Митька вытащил из кармана складной нож, раскрыл его, положил ногу на ногу и острым лезвием начал счищать с подошвы ботинка грязь. Сам же поглядывал на Никитича, нагло и угрожающе улыбаясь:
— А ты храбрый, папаша. У-ух, какой храбрый! Даже коленки, смотрю, у тебя не дрожат. Плохо, видно, Митьку Гаранина знаешь?
— Как не знать? Я всех бандюг в городе по пальцам пересчитать могу. Слушай, Митька, а чего ж ты такой трус? Сидите вот рядом со мной вчетвером, лбы у всех у вас буйволячьи, а ты еще и ножичком играешь для устрашения. Душа, что ли, заячья твоя в пятки ушла?
Дружки придвинулись к Никитичу поплотнее. Кто-то острым локтем больно толкнул в бок, кто-то придавил плечо. Митька зашипел:
— А полегче можно? Ты, старый хрен, что Катьке на меня накапал? Ты чего рыло свое в чужие дела суешь? Жить надоело?
По аллее мимо скамейки быстро прошел парень. Мельком только взглянул на окруженного Митькой и его дружками Никитича, понял, наверное, что Митька сводит со стариком какие-то счеты, и поспешил дальше — Гаранина знали многие, связываться с ним хотелось далеко не каждому. Никитич проводил парня долгим взглядом, горько усмехнулся и подумал: «А ведь это шахтер пошел… Насолил я ему, наверное, когда-нибудь, вот и не захотел он меня узнать. А может, испугался — одному-то против четырех таких лбов куда идти?..» Вслух же сказал:
— Мне, Гаранин, жить никогда не надоест. Вопрос только в одном: как жить? Вот так, как ты, по-бандюжьи, я и дня жить не хотел бы. Понял меня?
Один из парней сказал:
— Чего ты с ним, Митя, дипкурьерскую беседу затеял? Намять ему ребра за оскорбление личности — и делу конец. Без свидетелей…
Никитич хотел встать со скамьи, но тут же почувствовал удар в живот — резкий, сильный, от которого сразу потемнело в глазах и нечем стало дышать.
— Извините, папаша, нечаянно, — хохотнул Митька. — Водички вам принести для приведения в чувство? Мой папа всегда в подобных случаях советовал…
Что его папа в данных случаях советовал, Гаранин сказать не успел. Скамейку окружили шахтеры — человек семь или восемь — и среди них тот самый парень, который недавно прошел мимо. Один из Митькиных дружков попытался вскочить и улизнуть, однако его не совсем вежливо усадили назад и предложили:
— Не надо спешить, приятель… Ты тоже, Гаранин, не торопись, у нас к тебе секретный разговор есть. Ну-ка, дай свою игрушечку, она нам для вещественного доказательства вполне может пригодиться.
Митька почти по-звериному оскалился, замахнулся ножом, но крепкая рука шахтера перехватила его руку, сдавила у запястья так, что Митька охнул и выронил нож. В то же время его ударили ребром ладони по затылку, Митька опять охнул и сразу обмяк.
— Вы чего, ребята? — загнусил он. — Вы, небось, и вправду подумали, будто мы хотели обидеть знатного шахтера товарища Долотова? Да кто его пожелает обидеть, я того сам, вот этими руками…
— Помолчи, гнида! — сказали ему. — Твой папа в подобных случаях не советовал тебе молчать? Зря! Он вообще зря не задавил тебя еще в пеленках — воздух куда чище был бы в нашем городе. Вчетвером на старого человека! Да еще на какого человека! На Никитича! Чего дрожишь, паразит? Думаешь, бить будем?
— Бить не имеете права, — сказал Митька. — Вы ж шахтеры, а не самосудчики.
— Правильно, — сказали ему. — А у шахтеров есть такое правило: человека — пальцем не тронуть, у зверя, как ты и твои подручные, — ноги из заднего места выдергивать. Слыхал о таком шахтерском правиле? Или ты себя за человека, по ошибке принимаешь?
Все же бить ни Митьку, ни его дружков не стали. Но на прощание сказали:
— Иди, Гаранин, и помни: если не одумаешься — на себя пеняй. Нам такого бандюгу, как ты, даже под землей найти нетрудно — мы под землей все делать умеем, понял? А сейчас все четверо становитесь перед Никитичем на колени и по три раза у его ног лбами бейтесь. И бейтесь как положено, лбы у вас крепкие, ничего с ними не случится. Задание понятно?
Никитич воспротивился:
— Не надо с ними так, ребята, ни к чему такое унижение…
— Это не унижение, — сказали Никитичу. — Это перевоспитание. На их же пользу. Потому что еще немного — и они запросто бандитами стать могут. А тогда им уже каюк, тогда уже ничего, Никитич, не попишешь.
Пришлось четверым дружкам становиться на колени и биться лбами об землю. По-настоящему биться («Чтоб звук слышен был» — так им приказали), за этим внимательно наблюдали.
…Да, Никитича знали. И Никитич, конечно, тоже многих знал. С одними начинал свою юность в забоях и штреках, с другими плечом к плечу бил фашистов, с третьими восстанавливал разрушенные войной шахты и добывал первые тонны антрацита. Была б его воля — небось, сотни две-три уважаемых им людей пригласил бы Никитич за свадебный стол — шахтерская семья рождается, династия ведь разгон берет! Но волей-неволей пришлось согласиться с Анной Федоровной: и места в доме для всех не найдется, да и дети станут ругаться — что, скажут, за царский пир, просили же поскромнее…
Список приглашаемых составляли втроем: Анна Федоровна, Юлия и Никитич. Досконально обсуждали каждую кандидатуру, спорили, не соглашаясь друг с другом, и окончательное решение принимали — по предложению Никитича — «большинством голосов». Юлия, например, говорила:
— Записываю Виктора Лесняка — Павел его уважает, давно с ним работает и вообще…
— Пойдет, — соглашался Никитич. — Отца его, Михайлу Михайлыча, я с детства знал. В шурф его немцы бросили за так называемый саботаж. Как пришли они, фашисты то есть, Михайла Михалыч заявил: «Пускай мои руки отсохнут, ежели они хоть один кусок антрацита этим гадам дадут». И сдержал свое слово человек. А Витька… Бушует подчас, но парень наших кровей, шахтерских. Согласная ты со мной, Анюта?
— Согласная, Никитич, — кивала головой Анна Федоровна. — Тарасова пиши, Юля, партийного секретаря «Веснянки». Вот уж душа-человек, у кого ни спросишь — все в один голос: за Алексея Даниловича в огонь можно и в воду. Потому как не щадит себя человек ради людей, на все готов ради них… Ты как, Никитич?
— Поддерживаю. И полностью одобряю. Я, Анюта, по секрету тебе скажу, по-разному партийных людей расцениваю. Вот, к примеру, Алексей Данилыч коммунист, и Волчонков, зав. нашего райсобеса, — тоже коммунист. Знаешь его? Ну, что разные у них характеры, это понятно — не все ж шиты-кроены одной меркой. Но ты ж, сукин ты сын, ежели партийный билет носишь, так носи его не просто в кармане, а у самого сердца, как большевики-ленинцы носили. А Волчонков что делает? Придет к нему на прием шахтер-пенсионер, так он его, думаешь, сразу к своей высокой персоне допустит? Промурыжит час-полтора в приемной, а потом кричит: «Кто там ко мне? Не задерживайтесь, выкладывайте коротко и ясно!..» И отвечает людям, будто сквозь губу поплевывает: «Не могу, не в моей компетенции, не прибедняйтесь, короче, идите, вам ответят в письменной форме… Следующий!..» Так что Алексея Данилыча, Юленька, пиши в первых строках…
Все шло хорошо, пока не коснулись фамилии Кашировых. Юлия и Анна Федоровна настаивали: пригласить и Кирилла, и Иву надо обязательно. Давние друзья Павла, вместе учились, Павел с Кириллом не первый год вместе работают, да и Клаша ведь на той же шахте. Юлия уже собралась внести Кашировых в список, но Никитич твердо сказал:
— Не пойдет.
— Как это не пойдет? — вскинулась Анна Федоровна. — Почему это не пойдет?
— А потому самому и не пойдет! — заявил Никитич. — Не нравится он мне.
— По каким же статьям он тебе не нравится? — поинтересовалась Анна Федоровна. — Дорогу, что ли, когда перешел? Или насолил в чем?
— Сопли у него еще под носом не высохли, чтоб он Никитичу насолить мог! — сказал Никитич. — Ты бригадира Руденко знаешь? Так вот он сам мне жаловался на Кирилла Каширова: мелкий, говорит, человечишко, слаба, говорит, в нем главная гайка и вообще на прочность он слабоват…
— А Павел на него никогда не жаловался, — заметила Анна Федоровна. — К тому же Ива и Юля — подруги… Выходит, голосовать придется?
— Глянь-ка на них! — возмутился Никитич — Голосовать! Восьмого марта голосовать будете…
Юлия засмеялась:
— А я думала, вы и вправду демократию любите, Никитич… Ошиблась я?
— Ты мне насчет демократии своей не подворачивай, — сказал Никитич. — Я ее, если хочешь знать, вот как признаю, только ж и дисциплина должна существовать. А дисциплина — это, по-твоему, что за вещь? Один в лес, другой — по дрова? Я, Юленька, считаю так: ежели старший по возрасту или по должности сказал слово, ты ему подчинись без препятствий, а потом уж гуляй в демократию сколько тебе угодно, коль от нее у тебя на душе полегчает. Только в таком разе и в обществе нашем человеческом настоящий порядок будет и в государстве. Ты, Анюта, со мной согласная?
— Согласная, Никитич, — ответила Анна Федоровна. — Вполне согласная. А Кашировых все ж запишем по большинству голосов, как ты спервоначалу и предложил…
К Кашировым с приглашением пошла Юлия. Кирилл сидел на балкончике в кресле-качалке, на коленях у него лежал раскрытый блокнот, в котором он делал какие-то записи. Рядом, на маленьком столике — книга «Угольная промышленность США» с многочисленными пометками, закладками, подчеркнутыми красным карандашом цифрами. Обычно Кирилл критически относился к тому, что писали об угольной промышленности капиталистических стран. («Слишком много социальных проблем, слишком много предвзятости и очень скудное освещение действительного положения дел», — ворчал Кирилл). Эту книгу он принял, как серьезную работу, которая должна помочь советским специалистам кое в чем разобраться и кое-чему научиться. Особенно ему по душе пришелся тот факт, что авторы книги не просто оперировали всевозможными цифрами и не только давали анализ сильных и слабых сторон развития угольной промышленности Америки, но и в достаточной степени знакомили наших угольщиков с достижениями науки и техники всей отрасли. Схемы, чертежи, технические характеристики всевозможных механизмов, структуры управления отдельными звеньями промышленности — все это позволяло увидеть картину и в целом, и в деталях.