Прочитав статью, Бродов ухмыльнулся:
— Интересно…
И, больше ничего не сказав, попрощался с Рязановым.
Сейчас он думал: «Пожалуй, мне там легко не будет — вон ведь, как расписали этого самого Каширова, живого места на человеке не оставили… А сама газета-то — орган городского комитета партии? Значит, там тоже Батеева могут поддержать? Или нет? Статья статьей, а несколько тысяч тонн угля шахта все же недодала?..»
Каширов и сам понимал: если кому-то понадобится раскрыть фамилию анонима, написавшего письмо, особого труда это не составит. Но он был уверен в том, что вряд ли кто станет заниматься поисками человека, указавшего на непреложные факты. А если и станет, думал Кирилл, невелика беда. Можно признаться, можно сказать «нет» и послать всех ко всем чертям.
Его беспокоило другое: переданная другому участку струговая установка «УСТ-55» медленно, но неуклонно набирала темпы. Правда, многое еще там не ладилось, струг, как говорил начальник участка Симкин, никак не хотел «вписываться в общий пейзаж» механизированного комплекса, однако Батеев утверждал: нет никакого сомнения, что все это преодолимо, необходимо лишь время. И он сам, и двое его инженеров — Озеров и Луганцев — дни и ночи проводили в забое, измотались до предела, но работать продолжали.
Однажды, пробыв в лаве почти десять часов подряд, Петр Сергеевич вдруг почувствовал себя очень худо. Неожиданно началось сильное головокружение, острая боль прошла через сердце, затаилась под левой лопаткой, и Батеев ощутил что-то похожее на удушье. Такого состояния он никогда еще не испытывал и в первое мгновение растерялся, не зная, что ему предпринять. Конечно, лучше всего было бы окликнуть Озерова или Луганцева, сказать о своем недуге и попросить помочь выбраться из лавы. Однако он тут же отверг эту мысль. Ясное дело — поднимется шум, все к черту бросят и начнут с ним нянчиться, как с младенцем, а драгоценное время будет безвозвратно потеряно… Да и так ли уж ему плохо, не простой ли это страх перед неизведанным, не слишком ли он сам переполошился от неожиданности?
Он лег на спину и закрыл глаза. Самое главное, решил Петр Сергеевич, не распускаться. И чтоб никакой паники. От кого-то он слышал: при таком вот болевом шоке необходимо отрегулировать дыхание. Спокойный длительный вдох, спокойный длительный выдох. И опять — вдох, и опять — выдох.
Он с трудом набрал в легкие воздух и невольно застонал — страшная боль вновь прошла через сердце, а в глазах замельтешило, а во рту мгновенно пересохло, словно от длительной жажды. Почему-то почудилось, будто на тот маленький пятачок, где он лежал, оседает кровля. Оседает медленно, огромной тяжестью раздавливая металлическую крепь и вытесняя из лавы воздух. Его становится все меньше и меньше, от этого, наверное, и дышать все тяжелее.
— Петр Сергеевич…
Батеев открыл глаза и увидел испуганное, растерянное лицо Луганцева. Луганцев говорил приглушенным голосом, губы его немного дрожали, точно у ребенка, готового вот-вот расплакаться:
— Петр Сергеевич, вы… Что с вами? Вам плохо?
— Тише, Сеня, — попросил Батеев. — Ничего особенного… Понимаешь, вдруг закружилась голова, чуть затошнило. Сейчас все пройдет… — Он минуту помолчал, прислушиваясь к боли в сердце. Кажется, теперь она уже не была такой острой, да и удушья он уже не ощущал. Вот только под лопаткой продолжало саднить, словно туда загнали гвоздь. — Ты не шуми, — сказал он Луганцеву. — Я сейчас поднимусь наверх, отдохну, потом опять вернусь.
— Я помогу вам, Петр Сергеевич.
— Ты что? Может, на своей спине потянешь? Чудак-человек, я ведь тебе сказал: ничего особенного. Или не веришь? Давай иди отсюда, а то и вправду подумают, будто тут невесть что творится.
Пожалуй, ему не следовало отказываться от помощи. Ползя на боку к выходу из лавы, он снова начал задыхаться, и хотя через каждые три-четыре метра делал передышку, силы его приходили к концу. Но он все равно продолжал ползти. В метре от него по конвейеру грохотал уголь. Глыбы антрацита вздрагивали на ленте, тяжело приплясывали, и Батеев, глядя на них, думал: «Это только начало. Окончательно наладим установку, и тогда пойдет большой поток… Дождаться бы этого дня, не сыграть бы, как говорят летчики, в ящик…»
Он и сам удивился, почему вдруг так подумал. Никогда к нему не приходили такие мрачные мысли. Наоборот, Батеев всегда говорил: «Смерть меня ожидать будет долго — я не из тех, кто добровольно отдается в ее лапы. Черта с два! Она и я — враги непримиримые, и мы еще посмотрим, кто из нас сильнее!»
До конвейерного штрека осталось совсем близко. А там он доберется до вагонетки, сядет и поедет. Что там сейчас наверху — дождь, солнце? Когда шли в шахту, по небу бродили тяжелые тучи. И уже падали мелкие капли дождя. И осенний ветер гнал по земле еще не почерневшие листья, только-только слетевшие с деревьев. Луганцев сказал: «Хотя бы один раз как следует насладиться летом… Не успеешь глазом моргнуть, а его уже нету. И начинаешь думать, что его вообще не бывает…» Озеров усмехнулся: «Мне моя половина сегодня сказала: «Слушай, Тимка, объясни мне, пожалуйста, на кой черт мы с тобой поженились? Или ты думал, что я по пятам буду шествовать за тобой в твоих паршивых штреках и целоваться с тобой в этих самых твоих лавах? То месяцами сидишь в институте, то тебя не увидишь на нашей грешной земле. Когда это кончится?» А я говорю: «Пока живой, это не кончится…»
Правильно он ей ответил. А как же иначе? Разве кто-нибудь из них может пожаловаться, будто жизнь им мало дала? Прикинуть, сколько они сделали, посчитать, сколько добротных машин пошло на шахты из их института — чего еще надо желать? Нет, скажи сейчас Батееву: «Вот что, дорогой Петр Сергеевич, сам видишь — здоровье твое, мягко выражаясь, желает оставлять лучшего, и поизносил ты его, конечно, благодаря своей работе. Хочешь начать жизнь сначала? Но с уговором: к шахте не приблизишься и на пушечный выстрел, к своему институту — тоже. Дадим тебе спокойную должностенку вроде начальника тихонькой пристаньки, куда раз в неделю заходит катерок, а к должностенке этой подкинем и здоровьица — не будешь хватать ртом воздух, как рыба на мели. Согласен? По рукам?» Смешно! На кой же дьявол Петру Сергеевичу здоровьице, если отнять у него все, что он имеет — и его институт, и беспокойные ночи, и отчаяния, и надежды! Да пропади оно пропадом, такое здоровьице!
Услыхав позади себя чье-то бормотание, Батеев оглянулся и увидел Луганцева. Тот полз за ним метрах в четырех-пяти, не спуская с него глаз. Батеев сказал:
— Ты чего? Ты чего за мной следишь? Тебе нечего делать?
Луганцев приблизился к нему вплотную, сердито ответил:
— Не шуми, Петр Сергеевич. Хватит. И не строй из себя борца, который готов погибнуть на посту. Ясно? Все обстоит значительно прозаичнее. Тимофей остался там, а я довезу тебя домой. Точка.
— Нет, это ты не строй из себя заботливого доктора Айболита. Поворачивай.
— Если ты будешь продолжать в том же духе, — сказал Луганцев, — я подниму сейчас панику. Слово коммуниста… Поехали дальше…
Врач приехал немедленно. Приехал сразу с двумя сестрами — одна брала кровь, другая снимала кардиограмму. И когда сестры ушли, он сказал:
— Достукался, приятель. Не знаю, что покажет кардиограмма, но сомневаться не приходится — звонок серьезный.
— Утешил, — бросил Батеев. — Ты со всеми так разговариваешь?
— Нет, только с такими умниками, как ты. Кто тебя предупреждал: не рви, как горячий конь? Кто тебе еще два месяца назад советовал бросить все к черту и поехать в Кисловодск — не я? А ты что ответил? «Погоди, доведу свой струг до конца, тогда». Довел?
Они были давними друзьями — Петр Сергеевич Батеев и Илья Анисимович Разумовский. Когда-то еще в детстве оба мечтали стать полярниками. Белых пятен на Крайнем Севере было еще бесчисленное множество — кому, как не им, следовало заполнить эти белые пятна и на некоторых из них написать: «Земля Батеева», «Залив Разумовского», «Бухта Ольги Черновой». В Ольгу Чернову, белобрысую девчонку с зелеными, точно у кошки, глазами они оба были безумно влюблены. Ради нее и решили открывать новые земли, заливы и бухты. Перечитывали книги всех известных полярников, строили модели аэросаней, не боящихся торосов, конструировали чудо-нарты, закалялись, чуть ли не до декабря обкатывая себя струями ледяной воды… А потом вдруг выяснили, что Ольгу Чернову водит в кино и там покупает ей мороженое десятиклассник Витька Еремин, обладатель кожаной куртки с потрясающим количеством молний. Видимо, семиклассницу Ольгу и покорил не столько сам Витька, сколько ошеломляющие молнии. Короче говоря, это был удар. Правда, Витьку, худосочного, занудливого донжуана, подкараулили, однако бить не стали, а припасенными для этого случая ножницами срезали все молнии и с миром отпустили. Ольге же написали: «Дура. Если б ты знала, кого в эти дни утратила…»
Полярниками они не стали. И не потому, что теперь не для кого было открывать заливы и бухты: просто появилась настоящая любовь — у одного к медицине, у другого к шахтам. И хотя пошли они разными дорогами, дружба их не угасла.
…Батеев спросил:
— Илья, скажи мне прямо: это не инфаркт?
— Скажу тебе прямо: это, наверное, не инфаркт.
— Наверное? А точнее сказать не можешь?
— Пока нет. Думаю, что это только преддверие. Понимаешь? Все зависит от тебя. От твоего поведения. Одумаешься, станешь умнее — все наладится. Будешь продолжать прежний образ жизни — сгоришь в два счета. А пока я заберу тебя в больницу. Не надолго, недельки на две, но заберу обязательно.
— Прямо сейчас? — спросил Батеев. — Собираться?
— Да. Прямо сейчас.
Петр Сергеевич принужденно засмеялся:
— А я-то думал — ты умный. «Не надолго, недельки на две». Ты отдаешь отчет своим словам? Да ты меня и трактором не утянешь в свою больницу! Чем там дышать? Карболкой? И кто за меня будет работать?
На маленьком столике в изголовье его постели лежали толстый блокнот и несколько карандашей и ручек. Петр Сергеевич приподнялся на локте, раскрыл блокнот и быстро начертил какую-то схему.