Особенно неспокойным Шикулин стал после того, как ему сказали:
— Ты, Саня, больно не тужи, на комбайн поставили Пашку Селянина. И он, если по-честному, работает не хуже других…
— Кого это — других? — спросил Шикулин.
— Ну, настоящих машинистов… Таких, к примеру, как ты. Красиво работает — любо поглядеть…
— А Петрович? Почему не Петровича поставили, а Селянина? Он что, сам напросился?
— Петрович его и уговорил. Так, мол, и так, я, братцы, в сравнении с Шикулиным не потяну, а Селянин потянет. Видал я, дескать, однажды, как Селянин всю лаву на комбайне прошел, и претензий к нему у меня нету. Буду его помощником.
— Смех один! — Шикулин выпил полстакана воды и повторил: — Смех один! Может, Петровича заставили такое сказать? Может, его принудили к этому?
— Да нет, никто его ни к чему не принуждал. Сам…
Петрович, парень лет девятнадцати, уже больше года работал у Шикулина помощником. Ему не было еще и пятнадцати, когда отец, тоже шахтер, бросил семью и уехал в Ачинский угольный бассейн, откуда регулярно высылал деньги — иногда больше, иногда меньше, но, видно, не скупился: матери хотя и трудно приходилось с четырьмя девчонками и подростком сыном, она не жаловалась. Девчонки — мал мала меньше — как-то спросили у брата: «А кто ж теперь будет у нас папой?» — «Я, — ответил брат. — Я теперь и есть ваш папа». — «И звать нам тебя надо папой? Или обыкновенным Мишкой?» — «За Мишку теперь каждый раз по затылку получать будете. Зовите Петровичем… По отчеству, значит…»
Так вот и стал он Петровичем — и для сестренок, и для всех вообще. Даже мать называла его не иначе, как Петровичем.
Петрович, как всегда казалось Шикулину, был до конца преданным помощником и чуть ли не молился на машиниста комбайна, полагая, что сам он никогда не достигнет того совершенства в работе, которого достиг Шикулин. Шикулин же в этом его и не разубеждал, считая такое преклонение перед своим авторитетом нормальным делом. Не раз и не два он говорил помощнику:
— Тебе, Петрович, крупно, надо сказать, повезло. Попади ты к другому машинисту — чему научился б? А со мной пяток лет поработаешь — человеком станешь. Греметь, конечно, как я, сам понимаешь, не будешь, но малость заговорят и о тебе. Ты только держись за меня и не зарься на мою личную славу. Потому что, как сказал один мудрый человек, слава полководца освещает своим светом и его солдат. Слыхал такое?..
И вот теперь этот самый Петрович добровольно пошел помощником к Селянину, да еще и подхваливает его. Претензий, видите ли, у него к Селянину нету. Селянин, видите ли, потянет! Зануда белобрысая! Нет, чтобы сказать: так, мол, и так, я кроме как с Шикулиным работать ни с кем не буду, потому что Шикулин мастер самого высокого класса и всем остальным до него — как до неба…
Если говорить прямо, больше всего Шикулина взволновал тот факт, что он и сам был убежден: Селянин действительно может работать красиво и действительно может ни в чем ему не уступить. Случай, о котором говорил Петрович, произошел ведь на глазах у Шикулина; однажды спустившись в шахту и неожиданно почувствовав недомогание, Шикулин сказал бригадиру:
— Чего-то неможется мне, Федор Исаич, ломит всего, крутит. Не знаю, что и делать? Разве Селянина к Петровичу в виде помощника? Он полгода назад институтскую практику проходил на комбайне, вроде ничего получалось…
Руденко принял другое решение. Пускай, мол, Петрович остается помощником, а вместо Шикулина с комбайном пойдет Селянин.
И Селянин пошел. Красиво пошел, Шикулин это видел. Ни лишней суеты, ни нервозности, ни растерянности, будто с самых пеленок человек угольный комбайн водит. И весь комплекс, к счастью для Селянина, работает как часы, гидродомкраты чистенько передвигают крепь, кровля надежная, с конвейером тоже все в порядке — в общем, везет Селянину… Нет, не только везет, самого-то себя Шикулин обманывать не хочет: у Павла — особое чутье, не хуже, чем у самого Шикулина, Павел — настоящий шахтер, ничего тут сказать нельзя…
Шикулин то направится в конвейерный штрек, подальше от угольной пыли, ляжет на прохладную породу, прислушается к своей болезни. Ломит, проклятая хворь, крутит, пожалуй, надо на-гора́, домой… То вдруг вскочит и опять в лаву: как там у Селянина, все в порядке? Лесняк еще издали кричит: «Дает Пашка! Поставить вас рядом — обскачет тебя, голову наотрез! Рад за него, Саня?»
Шикулин молчит. Тайная зависть, ревность и еще какое-то непонятное чувство потихоньку гложет душу Шикулина. Может быть, ему это и не совсем приятно, пакостно завидовать человеку, который работает на совесть, но поделать с собой Шикулин ничего не может. Он опять ползет в конвейерный штрек, ложится лицом вниз на породу, на минуту-другую закрывает глаза. И вдруг видит: огромная, не меньше чем три метра на три, доска Почета и на ней — ни одного портрета, кроме портрета Селянина. «Лучший машинист комбайна П. А. Селянин! Слава передовикам производства!»
— Тьфу, дьявол тебя побери! — Шикулин поднимается и ползет в лаву. — Тоже мне лучший машинист! Ты поработай на машине с мое, тогда лезь вперед!
Он так до конца смены и не ушел домой. Дважды подходил к бригадиру, который тоже внимательно следил за работой Селянина, и говорил:
— Мне, Исаич, пожалуй, легче. Пойду на свое место, к машине. А то все время душа болит — мало ли что там случится… Селянин — он же не комбайнер…
Руденко, видимо, понимал чувства Шикулина. Смотрел на него с хитроватой улыбкой и спокойно отвечал:
— Да ты зря переживаешь, Александр Семеныч, погляди, как Селянин работает! Будто машинистом комбайна и родился… Шел бы ты домой, полечился бы.
В бытовке после смены разговоров только и было, что о Селянине. Приглядись Шикулин повнимательнее, он, конечно, сразу бы понял: разговоры эти главным образом и велись для того, чтобы еще больше распалить его уязвленное самолюбие. Однако он принимал все за чистую монету и неожиданно замкнулся, заметно поугрюмел, молчал, искоса поглядывая то на Лесняка, то на бригадира, то на Петровича, смущенно потупившегося и словно в чем-то виноватого, то на Селянина, добродушно подсмеивающегося над тем, что говорили шахтеры.
— А ведь это здорово, а, господа шахтеры! — восклицал Виктор Лесняк. — Живешь вот так, живешь на белом свете, трудишься с каким-то человеком плечо к плечу и вовсе не замечаешь, кто этот человек и какие внутренние силы в нем запрятаны. А потом вдруг — бах! — и ты прозрел. Да ведь рядом с тобой — величина, будущее светило, может, у этого человека и золотая звездочка в скором времени на груди засияет! К примеру — Павел Андреевич Селянин. Золотые ведь руки, а? Золотая ведь голова, товарищи! Почему ж мы раньше этого не замечали?
Горный мастер Бахмутов подхватывал:
— Не замечали потому, что вообще плохо разбираемся в человеческой душе. И еще потому, что люди, подобные Павлу Андреевичу Селянину, обычно скрытны.
— Дело даже не в этом, — говорил Руденко — Главное заключается в чем? Ваше звено, сами понимаете, держалось на Шикулине. Есть Шикулин — есть и уголь, чуть что случилось с Шикулиным — вы в галоше. Отсюда — все время тревога: не дай бог Шикулин или заболеет, или вообще захочет перейти на другую шахту. Теперь у вас этой тревоги нет, так как вы смогли сегодня убедиться: есть достойный человек, который всегда может Шикулина заменить… Я говорю о Павле Андреевиче…
Они, не сговариваясь, и называли его только так: Павел Андреевич, выражая тем самым, по мнению Шикулина, полное к Селянину уважение. А Шикулин оставался просто Шикулиным.
Уже выйдя из душевой, Шикулин дождался, когда Павел останется один, подошел к нему, проткнул руку:
— Чего уж там толковать — поздравляю, Павел Андреевич. Небось, теперь сразу попросишься на комбайн?
Павел пожал плечами:
— Вряд ли. Ничего ведь особенного не произошло.
— Как это не произошло? — Шикулин недоверчиво взглянул на него и переспросил: — Как это не произошло? Ты ведь вон как взлетел! О Шикулине теперь и говорят-то, будто сквозь губу плюют. А Павлу Андреевичу Селянину — почет наш и уважение…
Павел рассмеялся:
— Слушай, Саня, да ведь они разыгрывают тебя, не понимаешь, что ли? Играют на твоем самолюбии. Чего ты переживаешь? Да и другое: вдруг я и вправду пошел бы работать машинистом комбайна, вдруг к и вправду стал бы таким же хорошим машинистом, как и ты, — кто от этого что-нибудь потерял бы? Ну, говори!
— Да нет, я ничего, — промямлил Шикулин. — Я пожалуйста — претензий у меня к тебе нет… А все ж решил или нет идти машинистом?
— Пока нет, — ответил Павел. — Пока такой необходимости не вижу…
Да, Шикулин до сих пор помнит тот день тайных тревог, очень хорошо помнит. Правда, время шло, Селянин оставался обыкновенным рабочим очистного забоя, и Шикулин мало-помалу успокоился: не слукавил Пашка, когда говорил, что не собирается переходить на другую работу. А вот теперь все тревоги снова всплыли. На беду, проклятая ключица никак не срастается, да и в лопатке покалывает. Главврач говорит:
— Все идет хорошо, товарищ Шикулин, все идет так, как надо. Чаще выходите в наш больничный садик, дышите свежим воздухом, нагуливайте аппетит. Кушать вам надо больше, товарищ Шикулин, скорее поправитесь.
Шикулин ворчит:
— Волк в брянском лесу тебе товарищ, а не я. Паршивую костомаху срастить не можешь, а туда же — главврач!
А у Павла действительно получалось не хуже, чем у Шикулина. Он не задавался целью показать свое превосходство — об этом он совсем и не думал, — но у него была способность быстрее других постигать такие вещи, которые для многих вообще казались непостижимыми. Способность эта, конечно, была отнюдь не случайной, она исходила из знания дела и, пожалуй, из самого интеллекта Павла, хотя кое-кто и считал, что интеллект и, скажем, работа на угольном комбайне ничего общего не имеют.
Павел так не считал. Интеллект человека, думал он, это совокупность таких человеческих качеств, которые нельзя приобрести походя, найти случайно, как случайно находишь оброненную кем-то монету, — он дается лишь благодаря постоянному совершенствованию во всех областях и твоего мышления, и твоих чувств, и всей твоей деятельности. Кем