— Еще и перехватили? Как же это получилось?
— А кто знает! Получилось и получилось. Ты что, недоволен?
— А ты?.. Слушай, Бахмутов, зачем ты врешь? Зачем врешь и мне, и самому себе? Ты ведь честный человек… И не прячь глаза, честным людям это не помогает.
Бахмутов промолчал. Он и вправду не мог врать. Не привык заниматься такими вещами. И не хотел ими заниматься. Но у него нет настоящей воли, такой, например, как у Павла Селянина. Чуть поднажми на Бахмутова — и он уже сдается. Лишь бы только не спорить, лишь бы не вступать в драку. Сам о себе иногда думая чуть ли не с презрением, Бахмутов старается быть честным в оценке своих человеческих качеств: «Я — второй экземпляр «Божьей коровки». Бесхребетное существо. Что-то среднее между человеком и медузой. — И часто говорит тому Бахмутову, которого ненавидит всей душой: — Таких типов я уничтожал бы своими руками…» И верит, что когда-нибудь он действительно того Бахмутова уничтожит.
Сейчас он чувствовал себя так, словно Павел вдруг обнажил все то мерзкое, что в нем было и что он тщательно скрывал от людей. И в первое мгновение он не столько устыдился этой обнаженности, сколько обозлился на Павла. Какое Селянин имеет право совершать насилие над чувствами человека, которому и без того тошно смотреть на мир? Кто ему такое право дал?
Он сказал:
— А ты не очень-то заносись. Прокурор!.. И не кричи — не очень-то тут тебя боятся. Понял? Кто ты такой, чтобы учинять допросы?
— Больше ничего не скажешь? — глухо спросил Павел. — Это все?
— Это все.
Кажется, он все же хотел еще что-то добавить. Такое, чтобы Павел понял: Бахмутов не позволит ни унижать себя, ни оскорблять. Но идти еще дальше против своей совести Бахмутов уже не мог. Виноват-то он, а не Павел — чего уж тут кривить душой.
Он сразу поник и попросил:
— Павел, не надо ни о чем больше спрашивать. Слышишь?
— Слышу, — ответил Павел. И невесело усмехнулся: — Спрашивать-то не о чем — все и так ясно.
Кирилл, наверное, не думал, что Селянин до сих пор в шахте, и, увидав его, поморщился. Потом, что-то решив, сказал почти дружеским тоном:
— Ты еще здесь, Селянин? Это хорошо! Иди и первым поздравь бригаду. Правду сказать, я сомневался… Даже не сомневался, а был уверен: план мы завалили. И вдруг такая приятная неожиданность… Бахмутов говорит, тут в первую очередь твоя заслуга. Что ж, спасибо тебе.
Павел молчал. Переводил взгляд с Кирилла на «Божью коровку», потом снова на Кирилла и не произносил ни слова. Мерзко у него было сейчас на душе, и он многое, очень многое отдал бы, лишь бы находиться в эту минуту не здесь, не рядом с Кириллом, лишь бы не слушать то, о чем говорит Кирилл. Наверное, думал Павел, так же мерзко сейчас на душе и у Кирилла. Разве просто заставить себя вот так фальшивить? Или он уже привык к подобным вещам? Ему уже все равно?
А Кирилл, сев рядом с Павлом на деревянную чурку, продолжал:
— Да, погорячился я… Даже самому неловко. А ведь то, что вы сегодня сделали, — это подвиг. И скажу честно-никогда еще бригада в такой степени не заслуживала поощрения, как сейчас. Кровь из носу, а премию у Кострова выколотим… Ты, как член шахткома, надеюсь, поможешь?
— Что показали замеры, Кирилл Александрович? — холодно спросил Павел.
— Замеры? Замеры показали то, что вы сделали. А о том, что вы сделали, я как раз и говорю. Ты не понял?
— Понял. Можно мне посмотреть?
— Что посмотреть?
— Результаты замеров.
Павел взглянул на маркшейдера. Горюнов жалко поморщился и отвернулся. А Бахмутов сказал:
— Я, наверное, пойду, Кирилл Александрович. Вы не возражаете?
Кирилл кивнул:
— Иди. — И — Горюнову: — Вы тоже можете идти, Семен Петрович. Если у вас есть время, подождите меня в шахтоуправлении.
И вот они остались вдвоем. Один на один. Сквозь толщу пластов угля и породы до них доносились неясные звуки — то ли где-то палили шпуры, то ли грохотала породопогрузочная машина проходчиков. И было еще слышно, как рядом, в вентиляционном штреке, шумит ветер. А здесь — тишина, будто шахта, как живой организм, тоже устала и теперь отдыхает. Но что-то все-таки в этой тишине было неспокойное и тревожное. А может, так им обоим казалось, потому что неспокойными и встревоженными были они сами, их мысли.
После затянувшейся паузы Павел, наконец, сказал:
— Ты этого не сделаешь, Кирилл.
Кирилл откинул голову назад и внешне безразличным тоном спросил:
— О чем ты? Что ты имеешь в виду?
— Давай говорить без скольжений, Кирилл. И ты и я отлично понимаем, о чем идет речь. Разве не так?
— Ну что ж, давай, — согласился Кирилл. — Но мне хотелось бы знать, с кем имею честь? С рабочим очистного забоя или с членом шахткома?
— И с тем, и с другим, — сказал Павел. — Хотя не думаю, чтобы для тебя это имело значение.
— А для тебя? — спросил Кирилл.
— Для меня? Я предпочел бы совсем другое, — улыбнулся Павел. — Отбросить бы все в сторону и поговорить, как старым друзьям… Но вряд ли что из этого получится. Мы ведь однажды уже договорились — между нами должно быть расстояние.
— А может, все-таки попробуем? Ну, как бы ты начал, если бы по-дружески?
— Как бы начал? А вот так: Кирилл, я хорошо тебя знаю и ничуть не против того, что ты стараешься добиться успеха и вскарабкаться по служебной лестнице как можно выше. К этому, наверное, должен стремиться каждый инженер. Иначе грош ему цена. Но по какой лестнице ты хочешь карабкаться? Не гнилые ли ступеньки у этой лестницы?
Кирилл коротко взглянул на Павла и сказал.
— А я ответил бы: слушай, дружище, тебе-то какое до всего этого дело? Не думаешь же ты, что я нуждаюсь в твоей опеке? Ты идешь своей дорогой, я — своей. Может, не будем мешать друг другу? И еще я сказал бы: вот ты и сейчас хочешь показать, какой есть принципиальный и честный человек Павел Селянин и каким бесчестным является Кирилл Каширов. А кому ты хочешь это показать? Самому себе? Перед самим собой хочешь выглядеть бескрылым ангелом? А знаешь, как это смотрится со стороны?
— Ну-ка? — сдержанно спросил Павел.
Кирилл неожиданно засмеялся:
— Что-то не ладится у нас с дружеской беседой. Отвыкли мы от нее. Давай лучше по-деловому. Вы сегодня действительно здорово измотались?
— Действительно здорово.
— Тогда скажи: имеют ли право люди, работавшие с полной отдачей, на какое-то вознаграждение? Или они изматывались ради красивых глаз Кострова? А кто же мне, к чертовой матери, даст хоть одну копейку для этого вознаграждения, если я покажу, что участок не выполнил плана? Кто? И кто поверит, что вы тут действительно падали от усталости, а не прохлаждались в нише? Не дотянули ведь знаешь сколько? Всего четыреста тонн! Слезы!
— Да, не дотянули, — заметил Павел. — Не смогли дотянуть.
— И вы в этом виноваты?
— Нет, ты же знаешь.
— Знаю. Я знаю. А Костров? — Кирилл положил руку на плечо Павла, заглянул в его лицо. — Четыреста тонн — это всего полдня работы. Завтра, послезавтра поднажмем — и все перекроем. И все будет в норме. Кто от этого пострадает? Кто?
— Значит, будем втирать очки? — жестоко сказал Павел. — Кому? Государству? Самим себе? Что-то положим в один свой карман, вытащив из другого своего кармана?
— Да брось ты чистоплюйствовать! — не выдержав, крикнул Кирилл. — Чего ты рисуешься!
Павел слегка отодвинулся от Кирилла и посмотрел на него совсем отчужденно, как на человека, которому никогда до конца не верил и которого никогда до конца не понимал. Хотел повернуться и молча уйти, но потом подумал: Кирилл может воспринять это как бегство, как нежелание вступать с ним в драку. А именно сейчас и надо дать ему отпор. Потому что другой такой случай может представиться не скоро: встречаться-то они встречаются почти каждый день, но расстояние между ними все время увеличивается.
— Слушай, Кирилл. — Голос у Павла твердый, хотя и видно, что не так-то просто Павлу говорить бывшему другу обидные слова. — Слушай, Кирилл, хочешь — верь, хочешь — не верь, но мне и вправду очень жаль, что мы теперь совсем не понимаем друг друга! Совсем! Будто стоим с тобой на разных полюсах. И все это потому, что ты потерял всякое чувство меры… Ты очень быстро катишься вниз, Кирилл. Очень быстро. Когда ты резко выступал против батеевской струговой установки, многие думали: это — принципиальность инженера. Пусть Каширов заблуждается, пусть ошибается, но он в открытую ведет игру, и никто не имеет права бросить ему за это упрек…
Кирилл нетерпеливо заерзал на своей деревянной чурке, хотел перебить Павла, но тот сказал:
— Нет, ты подожди, на этот раз тебе придется выслушать все до конца. Вряд ли ты и тогда играл в открытую — многое было в твоей игре нечистого. И ты видел, что кое-кто это понимает… Вот тут-то тебе и остановиться бы, но ты покатился дальше. Обозлился, ожесточился и… еще больше обмельчал… Я знаю, сейчас за мои слова ты меня ненавидишь. И черт с тобой! Сейчас и я тебя презираю. Докатиться до того, до чего докатился ты, может далеко не каждый. Что осталось в твоей душе? Ты можешь хоть раз посмотреть на себя со стороны?!
— А ты? — глухо спросил Кирилл. — Ты сам посмотри на себя. Смешно ведь выглядишь… Возомнил себя государственным деятелем. Ну и ну! Поглядите, люди: Павел Селянин — защитник государственных интересов… Здоров, а?
— А ты и паясничаешь только потому, что чувствуешь на моей стороне правду, — сказал Павел. — Тебя и бесит именно тот факт, что ты уверен: я и такие, как я, действительно являемся защитниками государственных интересов. И то, что я не позволил и не позволю тебе смахлевать с замерами — тоже тебя бесит. Согласись я с тобой — и все было бы по-другому. И нам незачем было бы ругаться и говорить друг другу резкие слова… Но из того ничего не выйдет, Кирилл. Мы будем с тобой и ругаться, и драться. До тех пор, пока ты не поймешь: так, как живешь ты, жить нельзя… Ты часто любишь говорить: «Я — начальник! Я за многое и за многих отвечаю». Все это правильно. Только имей в виду: и мы за многое и за многих отвечаем. В том числе за тебя и за твои поступки…