— Ладно, уйдем, — сказал Лесняк. — Кричит, будто мы уголь воровать пришли.
Махонький снова убежал, а в это время не то машинист, не то кто-то из рабочих очистного забоя крикнул:
— Эй, там! Давай сюда, подсобить надо!
— Подсобить! — проворчал Лесняк. — Один в шею гонит, другой — подсобить. Тоже мне куклы!
Тем не менее он первый направился к лаве, а вслед за ним туда же устремились и остальные. Через минуту-другую до Кирилла донесся голос Лесняка:
— Болты давай, дура, чего ты мне эту железяку суешь! Паша, отшвырни эти глыбины, вон те, у рештака. Алеша, расчисти вот тут пятачок… А теперь подтянули… И — р-раз!.. И — д-два!..
Некоторое время Кирилл стоял все на том же месте и размышлял: «Что же их все-таки сюда привело — Павла, Лесняка и других? Может, они втайне завидуют тем, о ком сейчас на шахте говорят добрые слова? Клашка ведь недавно писала в многотиражке: «Технический прогресс в белых перчатках не совершают. Он требует отдачи всех духовных и физических сил, технический прогресс совершают люди волевые, до конца влюбленные в свое дело и думающие о будущем, — такие люди, как…» Она назвала около десятка фамилий рабочих очистного забоя с участка Симкина, и Кирилл слышал, как, держа газету, Лесняк говорил: «Ясно? Богатыри — не вы! Так сказал бы М. Ю. Лермонтов, если бы описывал не Бородинское сражение, а битву за технический прогресс на шахте «Веснянка». М. Ю. Лермонтов сказал бы, что и Павел Селянин, и Виктор Лесняк, и горный мастер Бахмутов — это не люди, а людишки. Он наверняка так и написал бы в своем стихотворении, посвященном бригаде Ф. И. Руденко: «Эй вы, людишки, — тонкие кишки, утрите соплишки…» И еще чего-нибудь такое интеллектуальное…»
Он, как всегда, балагурил, но Кирилл тогда почувствовал: не только Лесняк, но и другие члены бригады Руденко испытывают к тем, о ком писала газета, настоящую зависть. Ведь так могли писать о них, если бы… «Если бы Кирилл Каширов умел заглядывать в будущее, — как о постороннем человеке подумал о себе Кирилл. — Если бы Кирилл Каширов был умнее…»
Кажется, лопнувшее звено в тяговой цепи уже заменили. Машинист струговой установки включил привод, и мимо Кирилла снова по конвейеру потек уголь. Однако ни Павел, ни Лесняк долгое время из лавы не показывались. И тогда Кирилл, побуждаемый не то чувством любопытства, не то каким-то другим — и ему самому непонятным — чувством, направился туда же. Лава была низкой — сантиметров шестьдесят пять, не больше, и Кирилл на животе пополз вперед. Сбоку рештака громоздились глыбы антрацита. Они мешали работе, но то ли их некому снова было бросить на рештак, то ли никто не обращал ни них внимания. Рядом с одним из таких завалов Кирилл остановился и начал его расчищать. Что его побудило это сделать, он не мог бы сказать. Может быть, на него нахлынул этот порыв жажды деятельности, когда человек не в состоянии заставить себя избавиться от желания дать выход клокочущей в нем энергии. Кирилл даже не чувствовал тяжести лопаты, которой он швырял глыбы угля на рештак. А капли пота, стекающие по лицу, были даже приятны.
Кирилл, расчистив завал, отполз к гидродомкрату и включил свою «головку». И только теперь увидел Павла Селянина и Виктора Лесняка, работающих лопатами. Делали они это молча, сосредоточенно, по привычке рассчитывая каждое движение, чтобы попусту не растрачивать силы. Но в то же время в каждом их движении Кирилл видел какую-то необыкновенную красоту — не изящество, нет, тяжелый труд вряд ли может отличаться изяществом, — здесь была красота мужественная, красота силы. Оба шахтера были в брезентовых куртках, но Кириллу показалось, будто он видит, как под этими куртками напряглись мышцы рук, груди и спины — точь-в-точь гравюра художника, славящего труд. Странно, однако в эту минуту Кирилл не испытывал никакой неприязни ни к Павлу, ни к Лесняку — он ими просто любовался, вот и все…
Потом он вылез из лавы и медленно побрел по штреку к своему участку. Наверное, было бы лучше, если бы он сюда не приходил. Что ему тут было надо? Своими глазами увидеть, как другие люди пробивают дорогу новой машине? Почувствовать их силу и лишний раз убедиться в своей слабости? Слабаков из шахты гнать надо. Значит, гнать из шахты Кирилла Каширова! Инженера, который любит шахту не меньше, чем сам Никита Комов. Черт подери, а ведь это страшно! Страшно вдруг осознать и понять, что ты потерпел крах, что ты тут почти никому не нужен. Уйди из шахты, и никто это не заметит. А если и заметит, но наверняка скажет с облегчением: «Ну и слава богу…»
Вот так Кирилл Каширов брел и брел в одиночестве по своему подземному царству, из коренного штрека переходил в конвейерный, потом в людской ходок, оттуда в вентиляционный штрек, и все время его не покидало ощущение, что это одиночество не просто физическое, когда человек не видит вокруг себя ни одной живой души, нет, оно скорее моральное, его чувствуешь сердцем — оно больно щемит и ничем эту боль не унять.
Теперь он был уже на своем участке и шел по уклону, почти совсем темному — видимо, электрики меняли лампочки, но по какой-то причине не довели дело до конца. Кирилл подумал, что надо немедленно дать распоряжение получше осветить этот уклон, но тут же его мысли переключились на другое. Он опять начал думать об Иве. Правильно ли он поступил, уйдя от нее? Не пожалеет ли потом об этом? Павел без всякого смущения рассказал о своей встрече с Ивой. Значит, ничего особенного?
Сейчас Кирилл мог себе признаться: если совсем по-честному, то он и сам до конца не верил, что Ива могла стать на скользкий путь. Наверное, он просто нашел предлог, чтобы уйти. Только предлог. Теперь-то, конечно, многое изменилось. «Я тебя ненавижу!» Искренне ли это было сказано?
А ведь когда-то Ива его боготворила. И считала его сильным человеком. Правда, ее немного пугало проявление его силы, но все же… Однажды она сказала, стараясь выразить свою мысль как можно мягче и деликатнее:
— Кирилл, ты очень сильный человек… Я говорю о твоей внутренней силе… Может быть, именно за это я тебя и полюбила. Ни сейчас я немножко боюсь за тебя. Внутренне сильный человек должен быть и внутренне сдержанным. Ты согласен со мной? Не сердись на меня, мой сильный дорогой человек, я желаю тебе только добра… Ты перестал чувствовать меру своей силы, и это плохо… Ты иногда хочешь подавить своей волей волю окружающих тебя людей, а люди такое не всегда прощают… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Она подняла на Кирилла глаза, и ей вдруг показалось, что он сейчас рассмеется. Рассмеется зло и также зло скажет: «Вот уж не думал, что и теперь нуждаюсь в учителях!..»
Однако Кирилл сказал совершенно спокойно, и Ива сразу поняла: о том, о чем она ему говорила, Кирилл, наверное, думал не раз и не два, и для него давно уже все было решено.
— Ты говоришь, что я обладаю внутренней силой. А скажи, как по-твоему — многие ею обладают?
— Конечно, нет! — искренне ответила Ива.
— Правильно. Так вот запомните: во все века и во все эпохи были личности и были просто люди… Погоди, погоди… Я о том, что каждое общество выдвигает более или менее сильные личности, которые становятся на правом фланге. Каждый в силу своих возможностей возглавляет большую или меньшую колонну. С этим ты согласна?
— Отчасти да. Но, как говорится в народе, и тот, кто впереди, тоже должен идти в ногу вместе во всеми…
— Тот, кто идет впереди, назад не оглядывается. Извольте шагать так, как шагает он. Если, конечно, не хотите, чтобы из строя получилась чехарда.
— Значит, всегда подстраиваться под его шаг?
Кирилл нахмурился:
— А вы хотите, чтоб подстраивались к вам? У вас для этого есть все данные?
— Кто — вы? О ком ты говоришь?
— Хотя бы лично о тебе. Не думаешь ли ты, что способна повести за собой таких, как я?
Ива тяжело вздохнула:
— Нет, Кирилл, такую цель я не преследую. И мне грустно, что ты не захотел меня понять…
Вспомнив этот разговор, Кирилл невесело улыбнулся: «Все хотят, чтобы понимали только их. А сами… Какого черта сами ничего не хотят понять?..»
Он услыхал за своей спиной стук колес и оглянулся, направив к верху уклона луч фонаря. Оттуда медленно спускались две грузовые вагонетки. Все еще мысленно споря с Ивой, Кирилл проводил вагонетки рассеянным взглядом и только минуту или две спустя подумал, что в одной из них он как будто увидел короткую вспышку света. Было похоже, что кто-то, лежа на дне вагонетки, включил и тут же выключил фонарик.
«Идиоты! — почти равнодушно выругался Каширов. — Догнать бы да всыпать как следует!»
Возможно, в другое время он и не остановился бы перед тем, чтобы пуститься вдогонку за вагонетками. Спуск людей по уклону на грузовом транспорте категорически запрещался, это считалось грубейшим нарушением дисциплины и с нарушителей жестко взыскивалось. Каширов сам не раз говорил в нарядной: «Кого поймаю — пусть пеняет на себя. И пусть не ждет от меня пощады…»
Сейчас Кирилл подумал об этом лишь мельком и, наверное, еще через минуту обо всем и забыл, но, случайно осветив трос, он вдруг заметил на нем узел и торчащие в стороны стальные нити, будто вздрагивающие от непосильной нагрузки. Трос был связан наспех, и Кирилл видел, что концы стальных нитей с каждым мгновением становятся все короче. Обрыв был неизбежен — в этом Кирилл нисколько не сомневался. Не сомневался он и в том, что человек, притаившийся в одной из вагонеток, сам себя обрек на гибель. И, может быть, не только себя. Оборвавшись, вагонетки с бешеной скоростью помчатся вниз, круша и ломая все встречное — в том числе и людей.
Секунду-другую Кирилл продолжал стоять на том же месте, словно окаменев. Волна ледяного холода, хлынувшая к самому сердцу, сменилась волной нестерпимого жара, и Кирилл почувствовал, как все лицо его покрылось крупными каплями пота. Смахнув их ладонью, он, наконец, сорвался с места и побежал вниз. Бежал и кричал неожиданно охрипшим голосом:
— Эй, там, прыгай! Прыгай из вагонетки!
Возможно, шахтер его и не слышал, возможно, боясь наказания, он делал вид, что не слышит. Так или иначе, никто не подавал никаких признаков жизни, и Кирилл, спотыкаясь, продолжал бежать, крича что есть сил: