— Шахтер, Никитич. Настоящий шахтер. Плохо, что дальше шагать не хочет. Мог бы уже и помощником начальника участка быть, а он — нет. Чего-то не понимает… А голова светлая, дай бог каждому такую голову. И руки крепкие… Правду ты сказал, Никитич, повезло тебе.
— Повезло. Теперь и помирать не страшно — в надежных руках дочка оказалась… Как думаешь, наладится у них с твоим начальником участка? Слыхал я, не все ладно… А когда промеж шахтеров не все ладно — худо это.
— Наладится, пожалуй, — не совсем уверенно сказал Костров. — Каширов — нелегкий человек, трудно с ним бывает… Давай-ка подтянем молодежи, Никитич, хорошую они песню поют.
Алеша Смута играл на гитаре, пел чистым негромким голосом. Ему подпевали:
Когда не знавали обычаев новых
В те давние дни и года,
Коней ожидая на трактах почтовых,
Все путники пели тогда:
— Присядем, друзья, перед дальней дорогой,
Пусть легким окажется путь.
Давай-ка, ямщик, потихонечку трогай
И песню в пути не забудь…
Кирилл тоже пел. Обняв одной рукой Иву и чуть-чуть с ней раскачиваясь, он смотрел на Павла и Клашу, склонившихся друг к другу, и, кажется, впервые за долгое время чувствовал, что в его душе нет сейчас никакой к ним неприязни и что, по сути дела, и Клаша и Павел ему даже симпатичны. Клаша, оказывается, совсем недурна собой, у нее довольно тонкие черты и умные глаза, умные и красивые, особенно вот в эту минуту, когда в них так и плещется ее счастье. Павел тоже счастлив — не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы это увидеть. Вот он тоже взглянул на Кирилла и, шутливо ему подмигнув, что-то сказал. Кирилл не расслышал его слов, но понял: «Давай, тореадор!» Кирилл улыбнулся, кивнул: «Хорошо». И запел громче:
И верст и веков пролетело немало,
Составы по рельсам бегут.
Но все ж на тревожных перронах вокзала
По старой привычке поют:
— Присядем, друзья, перед дальней дорогой,
Пусть легким окажется путь.
Давай, машинист, потихонечку трогай
И песню в пути не забудь…
Потом он встал и, слегка пошатываясь, подошел к Клаше и Павлу. Они раздвинулись, усадили его рядом. Не так уж много он и выпил, а голова у него кружилась, и мысли путались, были неясными, порой сумбурными, точно Кирилл только-только очнулся от длительного забытья и еще не совсем пришел в себя. Видимо, сказывались усталость и то нервное напряжение, которое долго его не покидало: последнее время он особенно много работал, часто не вылезая из шахты по двенадцать-тринадцать часов кряду.
И все-таки сейчас ему было хорошо. Он и сам удивлялся, откуда вдруг пришла эта легкость и какая-то умиротворенность его чувств, почему он испытывает такое ощущение, словно внезапно освободился от ненужного и нелегкого груза. Он знал, что причиной этому не может быть вино — оно, как правило, не приносило ему вот такой душевной легкости, а, наоборот, удручало и почти всегда ожесточало. Значит, думал Кирилл, тут что-то другое. «Может быть, все это оттого, что к нему здесь относятся без всякой предвзятости, как к другу? Ведь были же они когда-то с Пашкой Селяниным настоящими друзьями! Много, правда, с тех пор воды утекло, да ведь недаром в народе говорят: «Старый друг — лучше новых двух».
Кирилл сказал:
— Я хочу выпить только с вами. Можно без тоста? Просто так… Вот собрались трое старых приятелей — и выпили. Тут ведь только мы, друзья детства…
— Ива тоже, — заметил Павел.
— Да, Ива тоже, — согласился Кирилл. — Давайте позовем и ее. Ива! — крикнул он. — Иди к нам.
Ива подошла, села рядом с Клашей. Попросила Кирилла:
— Позови и Юлию.
— Нет, не надо, — ответил Кирилл. — Юлия — это уже не наше детство. Другое. У нас было свое, у нее свое. Скажи, Пашка, тебе оно хоть чуть-чуть дорого? Ты часто о нем вспоминаешь?
— Часто, Кирилл.
— Это хорошо. Ты лучше меня… Я — сухарь… Давайте выпьем… Нет, не без тоста… За все, что осталось в прошлом. Идет? Черт подери, почему мы не могли остаться прежними?!
Он разлил вино по фужерам, на минуту задумался, потом совсем тихо пропел одну строчку из песни: «Но все ж на тревожных перронах вокзала…» И сказал:
— А вдруг и вся жизнь наша — тревожные перроны вокзала? Станции, полустанки, разъезды — бегут составы по рельсам, а мы сидим, выжидаем: скоро ли подадут наш вагон! Погрузимся в него и поедем:
— Куда? — улыбнулся Павел.
— А кто знает — куда? Кто знает, где конечная остановка? Хорошо, если б для всех нас открылся один и тот же семафор. Чтоб всем вместе по одной и той же дороге… Или никуда не поедем? Чем нам плохо на своей земле-матушке? Чем, скажи, Павел? Почему мы не радуемся, что живем на такой земле?
— Радуемся, Кирилл, — Павел кивнул в сторону небольшой группы людей, плотным кольцом окруживших Федора Исаевича Руденко, засмеялся: — Смотри…
Внешне грузный, огромный, массивный, бригадир с такой необыкновенной легкостью отбивал чечетку, будто вообще ничего не весил. Воротник рубашки он расстегнул, узел галстука ослабил, но все равно казалось, что для его могучей шеи нет полной свободы. А сильные, на вид неуклюжие руки метались с неуловимой скоростью, и, когда Руденко хлопал широкими ладонями по каблукам туфель, по груди и по ногам, создавалось впечатление, что чечетку отбивает не он один, а все, кто его окружает.
— Во дает, во дает наш бригадир! — восхищенно кричал Шикулин.
И сам вокруг него сучил подошвами, здоровой рукой поддерживая ту, что была на перевязи. Иногда Федор Исаевич угрожающе надвигался на него и басил:
— Не попади под ногу, Саня, ненароком могу раздавить. — И — баянисту: — Давай быстрей, браток, не спи…
А чуть поодаль, в центре еще одного круга Виктор Лесняк и Кудинов вдвоем танцевали танго. Магнитофон с нежной страстью пел:
Вы плачете, Иветта,
что песня ваша спета,
что сердце не согрето
без любви огня…
Лесняк изображал Иветту — томно закатывал глаза, в безысходной печали ронял голову на грудь Кудинова, делал невообразимые выпады вперед-назад, изгибаясь в талии так, словно вот-вот обессиленный упадет на руки своего партнера.
Никитич, переступая с ноги на ногу, вытирал слезы:
— Артист! Накажи меня бог — настоящий артист! Да его в это озеро, как его, лебединое, запросто на первейшую роль возьмут цыганского барона исполнять. Как думаешь, Федоровна?
— Попутал ты, Никитич, — Анна Федоровна сокрушенно покачала головой. — В «Лебедином озере» цыганский барон не участвует. То ж совсем другое.
— Ничего не другое! — обиженно запротестовал Никитич. — Ты что, за неграмотного меня принимаешь? Лебедушку кто черным крылом бьет — не цыганский барон?
— Волшебница то, а не барон. А еще коршун туда прилетает, так он серый…
— Ладно, — согласился Никитич. — Все они там волшебницы. Ты лучше погляди, как этот антихрист выламывается.
Но магнитофон неожиданно на две-три секунды умолк, что-то там в нем прохрипело, а потом вдруг вырвалось, как огонь:
А эта свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала…
Лесняк влез на табуретку, поднял руки, закричал:
— Давайте ж дружно! Хором… Ну… — Внезапно о чем-то вспомнив, быстро взглянул на часы и — Кудинову: — Миша, переключай, опоздаем!
Кудинов подскочил к магнитофону, туда-сюда крутнул ручку перемотки, замер в ожидании. И вот громкий, по-дикторски четкий голос прогромыхал:
— Прошу всех за стол… Немедленно… Категорически… Есть? Наливаем. По полной…
Пауза, во время которой Лесняк нетерпеливо покрикивал:
— Слыхали команду? Наливаем. По полной…
— Выпили! — требовательно сказали в магнитофон. — До дна… Есть? А теперь — горько. Горько. Горь-ко!..
Федор Исаевич, Костров, Алеша Смута и кто-то из пожилых шахтеров, наверное, один из дружков Никитича, стояли наготове с бутылками шампанского. И едва Павел успел прикоснуться к губам Клаши, как Лесняк взмахнул рукой, и четыре фонтана золотистой пены взметнулись над столом.
— Салют! — крикнул Лесняк. Снова с непонятной для других тревогой взглянул сперва на часы, потом — на Кудинова. Тот растерянно пожал плечами.
И в это самое мгновение над терриконом «Веснянки», словно взорвавшись, вспыхнул, взлетая в воздух, целый каскад разноцветных ракет, огнями осветил полнеба и бросил отблески на всю округу. А потом оттуда же, с вершины террикона, вверх взлетел огненный шар, на минуту повис над землей и разорвался, разметав по небу огненные брызги. Ошеломленный Никитич широко раскрытыми глазами смотрел на этот неожиданный фейерверк и, слегка заикаясь от волнения и избытка чувств, спрашивал:
— К-как же оно так, а? Кто ж это? Фейварак-то настоящий или что?.. Сукины дети, придумать такое… Да вовек не забуду…
Лесняк с наигранным безразличием бросил Кудинову:
— Ничего, Миша?
— Да вроде бы получилось. На две секунды всего задержались…
Тогда Лесняк спросил у Тарасова:
— Фаархейльд, говорите, Алексей Данилович? Читали о нем. Скудная фантазия у человека — костры жечь. У наших шахтеров головы посветлее. Правильно я говорю, Миша?
— Будь здоров.
— Тогда давай «Свадьбу». И чтоб все — хором!
А эта свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала…
Глава восьмая
Еще в ту пору, когда в газете появилась статья «Товарищ Каширов пробил отбой» и Кирилл считал, что его самым настоящим образом травят, он написал Бродову письмо. Обрисовав новую струговую установку, как машину совершенно себя не оправдавшую и абсолютно бесперспективную, он не примкнул к этому добавить:
«Насколько нам известно, техническое управление министерства не давало разрешения на изготовление «УСТ-55» по чертежам института и, тем более, не санкционировало испытание установки в производственных условиях. Самодеятельность, проявленная Батеевым и руководством шахты, обошлась государству в несколько тысяч тонн угля — видимо, кто-то должен за это нести ответственность? Или такая самодеятельность будет продолжаться и впредь? Если это так, если техническое управление и его отделы и в дальнейшем будут закрывать глаза на подобные безобразия, по сути дела граничащие с преступлением, группа товарищей, пишущих настоящее письмо, вынуждена будет обратиться и к Министру, и в Центральный Комитет партии. Ведь никому не дозволено, играя на конъюнктуре, заниматься авантюрами…»