— Вы, кажется, очень нуждаетесь в таком прощении? — усмехнулся Бродов.
Кирилл без улыбки ответил:
— Вы, кажется, тоже… Если, конечно, вы честный человек. Было бы здорово, если бы вы пошли к Батееву и пожали ему руку. Именно сейчас ему это крайне необходимо.
— Других рекомендаций у вас не будет? — опять усмехнулся Бродов. Потом встал из-за стола, за которым все это время сидел, уперся в него кулаками и жестко проговорил: — Вы отдаете отчет своим словам, молодой человек? Вам не кажется странным, что вы в некотором роде выступаете в роли ментора? Кто вам дал на это право? Кто вам дал право вообще разговаривать со мной подобным тоном? Несете чушь о каких-то моих заблуждениях, о каких-то моих ошибках — да за кого вы меня принимаете?
Кирилл спокойно сказал:
— Прошу простить меня и за тон, и за мою нетактичность, Арсений Арсентьевич. Я отлично понимаю, что у меня мало прав говорить с вами подобным тоном. Но… Тщу себя надеждой, что вы все же задумаетесь над моими словами. И не возведете свою ошибку в квадрат… Доброй ночи…
Он вежливо поклонился и вышел.
Он спустился вниз, зашел в гостиничный ресторан и, сев за маленький столик в уединенном уголке у окна, попросил официанта принести ему графинчик водки и чего-нибудь закусить. Окно выходило на улицу, где под матовыми фонарями тускло блестели лужи. Отсюда они были похожи на разлитую темную ртуть, пузырившуюся от крупных капель дождя. Редкие порывы осеннего ветра гнали к лужам скрученные черные листья, и они, минуту-другую поплавав на поверхности, медленно тонули, не оставляя после себя следов. Небо висело над землей очень низко, но, странно, оно казалось совсем бездонным и недосягаемым: как-то даже пугала его густая чернота без всяких теней, словно там, за окном, начинался космос — холодный, угрюмый и мертвый.
Кирилл зябко поежился и нервно пробарабанил пальцами по столу. Официант долго не возвращался, Кирилл хотел было уже окликнуть проходившего мимо его столика администратора, но тут же об этом забыл. Он снова начал смотреть за окно и вдруг представил себе раздраженное, почти разгневанное лицо Бродова, спрашивающего: «Других рекомендаций у вас не будет?» Наверняка, подумал Кирилл, Бродов сейчас мечется в своем гостиничном номере и не перестает задавать себе один и тот же вопрос: что же привело к нему инженера Каширова, какую же истинную цель преследовал этот инженер Каширов, явившись в столь поздний час?
Кирилл едва заметно улыбнулся: а сможет ли он сам, инженер Каширов, ответить на подобный вопрос со всей ясностью? Сможет ли он сам сказать прямо и четко о цели своего визита к Бродову? «А почему нет? — он опять побарабанил пальцами по столу и мысленно повторил: — А почему нет?»
Вот только бы не играть в прятки с самим собой, только бы не кривить перед собой душой. И, конечно, ничего не упрощать. В конце концов, каким бы человек ни был, натура его всегда останется сложной и внутренне противоречивой. Противоречивость своей собственной натуры Кирилл всегда возводил в высшую степень. Возможно, так оно и было на самом деле, но беда Кирилла заключалась в том, что это свое качество он относил главным образом за счет тонкости своих чувств — необыкновенной тонкости, которой, по его глубокому убеждению, мог обладать лишь человек с весьма высоким интеллектом и почти совершенной нервной системой — пусть обостренной, часто неуравновешенной, как аммонит, взрывчатой, но совершенной. Кто-то другой мог не реагировать на какие-то жизненные явления, кто-то другой мог не считаться с какими-то принципами, с теми или иными моральными условностями — Кирилл же, опять-таки по его глубокому убеждению, такой возможности был лишен. Потому что обладал высокоразвитой нервной системой и тонкой натурой. Он, конечно, понимал: ему страшно далеко до идеала и до полного человеческого совершенства, но другие отстоят от таких вещей еще дальше.
Если ему приходилось нарушать тот моральный кодекс, который был для него особым кредо, он тут же начинал искать для себя оправдание — искать лихорадочно, словно вопрос шел о жизни и смерти! — и пока не находил его, не мог успокоиться. Если бы ему сказали, что он часто идет на сделку со своей совестью, Кирилл, наверное, возмутился бы — настолько ловко он мог прятать все свое фальшивое даже от самого себя…
Узнав о приезде Бродова в город, Кирилл сразу же подумал: «Он, безусловно, приехал для того, чтобы разобраться с батеевской установкой. И не может быть сомнения в том, что мое письмо подтолкнуло его к этому приезду. Ясное дело: Бродов постарается, хотя на какое-то время, приостановить работу «УСТ-55», потому что установка оказалась весьма эффективной, а Бродов — это ведь тоже ясно, как дважды два — по ему одному известным причинам в свое время не дал ей ходу. Может быть, не поверил в нее, как не поверил я. Возможно, предубеждение его усилилось после моего письма. И моя задача — рассеять это предубеждение. Во что бы то ни стало! Недопустимо, чтобы работа установки приостановилась — это будет преступлением…»
И он отправился к Бродову. Нельзя сказать, чтобы его распирала какая-то мальчишеская гордость: вот, мол, до чего я честный и мужественный человек! Ради великой правды я готов на все — на раскаяние, на унижение, на самобичевание… Нет, такая мальчишеская гордость его не распирала — не таким Кирилл Каширов был человеком, чтобы поддаться подобной слабости. Но он и сам не стал бы утверждать, будто вообще не испытал никакого приятного чувства, встретившись с Бродовым и высказав ему все, о чем хотел сказать. Он ощутил приятную легкость, точно сбросил с себя лишний, давно уже надоевший ему груз. И думал о себе так: «Настоящий инженер должен уметь поступиться многим ради того святого, что мы называем своей честью. Именно так поступил я. И правильно сделал…»
И все же то главное, что побудило его встретиться с Бродовым, Кирилл сумел упрятать — от своей совести, от того морального кодекса, которым очень дорожил. Наверное, у каждого человека есть тайные мысли — те мысли, что никогда не толпятся на переднем плане, а бродят где-то в стороне, бродят осторожно, тихонько, стараясь ничем не выдавать своего присутствия. Но человек знает: они есть, они, если чутко прислушаться, даже легонько поскрипывают, словно прося, чтобы о них не забыли. И они всегда готовы прийти на помощь. Услужат — и тут же, по желанию человека, исчезнут, дабы не обременять своим присутствием.
Были тайные мысли и у Кирилла. Скрипнули они в то мгновение, когда он решил оградить свою честь инженера от нападков собственной совести. Скрипнули — и Кирилл прислушался. У него не было никакого сомнения в том, что сейчас, когда батеевская установка стала предметом споров и конфликтов, имя анонимного автора письма будет раскрыто. На инженера Каширова станут смотреть косо не только Костров, Тарасов, Батеев, но и сам начальник комбината Грибов, который таких штучек никому и никогда не прощает. Так не лучше ли опередить события и самому твердо сказать: «Да, писал я, потому что заблуждался. Теперь увидел: ошибка моя в оценке «УСТ-55» несомненна, и, будучи честным инженером, я не могу позволить, чтобы такую же ошибку допустили другие…»
Тайные мысли всегда коварны. Слегка коснувшись сознания Кирилла, они тут же исчезли, но не бесследно. Карусель в сознании уже закрутилась. Бродов, конечно, скажет и Кострову, и Тарасову, и Грибову: «Не мешало бы вам в своем собственном доме навести порядок. Что у вас делается — один в лес, другой по дрова? Чем объяснить, что ваши инженеры вынуждены высказывать свою точку зрения не вам, а министерству? Отсутствием необходимых условий для открытого обсуждения спорных вопросов?» — «Кто же эти инженеры? — спросят у Бродова. — Кого вы имеете в виду?» — «Хотя бы Каширова, приславшего в министерство анонимное письмо…» — «А почему вы уверены, что письмо прислал именно Каширов?» — «А сейчас он этого и не скрывает. Человек, видите ли, понял свою ошибку. Прозрел. И даже — хм… хм… — предупреждает: «Не допустите такой ошибки и вы». Похоже, что яйца начинают учить курицу…»
Кирилл твердо сказал самому себе: «Все это ерунда. Чушь. Главное — честь инженера. Коль я убедился в своей ошибке — я должен предостеречь от нее других. Все остальное не существенно…»
Вот так он заставил себя поверить в свою объективность и в свою честность, упрятав тайные мысли в ларец, ключ от которого умышленно затерял. И ему, кажется, стало легко, потому что он освободился от лишнего груза…
Официант, наконец, принес графинчик с водкой и закуску. Кирилл налил себе рюмку, без всякого удовольствия выпил и почти брезгливо закусил кусочком холодного мяса. Что-то его все-таки тяготило, и он начинал понимать, что легкость, которую он испытал, была кажущейся. Наверное, ему просто хотелось в нее поверить, и свое желание он принял за действительность. Правда, он тут же подумал: «С каких это пор я стал похож на кисейную барышню? Чуть что — и уже раскисаю, одно меня тяготит, другое огорчает, третье выводит из себя. Не послать ли все к чертовой бабушке и по-настоящему взять себя в руки?!»
Кто-то за его спиной спросил:
— Можно за ваш столик, Кирилл Александрович? Не хотели вас беспокоить, но нигде ни одного свободного места.
Не оборачиваясь, Кирилл небрежно бросил:
— Пожалуйста.
За столик сели Лесняк и Алексей Смута. Кирилл умышленно даже не взглянул на шахтеров, будто и не узнал их — очень уж ему не хотелось вступать сейчас с кем-нибудь в разговор. И, кроме того, он давно дал себе слово никогда не допускать какой бы то ни было фамильярности с подчиненными. Он уткнулся в тарелку и сделал вид, что очень занят едой.
Лесняк спросил:
— Мы вам не помешаем, Кирилл Александрович?
— Нет, — буркнул Кирилл.
— Зашли вот перекусить, — сказал Смута. — Ну, и по маленькой. Не возражаете, товарищ начальник участка?
Кирилл, поморщившись, промолчал. А Лесняк сказал Смуте:
— Чудак-человек, чего ж Кирилл Александрович будет возражать? Свои люди, шахтеры, и поговорить есть о чем, и вообще поразвлечься Правильно, товарищ начальник? Мне, к примеру, посидеть за столом со своим братом-горняком приятнее, чем с любой принцессой… Закажи чего-нибудь, Алеша. А вы один, товарищ начальник?