Еще находясь в приемной и ожидая вызова, начальник участка — некто Михеев Михаил Александрович, человек сравнительно молодой, с располагающей к себе внешностью и умеющий всегда найти выход из любого трудного положения, решил: «Буду с Евгеньевым до конца откровенным, скажу, что в основном виноват сам и пообещаю в ближайшее время исправить допущенные ошибки. В крайнем случае схлопочу выговор — больше, пожалуй, не даст…»
Встретил секретарь горкома Михеева приветливо, в первую очередь спросил о здоровье, когда и где отдыхал, все ли благополучно в семье. Никаких справок, касающихся работы строительного участка, перед Евгеньевым не лежало, никакой строгости ни в голосе, ни в глазах секретаря горкома Михеев не улавливал, и решение его быть с Георгием Дмитриевичем до конца откровенным показалось ему, по меньшей мере, наивным. Тем более, что Михеев вспомнил: а ведь никакой проверки работы участка со стороны горкома партии не было, Евгеньев наверняка суть вопроса не изучил и будет чистейшей глупостью подвергать себя риску, расписываясь в собственной своей вине.
И Михеев, умышленно запутывая вопрос, сгущая краски там, где по его мнению их нужно было сгущать, оправдывая скверную работу сотнями объективных причин, сваливая вину на поставщиков строительных материалов и так далее и тому подобное, убедительно, как ему самому казалось, доказывал секретарю горкома, что если бы ему, Михееву, не мешало все то, о чем он говорил, его строительный участок никогда не стал бы отстающим.
Евгеньев слушал очень внимательно и даже будто бы подбадривал Михеева. То понимающе улыбнется, то кивнет головой, то, чем-то или кем-то возмущаясь, пожмет плечами. Вначале он только слушал, ни разу Михеева не перебив, а тот буквально разливался соловьем, нагнетая трагизм положения. Потом Евгеньев спросил, словно уточняя:
— Вы говорите, что в третьем квартале недополучили около двух тысяч тонн цемента? Я правильно вас понял, Михаил Александрович?
— Да, вы правильно меня поняли, Георгий Дмитриевич, — без запинки ответил Михеев. — Если бы не это…
— Простите… А сколько, вы сказали, вам недослали леса?
— Около тысячи кубометров. И вся беда в том, Георгий Дмитриевич, что поставляют лес нам не одна, а несколько организаций. Посылаем «толкача» в одну, выбиваем наряды, а другая в это время и ухом не ведет, спокойненько отписываясь: «Не волнуйтесь, все будет в порядке…» Правда, сейчас кое-что изменилось, через несколько дней все наши наряды будут отоварены. С цементом, между прочим, тоже проясняется. В ближайшие дни получим.
— А с шифером? Тоже проясняется?
Кажется, Михеев уловил в тоне секретаря горкома иронию, но принял ее не на свой счет, а на счет все тех же бестолковых и нерадивых поставщиков, во все времена мешающих работать строителям. И он тоже иронически усмехнулся:
— Только вот теперь и проясняется. А ведь уже заканчивается третий квартал…
Евгеньев пододвинул начальнику строительного участка пачку с сигаретами, предложил, закуривая сам:
— Курите, Михаил Александрович.
Потом встал из-за стола, подошел к открытой форточке. Курил он с каким-то азартом, изредка произнося: «Да-а…» Затем, не оборачиваясь и не глядя на Михеева, спросил:
— Значит, вы утверждаете, что если бы вам аккуратно поставляли такие материалы, как цемент, лес, шифер, работа вашего строительного участка была бы на уровне?
— Безусловно! — воскликнул Михеев. — В этом не может быть никакого сомнения!
Евгеньев снова вернулся на свое место, сел и посмотрел на начальника участка с каким-то особым вниманием, словно вот только теперь и увидел, каков он есть, этот человек с приятной внешностью и хорошей, по-детски чистой улыбкой.
— Вы, кажется, коммунист с тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, Михаил Александрович? — неожиданно спросил он.
— Совершенно точно, Георгий Дмитриевич. Десять лет, как я уже в партии.
— Немалый срок, — подтвердил Евгеньев. — За такой немалый срок человек, как правило, должен чему-то научиться. По крайней мере, порядочности и элементарной честности. Вы со мной согласны, товарищ Михеев? Если он за десять лет пребывания в партии ничему этому не научился, вряд ли от него можно ожидать чего-либо в будущем.
— Я не совсем вас понимаю, — сказал Михеев. — Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду вашу личность, товарищ Михеев, — жестко ответил Евгеньев и посмотрел на Михеева сразу потемневшими глазами. — Зачем вы лжете? Зачем вы все лжете, я у вас спрашиваю? Кто и что вас заставляет лгать? Вы действительно недополучили в третьем квартале около двух тысяч тонн цемента, около тысячи кубометров леса и какое-то количество шифера. Вы правильно рассчитали: любая проверка подтвердит ваши слова. Но на сегодняшний день на складах вашего строительного участка лежит около полутора тысяч тонн цемента, более тысячи кубометров, а точнее — тысяча сто сорок два кубометра леса, около трех вагонов шифера. Примерно такой же остаток этих материалов составлял и на конец первого, и на конец второго кварталов. Поэтому естественно, что отнюдь не их отсутствие, как вы тут утверждали, тормозило работу вашего участка… Вот я у вас и спрашиваю: зачем вы лжете, зачем выворачиваетесь? Можете вы ответить на мой вопрос?
Михеев мгновенно сник и сидел подавленный, весь какой-то пришибленный, не в силах оторвать глаз от пальцев своих рук, которые нервно и часто вздрагивали. В душе кляня себя за то, что изменил свое решение быть с Евгеньевым до конца откровенным, он в то же время и сейчас искал для себя какого-то выхода из создавшегося положения, но найти такого выхода не мог. Раскаяться? Начать умолять Евгеньева простить его за ложь? Или, наоборот, продолжать настаивать на том, что всему виной не его, Михеева, бездеятельность, а всевозможные объективные причины?.. Ничего, видимо, не выйдет, Евгеньева на мякине не проведешь…
— Я не умышленно, — наконец проговорил он тихо. — Я не хотел вводить вас в заблуждение, Георгий Дмитриевич. Я, наверное, и сам поверил в то, о чем вам говорил… Если можете, извините меня. Я постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше доверие.
— Нет. — Евгеньев сказал это спокойно, но с такой твердостью, что начальник участка сразу же понял: «Все кончено». — Нет, — повторил Евгеньев, — вы не сможете оправдать доверия, товарищ Михеев. Для этого у вас нет ни воли, ни партийной честности. И вывод может быть только один: занимать ту должность, которую вы до сих пор занимали, вы не имеете никакого права… Извините, больше задерживать вас не стану…
Хотя этот эпизод и раскрывал до некоторой степени какую-то черту характера Евгеньева, однако о нем никак нельзя было сказать, что он очень жесткий и черствый человек. Он многое мог прощать людям, но лишь при одном условии: если люди эти были честны и секретарь горкома на деле убеждался, что ошибки, допущенные ими, зависели не от их бездеятельности, и была надежда, что впредь они не повторятся. Фальши, обмана, позерства Евгеньев не терпел.
Георгий Дмитриевич и сам не мог бы объяснить, почему Бродов, явившийся к нему на прием, сразу же вызвал в нем чувство неприязни. Конечно, он тут же заставил себя подавить это чувство, потому что привык судить о людях отнюдь не по первым впечатлениям, но все же до конца избавиться от него не мог. Что-то, по мнению Георгия Дмитриевича, было фальшивым в Бродове, что-то не искреннее, и хотя Бродов на первых порах не давал никакого повода думать о себе плохо (наоборот, он умел при знакомстве показать себя с самой лучшей стороны, и это ему часто удавалось), секретарь горкома испытывал такое ощущение, будто этот человек и старается показать свои хорошие стороны для того, чтобы скрыть за ними свою неискренность.
— Несколько лет назад, — с доброй улыбкой поглядывая на Евгеньева, говорил Бродов, — мне уже довелось бывать в вашем городе (он говорил неправду — здесь он был впервые). И знаете, что я должен сказать? Чудеса! Настоящие чудеса! Ничего нельзя узнать, насколько все изменилось. Великолепные парки, кругом — зелень, широкие чистые улицы, прекраснейшие здания. Представляю, сколько же вам пришлось потрудиться, чтобы все это сделать!
Евгеньев пожал плечами:
— Простите, но эти великолепные парки, зелень, улицы и здания существуют уже очень давно. Конечно, много мы делаем, однако такую разительную перемену, о которой вы говорите, вряд ли можно увидеть. Вы, наверное, преувеличиваете…
— Нет, нет, ничего я не преувеличиваю! — горячо воскликнул Бродов. — По долгу своей службы мне часто приходится ездить по стране, и я иногда поражаюсь: приезжаешь в какой-нибудь город после того, как видел его в последний раз десяток лет назад — и никаких перемен. Словно все застыло, все закостенело. Те же ухабы на дорогах, та же грязь на улицах, те же покосившиеся избы, чуть ли не в центре города. У вас все по-другому…
Евгеньев снова пожал плечами, но на этот раз промолчал. А Бродов с неприязнью подумал: «По крайней мере, невежа. Ему хотят сделать приятное, а он… Чурбан. Деревня. Никаких эмоций. Точно каменный…» И все же, чувствуя, что по каким-то неизвестным ему причинам он не смог расположить к себе Евгеньева, и стремясь к этому расположению, Бродов продолжал:
— Говорят, Георгий Дмитриевич, вы бывший горняк?
— Да, — ответил Евгеньев. И улыбнулся: — Пожалуй, и я сейчас считаю себя горняком. Хотя, наверное, в своем положении и не имею права отдавать предпочтение какой-то одной отрасли промышленности.
— Почему же! — живо подхватил Бродов. — Здоровые привязанности никогда никому не мешают. Вам они, по-моему, не мешают тем более — основное ваше хозяйство — это же уголь. Или я ошибаюсь? Вряд ли человек со специальностью другого профиля сумел бы — в случае необходимости — разобраться в подчас весьма каверзных вопросах, касающихся этой отрасли.
— Возможно, — коротко проговорил Евгеньев.
А Бродов подумал: «Кажется, клюнуло. — И про себя усмехнулся: — Все мы люди, все мы человеки. Даже самая черствая душа плавится от капли бальзама…» Но Евгеньев, с минуту помолчав, вдруг сказал: