застопорился. Чего ж на людей обижаться, которые правду говорят? Нечестно это, Кирилл Александрович, прямо говорю — нечестно!
Стрельников что-то написал на бумажке, протянул ее Кириллу.
«Кончай митинг, К. А. Не в твою ведь пользу, — прочитал Кирилл. — Ты все больше и больше зарываешься».
А Кирилл и сам уже чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он и вправду зарывается все больше и больше. Дернул же его черт брякнуть о караване и собаках! Думал, поймут так, как ему хотелось. Думал, обрушатся на «К. Д.», разнесут в пух и прах, поддержат своего начальника участка. И он этим воспользуется. И сыграет на чувстве обиды. Кто-то, мол, хотел посадить нас в лужу — давайте докажем, какие мы есть в действительности!
Все получилось не так, как думалось. Почему? Почему лишь один Шикулин ясно высказал свою позицию? Даже Лесняк, которого Кирилл никогда не считал настоящим шахтером, съюлил и фактически, подлил масла в огонь! А остальные молчат. «Рабочий класс! — усмехнулся про себя Кирилл. — Спаянные крепкой дружбой люди… Где же эта спаянность? Или они не считают меня своим? Я для них просто начальник и больше никто? Смешно ведь поверить, будто эта паршивая статья «К. Д.» могла задеть их, вызвать какие-то другие чувства, кроме озлобления… А вдруг задела? Вдруг они действительно решили, что начальник участка допустил ошибку, пробив отбой! Но ведь там, в лаве, когда все видели, что ничего с новой машиной не получается, кое-кто меня все-таки поддержал! Что же изменилось? Может быть, я чего-то не понимаю? Не понимаю чего-то главного?..»
Он не заметил, как встал и подошел к столу Павел Селянин. А когда увидел его рядом с собой, неожиданно для самого себя подумал: «Вот кто мог бы по-настоящему в трудную минуту меня поддержать, если бы у нас с ним все было по-хорошему. И зря я все время отталкивал его от себя… А теперь вот чувствую себя так, словно вокруг меня пустота…»
Он посмотрел Павлу в лицо — посмотрел ищущими сочувствия глазами, и губы его тронула едва заметная улыбка. Правда, уже через секунду-другую Кирилл отвернулся от Павла и, хотя был уверен, что никто ничего не заметил, ему стало не по себе. Он и сам не мог не удивиться, откуда вдруг пришло к нему это странное желание найти в Павле поддержку — в Павле, которого он всегда презирал за то, что тот не умеет жить, не умеет в нужную минуту растолкать локтями тех, кто чему-то мешает. И вот теперь этот самый Пашка мог, оказывается, чем-то помочь самому Кириллу. «Значит, — спросил у себя Кирилл, — есть в нем какая-то сила? Или все это я выдумал? Пашка — и сила! Не смешно ли?..»
— Вы хотите что-нибудь сказать, Селянин? — не глядя на Павла, спросил Кирилл. — У нас остается мало времени…
— Я коротко, Кирилл Александрович, — сказал Павел. — Дело в том, что статья «Товарищ Каширов пробил отбой» написана при моем участии.
— Никто в этом не сомневался, — едко усмехнулся Кирилл.
— Но сказать я хочу не о статье и собаках, которые лают на караван, — продолжал Павел, будто не слыша реплики Кирилла. — Я хочу сказать о том, что рабочие нашей бригады начинают терять веру в свои силы. А ведь это страшно! Но еще страшнее то, что мы начинаем терять доверие друг к другу. Неудачи с «УСТ-55» будто разбросали нас по разным углам, и вот мы теперь выглядываем из этих углов, смотрим друг на друга и думаем: как же жить дальше? Те, кто был за Устю, говорят о Шикулине и его единомышленниках: «Жмоты! Из-за того, что стали меньше получать, подняли бучу. Из-за них-то Устю от нас и забрали». А Шикулин говорит о нас: «Подхалимы! Хотели выслужиться перед Костровым и Тарасовым!»
— Так оно и есть! — с места крикнул Шикулин. — А ты, Селянин, подхалим вдвойне! Обгадил своей статейкой бригаду, да еще и хвалишься: я, дескать, тоже принимал участие в этой подлости. Чем хвалишься-то?
— Об этом я и говорю, — спокойно сказал Павел.
— О чем? — спросил Кирилл.
— О том, что мы перестали верить друг другу. А знаете, что говорят о нас, о шахтерах, люди? Знаете, конечно. Шахтеры — это вот! — Павел сжал пальцы в кулак и поднял его кверху. — Может, нам стоит обо всем этом подумать!
— Думай! — засмеялся Шикулин. — Только головой…
— А ты не хами, Шикулин! — бросил Лесняк. — Тут тебе не балаган, понял? Разошелся!
Кирилл спросил:
— Вы еще о чем-нибудь хотите сказать, Селянин?
Павел пожал плечами:
— Пожалуй, нет. Все это действительно стало похоже на балаган… И можно только удивляться, что начальник участка ничего этого не видит…
— Я вижу другое! — не выдержал Каширов. — Вижу, некоторые шахтеры забыли о такой вещи, как честь и слава коллектива. — Он с нескрываемым презрением посмотрел на Павла, хотел, кажется, добавить что-то едкое и злое, но сдержал себя и обратился к бригадиру: — В последние дни, Федор Исаевич, бригада работает из рук вон плохо. Думаю, что объяснять это какими-то психологическими факторами просто неумно. И пора с этим кончать. Тот, кто хочет заниматься психологией, пускай занимается ею в другом месте. А мы должны работать. И чем скорее мы выправим положение, тем будет лучше. Есть у вас ко мне какие-нибудь вопросы? Если нет, можете уводить бригаду…
Павел не мог — да и не хотел! — привыкнуть к тем удивительным ощущениям, которые он всегда испытывал при спуске в шахту. Стремительное падение клети, едва слышимое журчание воды, влажные, словно взмокшие от пота черные стены ствола, тускло мерцающие лампочки и не то предутренний, не то предвечерний сумрак в самой клети — все это иногда казалось ему не совсем реальным, будто каждый раз повторяющийся один и тот же сон. Он присматривался к своим товарищам — испытывают ли они то же самое? Или это только ему представляется необычным то, чего никто не замечает и к чему все давным-давно привыкли?
Павел не раз замечал: и при спуске в шахту, и при подъеме из нее шахтеры, находясь в клети, обычно молчат. Молчание это не бывает ни угрюмым, ни тревожным — люди просто как бы уходят в себя, словно желая остаться наедине со своими мыслями. Даже Виктор Лесняк, которому трудно было помолчать и минуту, даже он, прислонясь спиной к холодной металлической стенке клети, не произносил ни слова, завороженно, как казалось Павлу, глядя на убегающие вниз или вверх стены ствола.
Вначале Павел думал, что это молчание каким-то образом все же связано с подсознательной, глубоко скрытой даже от себя тревогой. А вдруг оборвется трос, а вдруг откажет машина, вдруг вовремя не сработают автоматические тормоза — долго ли до катастрофы, если ты падаешь почти с семисотметровой высоты? И можешь ли ты совсем об этом не думать?
Попривыкнув к шахте, ко всему приглядевшись, Павел, однако, понял: шахтеры не только не испытывают никакой тревоги, они именно не думают о ней, как не думает человек, едущий в трамвае или в троллейбусе. Видимо, тут было что-то совсем другое. Скорее всего, каждый раз спускаясь под землю и поднимаясь наверх, горняки вновь и вновь чувствовали и радость встречи с шахтой, и грусть прощания с ней. По характеру сдержанные, даже немного замкнутые, они, конечно, не показывали своих чувств, и если бы кто-нибудь о таких чувствах сказал, его, наверное, никто не понял бы: сентименты шахтерской душе всегда были чужды. Однако Павел мало сомневался в том, что даже самый непутевый горняк никогда не остается равнодушным при виде давно знакомых штреков, уклонов, лав, к милому его сердцу грохоту комбайна или струга, к пробивающему густую темь лучу «головки», к неумолчному гулу и внезапно наступающей тишине. Все это было похоже на чувство тайной влюбленности, каждым человеком скрываемой от других, а иногда и от самого себя…
Однажды, летя на самолете со знакомым летчиком, Павел попросил разрешения посидеть в пилотской кабине: хотелось посмотреть на работу экипажа и, главным образом, взглянуть на работу локатора, об устройстве которого он имел весьма смутное представление и который казался ему каким-то чудом, непонятным, как всякое чудо, и сверхъестественным.