— Помню. А ты думаешь, я сейчас не встану? Да и не падал я, Юлька. Споткнулся, понимаешь? Дурь в голову ударила, туман.
Она села рядом, обняла его за плечи, заглянула ему в глаза. И сказала теперь уже по-настоящему сочувственно:
— Ты просто устал, Пашка. Устал — и больше ничего. Тебе хотя бы пару недель отдохнуть, набраться сил. Можешь ты позволить себе такую роскошь?
Павел засмеялся:
— Пару недель… Чудной ты человек, Юлька. Будто мне предстоит жить тысячу лет. Откуда я возьму эту пару недель? Откуда, скажи? У кого-нибудь займу? Лучше помоги мне навести порядок, а то тут стало, как в хлеву Поможешь? Вчера пролоботрясничал, сегодня надо кое-что подогнать.
А через час Лесняк, Кудинов и его сестра подъехали на такси — веселые, оживленные, с радужными надеждами на то, как здорово проведут воскресный день. Лесняк прямо из машины закричал:
— Селянин, давай быстрее!
Павел вышел с виноватой улыбкой, заметно растерянный и смущенный.
— Я не могу поехать, — сказал он. — Извините меня.
— Не понял, — Лесняк приоткрыл дверцу «Волги», повторил: — Не понял. Как это ты не можешь поехать? А вчера? Забыл? Да и какого лешего ты будешь сидеть в четырех стенах?
— Буду работать, — сказал Павел. — Скоро ведь сессия.
— Опять не понял, — бросил Лесняк. — Какая сессия? Ты ведь…
— Не надо, Виктор. Вчера все было в шутку.
— Шутни-ик! — протянул Лесняк. — Морду б тебе набить за такие шуточки. Чтоб людей зря не баламутил Слышишь, Лена, этот тип, оказывается, вчера пошутил А ты: «Ах, какой парень, какой парень!..»
Павел подошел к машине, сказал Кудиновой:
— Не сердись на меня, Лена. Получилось действительно нехорошо, но…
Она улыбнулась:
— Я все понимаю. И ничуть не сержусь. Работай. А мы поедем…
Мощность пласта в лаве была совсем незначительной — около шестидесяти сантиметров. Чуть приподнимешься — бьешься головой о кровлю, плечами чувствуешь бугристое тело породы. Кажется, будто в такой низкой лаве и развернуться-то негде, а шахтеры ловко лавируют между стойками механизированной крепи, с непостижимой быстро той снуют от одного гидродомкрата к другому, отшвыривают от скребкового конвейера куски антрацита. Острые лучи «головок» рассекают густую темноту, в их свете мечутся, будто атомы, пылинки угля, иногда образуя что-то похожее на черную, с блестками по краям, радугу. Она всего лишь несколько мгновений висит над сводами лавы, потом вдруг рассыпается и исчезает, а через минуту-другую появляется в другом месте — такая же черная, с такими же блестками-пылинками по краям.
Если со стороны посмотреть — красивое зрелище эта черная радуга, но шахтеры недобрым словом поминают ученых: сколько лет бьются над проблемой уничтожения угольной пыли в забоях, а дело подвигается весьма туго. Часто висит она, проклятая, густой пеленой, лезет в глаза в легкие, в каждую пору тела. Вот и надевай респиратор, намордник, как его называет Виктор Лесняк, и хотя знаешь, что с ним безопаснее, да все равно каждую минуту рука сама тянется к лицу — сбросить этот намордник и вздохнуть полной грудью, чтобы ничего тебе не мешало.
Особенно негодует Лесняк. Дайте, говорит, мне диплом инженера, я «конфетку» в два счета в гроб загоню (почему-то именно так — «конфеткой» — шахтеры называют угольную пыль), ясно? Ни пылинки не оставлю. Умные люди звездолеты строят, а мы что? Как на войне при газовой атаке — надевай это дерьмо, в котором человек больше на чучело похож, чем на человека!
У Лесняка спрашивают:
— А кто тебе мешает получить диплом инженера? Сделай милость, закончи институт и получай свой диплом. Или пороху не хватает?
Лесняк презрительно цвиркает сквозь зубы.
— На хрена он мне нужен, ваш диплом! Я и без диплома вкалываю — дай боже каждому ученому так вкалывать! А они что, даром хлеб жуют?
Лесняк поворчать любит — ничего не скажешь. Но и работать Лесняк любит, тоже ничего не скажешь! Кто там про него болтает, будто он работает только за деньги? Они, конечно, Лесняку нужны — любит он пожить на широкую ногу, иногда и пыль в глаза пустить не прочь: «Шахтер я, а не маникюрщик! Знаете, что такое шахтер? Мне любой капиталист позавидует. Капиталист как существует? Есть у него, скажем, миллион долларов, а ему еще нужен миллион. Позарез нужен, иначе его другой капиталист обскачет. Вот и дрожит он над каждой полушкой, пожрать даже как следует не пожрет, не то что бутылку «Еревана» ухнуть. А шахтер Лесняк? Ха! Ты мне насчет вермута и не пикни — пускай его разная шпана в подворотнях на троих глотает. Ты шахтеру Лесняку подавай, как минимум, пять звездочек, а то и повыше. И чтоб лимончик с сахарком, и шпроты с греческими маслинами, и шашлычок по-карски — понятно? Да не забудь, товарищ официант, белое полотенце через руку перебросить, без единого пятнышка, на высшем уровне, ясно? Видишь, кто за столом сидит? Советский шахтер Лесняк, а не углекоп эпохи Эмиля Золя или Николая Второго! Так вот ты и обслуживай его соответственно, а за чаевые не беспокойся — все будет тоже на высшем уровне… Чего смотришь-то? Костюм, говоришь, на Лесняке шикарный? А ты что, чудак-человек, думал — Лесняк в дырявых штанах ходить будет? Матерьяльчик — креп марокканский, портной — председателю исполкома городского Совета депутатов трудящихся шьет. Вникнул? Лесняк сказал данному портному: «Слушай, браток, председатель исполкома лицо, так сказать, официальное — ему на лапу тебе давать не с руки, понял? Этика-эстетика не позволяет, да и на очередном бюро могут по-товарищески послушать: не барством ли занимаетесь, товарищ председатель! А Лесняк? Лесняк — рабочий очистного забоя, вникнул?» — «Вникнул», — говорит. От такого взаимопонимания и рождаются шикарные костюмы, как от хороших пап и мам рождаются шикарные дети…»
Да, деньги в жизни Лесняка играли весьма заметную роль. Без них он не смог бы. Без них Виктор Лесняк не был бы Виктором Лесняком. И все же не в деньгах он видел главную суть своего бытия. В чем? Если говорить прямо, Лесняк и сам толком не знал — в чем. Он искал. Внешне какой-то по-цыгански неорганизованный, внешне беспечный и взбалмошный, на самом деле он был человеком с натурой довольно сложной и не всегда понятной. Извечный вопрос «для чего я живу на белом свете?» не являлся для него абстрактным вопросом — он хотел найти на него вполне ясный и твердый ответ. Его не совсем устраивали рассуждения людей, которые заявляли: «Я живу, чтобы оставить свой след на Земле». «А кто его увидит, твой след? — думал Виктор. — И кому, и зачем он нужен? Ну, будут, предположим, у меня дети — мое продолжение. Так что? Кому какое дело — пацаны-Лесняки будут или пацаны-Шикулины! И те и другие — народонаселение. Не больше. И сели даже ни Лесняки, ни Шикулины не потопают по пыльным тропинкам планеты — никто этого и не заметит — потопают другие…»
Лесняку говорили:
— След человека на Земле — во всем. В посаженном дереве, в выращенном хлебе, которым накормят людей, во всех добрых делах, о которых потом вспомнят…
Лесняк, с минуту подумав, отвечал:
— Дерево, между прочим, рано или поздно засохнет, хлеб съедят, а об остальных добрых делах забудут сразу же, как только мы сядем в клеть, чтобы отправиться в мир скорби и печали.
— Не забудут.
— А я говорю — забудут! Даже самые близкие. Сашу Любимова знали? Человек, каких мало! Зинка, верноподданная супруга его, говорила: «За своего Сашку готова в огонь и в воду. Он у меня один во веки веков…» Убили бандюги Сашу, прошел год, и Зинка выскочила замуж. Как-то встретил ее, спрашиваю: «Как живешь, Зина?» Отвечает: «Хорошо, Виктор. Славный человек на пути встретился, любит меня, жалеет…» И начала расписывать великие добродетели славного человека. А о Саше ни слова. Будто его и не было. Аминь…
— Может быть, память о нем она носит в своей душе.
— Ха! Ха! Давно не заливался смехом!
Но, как ни странно, в шахте Виктор Лесняк сразу преображался. Вот уж где все было для него ясно, все понятно, вот где он находил полное удовлетворение. За что он любит шахту, что родственного своей душе находит в ней, Лесняк не смог бы, пожалуй, объяснить этого даже самому себе. Да он и не пытался ничего объяснять. Шахта была для него не просто местом, где он работает, не случайным прибежищем, в котором он мог освободиться от груза своих раздумий о сущности человеческого бытия, — нет, шахта была для него тем миром, в котором Виктор Лесняк, как ему казалось, только и мог жить наполненной большим смыслом жизнью. Целым миром! Может быть, именно здесь он, хотя и не совсем осознанно, находил ответ на свой вопрос, для чего человек живет на свете. Пусть потом, когда Лесняка уже не станет, о нем и не вспомнят, но кто же сейчас, сегодня даст людям тепло и свет, кто сегодня продлит жизнь остывающей планеты?!
Кто-то скажет: «Наивный парень, этот Лесняк! Чего он мнит о себе — будто завтра земля-матушка без него превратится в сосульку? Будто завтра без него замрут заводы, остановятся поезда, потухнут печи в котлах тепловых электростанций и от цивилизации останется одно воспоминание?»
Возможно, Лесняк по-своему и наивен. Но дай бог, чтобы такая святая наивность хотя бы немного согревала душу каждого человека, чтобы она хотя в какой-то мере была маяком для тех, кто в потемках ищет свою дорогу.
В отличие от Шикулина Лесняк не был тщеславным человеком — к славе особо не рвался, а когда на доске Почета появлялся его портрет, он хотя и не оставался совсем равнодушным, однако радовала его деталь другого рода. «Ничего! — говорил он, разглядывая свою фотографию. — Ничего парень! Пускай девчата любуются и вникают, какой есть в жизни Виктор Лесняк. Мимо такого не пройдешь, зацепит…»
Шикулину, даже когда о том говорили как о знатном машинисте угольного комбайна и, случалось, превозносили до небес, Лесняк не завидовал. «Чему завидовать-то? — ухмылялся он не то иронически, не то презрительно. — Кому завидовать? Улитке? Захлопнулся в свой домик-теремок, дрожит над своей славой, будто меду