Бродов представил себе картину, ничего хорошего ему не сулящую. Если Костров говорит правду, то пройдет совсем немного времени и обо всем этом узнает Министр. Узнает и немедленно вызовет к себе и Батеева, и Бродова. «Значит, Арсений Арсентьевич, вы были в курсе с самого начала? Может быть, вы объясните мне причину, заставившую вас отнестись к работе товарища Батеева с таким преступным пренебрежением? Прошу вас…»
Арсению Арсентьевичу показалось, будто все его тело покрылось липкой испариной. Невероятно отвратительное ощущение! Он с трудом подавил желание вытащить из кармана платок и вытереть лицо, шею, лоб и даже руки. «Если Костров говорит правду…» А разве можно в этом сомневаться? Костров ведь не дурак, он знает, что Бродов обязательно спустится в шахту и все увидит своими глазами. Нет, нет, все, конечно, так и есть. Он, Бродов, допустил страшную ошибку. Для своего личного утешения все можно свалить на Коробова. Коробов, сволочь, подвел невероятно. Но кому какое дело до Коробова — спрашивать будут с Бродова, и только с него…
У Арсения Арсентьевича было очень отточено практическое мышление. Он мог впадать в панику, мог испытывать настоящий страх перед расплатой за какие-нибудь крупные промахи, но чувство растерянности было ему почти незнакомо. Стоило ему увидеть над собой меч возмездия, как он сразу же начинал искать выход, притом и паническое его состояние, и страх немедленно уступали место чисто деловому подходу к той или иной ситуации. Словно математик, решающий сложную задачу со многими неизвестными, Арсений Арсентьевич начинал подставлять вместо иксов, игреков и зетов величины, которые могли, на его взгляд, дать определенный ответ на поставленный в задаче вопрос: как избежать возмездия?
Сейчас, разговаривая с Костровым и испытывая целую гамму неприятных ощущений, Арсений Арсентьевич уже в эту минуту прикидывал, что он в состоянии сделать для того, чтобы выйти сухим из воды. Один за другим в его голове возникали различные варианты, он, точно кибернетическая машина, подвергал их тщательному анализу, что-то тут же отметал, что-то откладывал в сторону для более глубокого анализа, и постепенно иксы, игреки и зеты исчезали, а на смену им приходили искомые величины: сделать ему необходимо то-то и то-то и, пожалуй, все образуется.
Решение было таково: добиться немедленного прекращения работы батеевской струговой установки до тех пор, пока она будет принята государственной комиссией. Он, Бродов, пообещает употребить все свое влияние, чтобы вопрос этот ни в коем случае не затянулся. Он пообещает также употребить все свое влияние и для того, чтобы установка как можно быстрее пошла в серию. Не к этому ли стремится Батеев? Не этого ли хотят и руководители комбината, и тот же Костров, явно оберегающий Батеева от неприятностей?
Задача не из легких, но осуществление ее вполне реально. Главное, не обороняться, а наступать. В конце концов, партийным руководителям города, которые, конечно же, тоже примут участие в решении вопроса, хорошо известно: «УСТ-55» — дитя не вполне законнорожденное. Они не имели права благословлять его на первые шаги, не испросив на то согласия компетентных органов.
Однако прежде всего надо встретиться с этим самым Кашировым — он на многое может пролить свет, как человек ущемленный и, видимо, затаивший обиду. «Товарищ Каширов пробил отбой». Собственно говоря, он, Арсений Арсентьевич Бродов, тоже в свое время пробил отбой. И просчитался. Не жалеет ли теперь и товарищ Каширов, что не поддержал идею Батеева?
…Кирилл сам пришел к Арсению Арсентьевичу. Пришел в гостиничный номер поздним вечером и, поздоровавшись, с ходу сказал:
— Письмо, благодаря которому вы, видимо, сюда и приехали, писал я.
— Вы — Кирилл Александрович Каширов?
— Да. Я — Кирилл Александрович Каширов.
У Кирилла на мгновение мелькнула мысль: «А почему он так уверенно ассоциирует мою фамилию с письмом?» Однако он не стал задерживаться на этой мысли. В конце концов он ведь и сам ничего теперь не хочет скрывать. Он-то и пришел сюда для того, чтобы поставить все точки над «и».
— Вы смотрели работу «УСТ-55»? — спросил Кирилл.
— Бесперспективная машина, не так ли? — Бродов метнул на Кирилла взгляд, полный иронии. — Или вы изменили о ней свое мнение?
Внешне Кирилл никак не реагировал на едкое замечание Бродова. Он только пожал плечами и спросил:
— Вы разрешите мне присесть?
— Да, конечно. — Бродов кивнул ему на стул. И, наверное, интуитивно поняв, что вопрос его все же может задеть самолюбие Каширова, тут же переменил тон. — Знаете, Кирилл Александрович, — сказал он мягко, — как ни странно, но, прочитав статью «Товарищ Каширов пробил отбой», я невольно проникся к вам сочувствием. Черт возьми, когда мы научимся уважать противоположные нашим точки зрения на те или иные вещи? Когда мы научимся быть корректными по отношению друг к другу? Чуть что — и выливаем друг на друга ушаты помоев, называя это критикой. И прячем за этим словом порой довольно-таки неизменные чувства: зависть, личную неприязнь и тому подобное…
Кирилл молчал. Он много слышал о Бродове и теперь с любопытством разглядывал этого человека, так внезапно перешедшего от едкой иронии к сочувствию, в которое, кстати, Кирилл совсем не верил. Что-то было фальшивое и в мягком голосе Бродова, и в самих словах, и даже в неестественном жесте — Бродов вдруг сцепил пальцы и хрустнул ими, выражая этим жестом, наверное, глубокую досаду. Бродов продолжал говорить о том, что его всегда возмущала бестактность и развязанность газетчиков, которые, по его твердому убеждению, обычно поют с чужого голоса, а Кирилл, почти не слушая Арсения Арсеньевича, в это время думал: «Да, все же есть какая-то причина, заставляющая Бродова показывать мне свое участие. Если бы ее не было, он не стал бы этого делать. Не стал бы так явно фальшивить. Можно не сомневаться, что он так же, как и я, допустил промах в отношении батеевской струговой установки и теперь ищет себе союзника…»
Он вдруг сказал:
— Вы до сих пор не спросили, что меня побудило нанести вам визит. Или это вас совсем не интересует?
— Нет, почему же. — Бродов улыбнулся. — Наоборот, меня это очень интересует, но зачем же я должен ускорять события? Надеюсь, вы сами скажете, что вас ко мне привело?
— Скажу. — Кирилл вытащил сигарету, закурил: — Я пришел к вам для того, чтобы поговорить о своем письме.
— В каком именно плане? — Бродов заметно насторожился. — Вы хотите, чтобы я никому о нем не говорил?
— Нет, не то, — твердо ответил Кирилл. — Это меня беспокоит меньше всего. Наоборот, я весьма сожалею, что отправил письмо без своей подписи. В трусости есть всегда много постыдного и подлого, а я, видимо, все же струсил. И теперь в этом раскаиваюсь.
— Вот как! — воскликнул Бродов. — В таком случае…
— Одну минуту, — прервал его Каширов. — Причина, побудившая меня к вам явиться, состоит в другом. Мне очень хотелось бы, Арсений Арсентьевич, чтобы у вас сложилось правильное представление о батеевском струге. В свое время я лично допустил ошибку, не поверив в идею Батеева. Не знаю, сможете ли вы меня понять, но я чувствую потребность как-то исправить свою ошибку. Прошу мне поверить: это действительно внутренняя потребность, ничего другого я не имею в виду.
— Как же вы собираетесь исправить свою ошибку? — спросил Бродов. — Насколько мне известно, сейчас ваше личное мнение мало кого сможет заинтересовать: струговая установка Батеева отлично работает, в перспективе от нее ожидают еще большего и, кажется, вашей заслуги в этом деле совсем нет. Или я ошибаюсь?
— Нет, вы не ошибаетесь, — заметил Кирилл. — Моей заслуги в этом деле действительно нет никакой. Наоборот, если бы я не мешал Батееву, его успех определился бы значительно быстрее.
Взглянув на Кирилла так, словно перед ним сидел не совсем нормальный человек, Бродов раздраженно сказал:
— У меня создается впечатление, товарищ Каширов, что вы и сами не знаете, зачем ко мне пришли. Покаяться в прошлых грехах? Но я не римский папа, грехов не отпускаю и индульгенций не выдаю. Я — человек деловой и могу вам признаться: моральная сторона вопроса меня всегда занимает меньше, чем практическая. Вы меня понимаете? Если у вас нет ко мне никакого другого дела, то.
— Есть, Арсений Арсентьевич, — спокойно ответил Кирилл. — Я вам тоже могу признаться: в данном случае моральная сторона вопроса меня занимает меньше, чем практическая. И пришел я к вам совсем не за тем, чтобы плакаться в жилетку и просить отпущения грехов — это личное мое, и со всем этим я разберусь сам. Суть в другом. Я знаю, что от вас очень многое зависит. Вы можете Батеева сейчас поддержать, можете поступить и по-другому. Например, настоять на том, чтобы испытание установки прекратили до особого разрешения. Насколько я понимаю, этот вариант вас устроил бы больше. Иначе вам придется ответить на весьма неприятный для вас вопрос почему «УСТ-55» до сих пор находится на нелегальном, так сказать, положении? Вы ведь не станете отрицать, что ваша вина в этом налицо?
Бродов заметно побагровел. В первую минуту у него появилось почти непреодолимое желание показать Каширову на дверь. Черт подери, этот наглец говорит с ним таким тоном, словно он, Арсений Арсентьевич Бродов, какая-то пешка, с которой не стоит особенно церемониться. Однако здравый смысл подсказывал: Каширов, безусловно, прав и, пожалуй, ничего плохого не будет, если выслушать его до конца. Вполне возможно, он подбросит какую-то дельную мысль — в этом Бродов нуждался больше всего.
Подавив в себе чувство раздражения, Арсений Арсентьевич небрежно бросил:
— Вот как? Ну, а дальше?
— Я понимаю, — сказал Кирилл, — никому неприятно выслушивать подобные вещи, но куда же уйдешь от фактов? Мне кажется, главное, что сейчас необходимо сделать, это признать: Батеев одержал крупную победу. «УСТ-55» — великолепная машина, и ее надо немедленно пускать в серию. Тому, кто поможет это сделать, горняки низко поклонятся. И наверняка простят прошлые заблуждения.