Ему ответили:
— Продолжайте работать, конечно. Ничего особенно серьезного, повторяем, у вас пока нет.
Он вышел из поликлиники и обреченно поплелся домой, повторяя одно и то же слово: «Пока… Пока… Пока…»
И с тех пор лишь одна мысль преследовала его неотступно, как наваждение: «Я должен уйти из шахты. Пока не поздно. Иначе мне конец…» С горем пополам он проработал еще три месяца и ушел. Никто его удерживать не стал, потому что толку от него уже не ждали, и за то, что его не удерживали, он ни на кого не обиделся, а был даже этому рад — меньше шуму, меньше разговоров. Устроил себе какую-то бесхлопотную должность, и жизнь его потекла ровно и гладко, без встрясок, без взлетов и падений — незаметная, тусклая жизнь.
Вот в эту-то пору его и навестил по старой памяти Алексей Данилович Тарасов. Лобода два дня назад как приехал из Крыма, вид у него был цветущий, и встретил он своего давнего приятеля с тем радушием, с каким встречают истинных друзей. Пока его жена — тоже цветущая, пухленькая, довольно интересная женщина — накрывала на стол, Лобода потащил Алексея Даниловича в свой кабинет и там, захлебываясь от восторга, начал показывать ему коробки и коробочки, в которых на разного цвета бархатных лоскутах покоились всевозможные камни и камушки.
— Смотри, Алексей, это сердолик! Редкий даже для тех мест камень! Я нашел его в «Лягушачьей бухте». И знаешь как? Ночью бушевал грандиозный шторм, но я нутром чуял, что он вот-вот утихнет. И было еще темно, шторм еще свирепствовал, а я уже пошел в бухту. Чтоб опередить других. Понимаешь?
Лобода сиял, глядя то на сердолик, то на Тарасова, и даже пританцовывал от удовольствия.
— Искал, искал, — восторженно продолжал он, — и вдруг наткнулся. Он лежал, придавленный камнем-ракушечником, словно прятался от человеческих глаз… Сокровища всегда прячутся, ты согласен со мной?.. А это халцедон. Подобрал я его в бухточке, которую назвал «Бухтой удачи». Две недели ползал я по мокрому песку, две недели, слышишь? И нашел. Всего один камушек, но зато какой!
Только сейчас увлеченный коллекционер и заметил, что Тарасов совсем не смотрит на камни, а внимательно разглядывает его самого, разглядывает так, словно видит Лободу впервые. На лице Алексея Даниловича застыла улыбка, странная улыбка человека, который не то чем-то удивлен, не то опечален, не то чем-то обеспокоен.
И вдруг Тарасов спросил:
— А что еще?
— Еще? — Лобода снова оживился. — Сейчас принесу, у меня их много…
— Подожди, я не об этом, — сказал Тарасов.
— Не об этом? А о чем же еще?
— О тебе. Я спрашиваю: что еще, кроме этих камней, у тебя есть? Чем ты живешь еще?
Лобода пожал плечами:
— Не понимаю. Ты ведь знаешь, что я работаю. Не иждивенец какой-нибудь, не тунеядец. Или я не имею права чем-либо увлекаться?
— Да-а, — протянул Тарасов и встал. — Значит, все променял на камушки? Все, что в тебе было, отдал им?
— Опять не понял, — усмехнулся Лобода. — О чем ты толкуешь?
— Лжешь! — жестко, с непонятной для Лободы злостью крикнул Тарасов. — Лжешь, ты все понимаешь! Начал с того, что стал дрожать за свое драгоценное здоровье, а кончил камушками. В них нашел радость своего бесполезного существования. Неужели ты и вправду веришь, что живешь? Неужели и вправду веришь, будто коптить белый свет — это значит жить?
Лобода отодвинул от себя коробки, едко усмехнулся:
— Хочешь знать, о чем я думаю? Скажу. Какого черта ты пытаешься поучать таких людей, как я? Или считаешь себя умнее других? Возомнил себя этаким борцом за высокую мораль и суешь нос в каждую щель. Лучше погляди на свои мощи. Доходишь ведь, в чем только душа держится! И жалко тебя, и смешно…
Тарасов не перебивал. Слушал молча, внешне спокойно, но заметно побледнел, и в глазах его промелькнула душевная боль. Лобода не мог ее не увидеть, и ему вдруг стало стыдно. Бьет в спину, бьет лежачего!
Он осекся на полуслове, опустил голову и чуть слышно проговорил:
— Прости, Алешка! Прости, слышишь? Сволочной я человек… Не простишь — голову свою сейчас об угол расшибу…
Ни слова не произнеся, Алексей Данилович ушел. И не попрощался даже кивком головы. Но унес он тогда с собой не только горький осадок, но и еще что-то похожее на надежду. Не поверил, будто Алексей-второй конченый человек. В чем-то он это почувствовал. То ли в не совсем естественном восторге Алексея-второго от своих сокровищ, то ли в голосе его, когда он говорил: «Не простишь — голову свою сейчас об угол расшибу…»
И не ошибся Алексей Данилович. Месяца три или четыре он не встречался с Лободой, а потом как-то зашел в Дом пионеров, и ему показали там коллекцию камней в коробочках и футлярах. Едва лишь взглянув на розоватый сердолик и крупный, причудливой формы халцедон, Алексей Данилович спросил у ребят:
— А это откуда у вас?
— Подарили нам, — ответили ему. — Принес какой-то товарищ, положил на стол и сказал: «Возьмите, ребята, они вам пригодятся». И даже фамилию свою не назвал. «Это, говорит, не имеет значения…»
А еще через две недели Тарасов по каким-то делам приехал на шахту «Аюта» и вдруг видит: идет по двору Алексей-второй в шахтерской робе, в каске и с респиратором на ремне, весь черный от угольной пыли, только глаза да зубы блестят. Идет и весело смеется, о чем-то рассказывая такому же черному, как и он сам, парню.
— Алексей! — окликнул его Тарасов.
Лобода оглянулся и, узнав Тарасова, заспешил к нему.
— Сколько лет, сколько зим! — закричал он еще издали. — Какими ветрами тебя сюда занесло?
И рассказал: работает начальником участка. Будто вновь на свет народился. Хлопцы на участке подобрались что надо, с такими не пропадешь. Как со здоровьем? А черти лысые его знают! По правде сказать, некогда сейчас об этом думать. Не гонят из шахты — значит, порядок.
О последней встрече никто из них и не заикнулся. И лишь когда пришла пора прощаться, Алексей-второй вдруг потянулся к Тарасову:
— Дай-ка я тебя обниму, дружище. Сам знаешь, за что.
А Тарасов ответил:
— Ну-ну… Ты все ж здоровьем особо не бравируй. Нет-нет да и поберечь себя надо…
А сам все-таки не уберегся.
…К вечеру он почувствовал себя совсем неважно. Как всегда в таких случаях, хотел перебороть недомогание, но на этот раз ничего не получилось: дышать становилось все труднее, ноги — точно ватные.
— Прилягу я, Танюша, — сказал он жене. — Если задремлю — минут через сорок толкни. Пойдем погуляем.
Жена смотрела на него встревоженно, но тревогу свою старалась все-таки не показывать. А на душе у нее было плохо. За много лет ведь хорошо его изучила, по лицу читает, как по раскрытой книжке. Да сейчас и читать-то, собственно, нечего. Лицо посерело, осунулось, движения вялые и в глазах — плохо скрытая боль. «Минут через сорок толкни — пойдем погуляем». Кого хочешь обмануть, Алеша?
Она проводила его в спальню, поправила подушку и, когда он лег, укрыла пледом. Потом сказала:
— Отдыхай. Гулять сегодня не пойдем, у меня скопилось много работы по дому. Постирать надо, погладить, Андрюшкины уроки просмотреть.
— Андрюшкины уроки я просмотрю сам, все равно делать нечего.
— Ну и хорошо, — сказала она. — Отдыхай.
Он лежал недолго — не любил лежать вот так бесцельно, когда в голову лезут невеселые мысли, от которых нелегко избавиться. Да и какого дьявола валяться, если впереди длинная ночь! Не хватит ее, что ли? Лучше встать и еще раз посмотреть на батеевские расчеты. Он утверждает, что «УСТ-55» уже сейчас может давать полторы тысячи тонн угля, надо лишь все получше организовать, чтобы не было ни сучка ни задоринки. А Павел Селянин говорит: «График, Алексей Данилович, график и еще раз график. Вплоть до одной секунды. Я не раз думал об этом. Струг, по расчетам, должен проходить один и ноль восемь метра в секунду. И он должен работать так все время. Ни минуты задержки. Если остановка — значит, ЧП. И сразу анализировать: почему задержка, где ее причина? И тут же устранять…»
Селянин, пожалуй, прав. Это будет дисциплинировать всех, всех будет держать в необходимом напряжении. Выработается четкость ритма…
Он вдруг подумал: «А что если Селянина — к Симкину, горным мастером? Ведь Селянин один из самых ярых сторонников «УСТ-55», он по-настоящему влюблен в машину, значит, ему и карты в руки! Он умеет быстро загораться, энергии у него хоть отбавляй, знаний тоже занимать ни у кого не надо… Черт, как эта мысль не пришла в голову раньше!»
Правда, Костров имеет на Павла совсем другие виды. Когда Селянин показал диплом об окончании института, Костров сказал:
— Так. Значит, инженер?
— Пока рабочий очистного забоя. И с вашего разрешения должность эту менять не буду. По крайней мере в течение ближайшего года…
Костров поморщился:
— А если такого разрешения не последует? Не слишком ли ты просто относишься к таким, например, вещам, как долг перед государством?
— В каком смысле? — спросил Селянин. — Долг в денежном отношении? Вы имеете в виду затраты на мое обучение?
— И это тоже. Но главное — долг гражданина. Мы ведь с тобой говорили об этом не раз.
Павел пожал плечами.
— Я все имею в виду. И придет время — полностью рассчитаюсь. Но прошу вас меня не торопить. Очень прошу.
Когда Костров рассказал об этом разговоре Тарасову, тот заметил:
— Зачем ты с ним так? Дай человеку найти себя по-настоящему, дай ему кое в чем разобраться. И главное — в самом себе…
Костров вспылил:
— Какого черта я должен потакать мальчишеским прихотям? У меня не хватает минимум десятка инженеров, а в это время инженеры будут работать проходчиками и рабочими очистных забоев… Где логика? Нет, слуга покорный! Дам ему небольшую передышку, а потом извольте впрягаться в настоящее дело. Он же готовый начальник участка, или ты с этим не согласен?
Тарасов был с этим согласен. Но все же… Он понимал Селянина. Селянин хочет постичь все, что будет нужно инженеру. И разве в этом нет логики, разве в этом нет здравого смысла?