Но вот из темноты лавы донесся голос Алеши Смуты:
— Дает, как из брандспойта, сволочь!
В голосе Смуты, обычно мягком, почти по-девичьи певучем, сейчас столько злости, что его трудно узнать. И может быть, потому, что первым не выдержал именно Смута, все сразу почувствовали, насколько изменилась обстановка и насколько велика новая беда. Смута, конечно, преувеличивал — вода не била, «как из брандспойта», она просто сочилась из всех невидимых пор породы, но просачивание было на редкость интенсивным, совершенно необычным, никто до этого такого не наблюдал. Через час-полтора все перемешалось с водой. Угольная пыль, мелкие крошки антрацита и породы превратились в черное месиво — жидкое, мерзкое, проникающее до самых костей. И передвигаться в этой грязной каше стало почти невозможно. Насквозь мокрая роба липла к телу, и казалось, будто она сшита из свинца — ее тяжесть давила, намертво сковывала движения.
Прошло еще немного времени, и Кудинов, с остервенением отшвырнув лопату, закричал:
— К дьяволу! Мы не водолазы! Где горный мастер?
Бахмутов был рядом — лежал всего в двух-трех метрах от Кудинова, лопатой отбрасывал куски антрацита от рештаков. Его слегка знобило. То ли давала себя знать промозглая сырость, то ли пошаливали нервы.
Стараясь казаться спокойным, он спросил:
— Чего ты, Миша?
— А ты не видишь — чего? Ослеп? Надо все, к черту, бросать! Это же не лава, а сатанинское болото. Давай ищи бригадира, пускай принимает меры.
— Какие меры? Бросать лаву?
Бахмутов знал — бригадира он не найдет: Федор Исаевич уехал в деревню к тяжело заболевшей матери. Искать помощника? А где? И сколько потребуется на это времени? Остается одно: идти звонить начальнику участка Каширову. А тот наверняка разбушуется: «Вам, мол, сушилку в лаву подкинуть? Чего запаниковали? И кто вы в конце концов есть — горный мастер или кисейная девица?»
— Какие ж тут примешь меры? — вновь повторил Бахмутов. — Бросать лаву?
— Это нас не касается! — выкрикнул Кудинов. — Правильно я говорю, Лесняк?
— Правильно! — Виктор снял каску, встряхнул головой. Слипшиеся его волосы торчали пучками в разные стороны, по щекам текли черные полосы воды и пота. — Правильно ты говоришь, Миша. Надо все, к дьяволу, бросать. Иди, Бахмутов. Не найдешь бригадира — звони Каширову. Так, мол, и так, товарищ начальник участка, мы не можем работать в подобных условиях. Во-первых, есть шанс подхватить такую страшную болезнь, как насморк, во-вторых, у нас промокло бельишко. Скажи Каширову, чтобы прислал из детсадика «Чебурашка» двух нянечек с сухими распашонками и прочей амуницией. В-третьих… Что там в-третьих, Миша?
— Дурак! — Кудинов надвинулся на Лесняка, бешено сверкнул на него глазами. — Дурак! Ты ж сам злой, как черт, а надо мной подхихикиваешь. Не видишь, что кругом делается? Как же работать?
В это время Павел выключил комбайн — что-то опять с коронками. Оно всегда вот так: если уж пойдет полоса невезения — открывай ворота, принимай одну беду за другой. И надо же, чтоб эта полоса подкатилась именно сейчас, когда дорога каждая минута и каждая тонна угля! Поневоле взвоешь от отчаяния, которое только того и ждет, чтобы ты впустил его в свою душу. А впустишь — попробуй тогда от него избавиться. Вон ведь Кудинов как разошелся, теперь, пожалуй, и не остановится… Да и Лесняк не лучше. Кудинов прав — злой Лесняк, как черт, вот-вот тоже взорвется.
Бросив Петровичу, чтобы тот посмотрел коронки, Павел начал пробираться к Кудинову и Лесняку. Грязная муть хлюпала под ним так, будто он полз по топи. Еще издали увидев Павла, Кудинов переключился на него:
— А ты чего молчишь? Ты имеешь право потребовать от горного мастера, чтобы он прикрыл эту лавочку? Кто говорил, когда тебя выбирали в шахтком: «Если мои товарищи доверят мне представлять их интересы, я никогда не покривлю душой…» Кто это говорил? Не ты?
— Я, — внешне спокойно ответил Павел.
— Тогда давай действуй. Представляй наши интересы.
— Чьи — ваши? — спросил Павел. — А я не такой шахтер, как ты? У нас с тобой разные интересы?
— Разные не разные, а ты давай заботься об охране труда, понял? Давай решай, что и как… Или тебе до фонаря, в каких условиях работают люди? Тогда на кой черт мы выбирали тебя в шахтком?
Павел редко видел Кудинова таким взъерошенным. Струна в нем какая-то оборвалась, что ли? Жилка какая-нибудь лопнула? И что он, Павел, может сделать? Посоветовать горному мастеру прекратить работу? Бахмутов наверняка согласится — ему лишь бы лично ни за что не отвечать, ответственности он боится пуще огня. Потом Бахмутов будет говорить: «Мне Селянин так посоветовал… Член шахткома…»
Павел вдруг вспомнил свой разговор с секретарем парткома Тарасовым — совсем недавний разговор, хорошо Павлу запомнившийся. Алексей Данилович пригласил Павла в свой кабинет и начал расспрашивать его о матери, о Юлии, об учебе Павла в институте и вообще о разных разностях, как это бывает среди близких людей. Потом, незаметно перейдя к делам шахты и работе Павла, Тарасов сказал:
— Некоторые наши профсоюзные активисты очень уж узко понимают свою роль. Избрали, скажем, человека в завком, шахтком или терком — он сразу начинает «гореть»: давайте путевки в санатории, не смейте нарушать ни один из пунктов коллективного договора, извольте полностью оплачивать каждую секунду сверхурочной работы и так далее и тому подобное. Я, дескать, первый и законный защитник интересов тех, кто мне доверил представлять эти интересы, и драться буду за них до конца.
— Это неправильно? — спросил Павел — Это плохо?
Тарасов пожал плечами:
— Почему же неправильно? Почему плохо? Я этого не говорю. Я говорю: узко! Страшно узко! Разве главное для нашей партии — не забота о тех, кто трудится? А главное для государства — не защита их интересов?
— Да, но…
— Подожди, я знаю, о чем ты хочешь сказать. Есть, мол, у нас такие руководители, которые сплошь и рядом нарушают трудовые и прочие законы, и не драться с ними нельзя Правильно. Но нельзя тратить силы лишь на это. Вот в чем соль, Павел. Не надо мелочить. И смотреть надо шире. Ты вот скажи: предположим, «Веснянка» в каком-то месяце завалила план. «Веснянка» завалила, а бригада Руденко — нет. О тебе и о вашей бригаде ничего плохого не скажут. Наоборот, похвалят. И премии вы получите, и на доске Почета красоваться станете. Приятно тебе будет? Говори честно.
— Честно: не очень.
— Почему?
— Ну, как вам сказать. Алексей Данилович… Я даже думаю так: если бы не только бригада, а и вся «Веснянка» выполнила бы план, а другие шахты его завалили, вряд ли я испытывал бы восторг. «Веснянка» — это, в конце концов, всего лишь «Веснянка», а дом-то мой — это вся страна. И не думать о нем я не могу…
— Вот-вот! — Алексей Данилович заметно оживился, даже встал из-за стола и быстро заходил по кабинету. — Ты очень хорошо сказал: «Веснянка» — это всего лишь «Веснянка», а дом-то мой — это вся страна». Очень хорошо, Павел.
Он снова сел, вытащил из портсигара сигарету, но, прежде чем закурить, посмотрел на часы. И огорченно вздохнул:
— Еще пятнадцать минут… Дал себе твердое слово: курить не больше одной сигареты в час.
И тут же закурил.
Павел засмеялся:
— Не очень-то твердо ваше слово, Алексей Данилович.
— Не говори! Сам себя презираю. Да уж ладно… Я тебе говорил: смотреть надо шире. А что значит — шире? Как эту широту надо понимать? Вот ты — член шахткома. Один из тысяч и тысяч тех людей, которых партия считает своими помощниками… Кажется, простые слова — помощник партии. Но ты вдумайся в них, Павел! Помогать партии, которая ни о чем другом, как о счастье людей, не думает и не может думать. Скажешь, это просто красивые слова?
— Нет, я этого не скажу, — Павел медленно покачал головой из стороны в сторону и повторил: — Нет, Алексей Данилович, я этого не скажу.
— Конечно, не скажешь, — улыбнулся Тарасов. — Я ведь тебя знаю… И все же мне хочется, чтобы ты понял главное, Павел. Есть люди, которые думают примерно так: «Ну и шагаем же мы, черт подери, мир цепенеет от изумления! Что ни год, то новая победа, что ни пятилетка, то триумф! Ай да мы, чудо-богатыри! Ай да мы, спасибо нам!..»
Гордиться-то нам, конечно, есть чем, да только люди, о которых речь, от гордости раздуваясь, ничего дальше своего носа видеть не хотят. Спроси у кого-нибудь из них: «Слушай, дорогой товарищ, а как у тебя дела с выполнением государственного плана?» И думаешь, если у него дела плохи, он смутится? Или очень огорчится? «У меня? — скажет. — Ну, не дотянул. Так что? Велика беда? В корень глядеть надо. Сообщения статистических управлений читать надо. Вот они: сто три, сто пять, сто пятнадцать процентов плана. По всей стране! Ясно? А вы — как у тебя? Нашли о чем спрашивать… Размениваетесь на мелочевку…»
Павел молчал. Он и сам часто думал о том же. И возмущался. Кто-то пашет, а кто-то крылышками машет. Мотыльки. Только и горазды, что на огонек славы лететь… «Чудо-богатыри».
А Тарасов продолжал:
— Запомни, Павел, когда речь идет о производственных планах — это речь о государственных делах… Вот тут-то и раскрывается перед тобой широкое поле деятельности. Помоги людям понять эту простую истину. Не разумом лишь понять, а душой. В этом и заключается то главное, к чему ты сейчас призван, разумеешь?
…Да, Павел хорошо запомнил свой разговор с Тарасовым. Между прочим, как-то оно так получилось, что Алексей Данилович по существу высказал мысли самого Павла. Наверное, поэтому слова Тарасова Павел и воспринял как свои собственные слова. Все правильно: в первую очередь — забота о большом, государственном. А потом уже о своем — маленьком. Или смешно — Павел Селянин, обыкновенный рабочий очистного забоя, думает о государственных делах? Подумаешь, государственный деятель! Не заносит ли тебя, Павел Селянин? Небось, и без твоей персоны есть кому позаботиться о главном, а ты…
«А ты голову в песок и делай вид, будто тебя ничего не касается, — сказал самому себе Павел. — Приемлемо?»