— Не кажется! — отрезал Лесняк.
А Смута неожиданно добавил:
— Не пирожками же он идет туда торговать, а, обратно же, работать в лаву… И, обратно же, не в чужую, а в нашу шахту. Вот так все это понимать надо, товарищ начальник. Просто понимать надо, без всяких-яких…
— Сам товарищ Селянин тоже так думает? — не глядя на Павла, спросил Кирилл. — Он, как член шахткома, тоже ничего предосудительного во всем этом не видит? Ему действительно нужен телохранитель?
Павел ответил не сразу. Хотя предложение Лесняка и было для него неожиданным, он ему искренне обрадовался. Конечно, Кирилл передергивает — разве речь идет о том, чтобы Павла кто-то опекал? Виктор наверняка имеет в виду совсем другое: они тут научились понимать друг друга без слов, и коль уж ему, Павлу, поручают большое дело — хороший помощник будет нелишним. Черт его знает, как там у Симкина все сложится. Павел многих шахтеров на участке Симкина знает, его тоже многие знают, но это не то, что надо. И на первых порах Павлу действительно будет нелегко.
Правда, можно войти и в положение Кирилла. Иногда Кирилл смотрит на Лесняка так, будто Виктор вообще не имеет для него никакой цены. Но это уж такой у Кирилла паршивый характер. Боится лишний раз сказать о человеке несколько добрых слов — это, мол, человека портит. А в действительности-то Кирилл отлично цену Лесняку знает и отпускать его со своего участка ему не хочется.
— Чего же вы молчите, Селянин? — теперь Кирилл смотрел только на Павла и ждал, что тот ответит. — Вам и вправду безразлично, что бригаду Федора Исаевича может залихорадить? Ведь так, как заявил Лесняк, могут заявить и Бахмутов, и Смута, и другие… Не пирожками, мол, уходим торговать, а работать… И пойдут: один — к Симкину, другой — к Голубеву, третий — слесарить или плотничать. А как же бригада?
— Не надо упрощать, Кирилл Александрович, — сказал наконец Павел. — По-моему, вы сами хорошо понимаете, что дело не в нянечках, о которых вы говорите, а в том, что дальнейшая судьба «УСТ-55» никому из нас не безразлична. И если по-честному — то помощь такого шахтера, как Виктор Лесняк, мне очень пригодилась бы. Если Федор Исаевич его отпустит, я буду ему очень благодарен. А с Андреем Андреевичем Симкиным я договорюсь…
— А если Федор Исаевич Лесняка не отпустит?
— Отпущу! — вдруг заявил Руденко. — Чего уж там… Селянин правильно говорит: дальнейшая судьба «УСТ-55» нам не безразлична.
Всю ночь на землю падал мокрый снег, тучи неслись над самыми крышами домов, и ветер гудел в проводах так, будто где-то неподалеку тоскливо и жалобно подвывала сирена. Голые, мокрые ветви деревьев скрипели тоже тоскливо и жалобно, и казалось, что звуки эти рождались в утробе хмурого неба, наглухо закрывшего мир от звезд и солнца. Унылые громады терриконов, наполовину задернутые тучами, издали были похожи на египетские пирамиды, и почему-то думалось, будто стоят они тут уже тысячи лет — хранители неведомых тайн ушедших в древность и забытых человечеством веков.
Прислушиваясь к завыванию ветра и всем этим утробным ночным звукам, Павел думал о том, с чего он завтра начнет свою работу. Уже тогда, когда Костров и Алексей Данилович Тарасов убеждали его в необходимости перейти на участок Симкина, Павел испытывал такое чувство, словно он должен был в темноте броситься в речку, не ведая, глубока ли она, и где ее берега, и куда вынесет его быстрое течение. Не поплывет ли он по воли волн, не закружит ли его какой-нибудь сумасшедший водоворот, из которого он не сможет выбраться?
Но все же в ту минуту многое казалось проще. Может быть, потому, что рядом были и Костров, и Тарасов и очень уж убедительно доказывали необходимость шага, который Павел должен был сделать. Теперь же, когда он остался один на один со своими сомнениями и тревогами, ему вдруг стало страшно того, что его ожидало. И он, кажется, изрядно растерялся. Откуда к нему пришла вот такая уверенность, такая самонадеянность? Кто ему сказал, будто он сумеет то, чего не сумели другие?
Симкин, Павел это знал наверняка, — толковый инженер, знаний ему не занимать, опыта — тоже. Рабочие его участка? Разве Павел не видел собственными глазами, с каким рвением они ухватились за Устю, с каким упорством они «ставили ее на ноги»! Правда, наблюдая за их работой, Павел иногда думал, что им чего-то не хватает. «Чего? — спрашивал он у себя. — Слаженности? Четкости? Необходимого ритма? Или, может быть, слабая организация их труда объясняется тем, что они не до конца разобрались в самой сути, которую несет с собой научно-техническая революция?.. Но ведь есть же инженер Симкин!»
Несколько раз в эту ночь он говорил самому себе: «Ладно, утро вечера мудренее. Пойду спать». Тихонько, чтобы не потревожить Клашу, ложился, но через несколько минут снова вставал и опять принимался выхаживать по комнате, прислушиваясь к непогоде. Потом садился за стол и с какой-то лихорадочной поспешностью хватался за карандаш. Что-то высчитывал, заглядывал в разные справочники, делал исправления в своем графике, на который возлагал большие надежды. А за этим графиком ему виделись грохочущая струговая установка, глыбы обрушивающегося на транспортер антрацита и тонкие лучи света от шахтерских «головок», прорезающие густой подземный мрак…
Уже почти перед самым рассветом к нему подошла Клаша, обняла его сзади за плечи, прижалась головой к его щеке. Он глубоко вдохнул запах ее волос, всегда почему-то пахнущих осенним лесом, и на мгновение закрыл глаза.
Странное дело, Клаша непостижимым образом лишь одним своим прикосновением умела привносить в его смятенные чувства необычайный покой, и, хотя он давно уже к этому привык и давно перестал этому удивляться, понять, почему это происходит, он до конца не мог.
— Ты колдунья? — спрашивал он у нее. — Какими неизвестными мне чарами ты обладаешь?
Клаша смеялась:
— Все колдовство и все чары заключаются в моей любви. Тебе этого мало? Если ты хочешь обладать такими же чарами, ты должен сильнее меня любить. Даже сильнее, чем свою шахту.
— Ты меня к ней ревнуешь? — спрашивал Павел.
— Да.
Она продолжала смеяться, но в глазах ее Павел часто улавливал тревогу. Клаша старалась ее скрыть, ей не хотелось, чтобы Павел увидел эту тревогу даже мельком, но от него ничего не укрывалось. Он смотрел на жену своими проницательными глазами и говорил:
— Слушай, Клаша, ты должна знать: во всем, что есть в моей душе и что вообще есть в моей жизни, главное место принадлежит тебе. Ты мне веришь?
Клаша верила. Верила искренне. Но что она могла с собой поделать, если до сих пор не в силах была заставить себя поверить в то, что счастье ее непреходящее, что она никогда его не потеряет. Ведь пришло-то оно к ней нежданно-негаданно, пришло в то время, когда она его совсем не ждала. Люди говорят: «За счастье надо бороться!» А она за свое не боролась — все сделал сам Павел… Или это в награду ей за то, что она пронесла свою любовь к Павлу через многие годы и многие испытания? Достоин ли человек награды за верность и преданность?
Порой Клаша думала: «Люди, подобные Павлу, легко своими чувствами не разбрасываются. Однажды открыв свое сердце для большого чувства, они хранят его всю жизнь, носят в себе до последнего вздоха. В этом их счастье и в этом их трагедия. Потому что жизнь не всегда подчиняется каким-то определенным законам, в жизни нельзя все разложить по полочкам: на одну полочку определить свои привязанности и оставить на ней место для привязанности к себе, на другую — бросить свою неприязнь и ненависть, на третью — осторожно положить любовь. Положить и ждать, когда тот, кого ты любишь, принесет сюда и свое чувство. А если не принесет? А если все это сооружение из полочек и надежд вдруг не выдержит испытания временем и однажды рухнет, превратившись в груду обломков? Разве сам Павел не был свидетелем подобного краха? Сколько времени он ждал, когда Ива скажет ему хоть одно, но очень важное и очень нужное для него слово? Ждал, да так и не дождался… Верит ли он теперь, что все им самим забыто? Не старается ли обмануть самого себя?»
Тревогу легко рассеять, когда с кем-то ее разделишь. Свою тревогу Клаша носила в себе одна. Она то затухала в ней, то разгоралась, будто чья-то недобрая рука подкладывала в этот затухающий костер сухих дровишек. Но не было у Клаши и мысли о том, чтобы однажды сказать Павлу: «Я верю тебе, но в то же время знаю, что есть вещи, которые сильнее нас самих».
Нет, так Клаша никогда ему не скажет. Не скажет потому, что сама до конца ни в чем не уверена и ни в чем Павла упрекнуть не может. Правда, Павел кое о чем догадывается. Недаром же он как-то сказал: «Дурочка ты моя маленькая, зачем ты обкрадываешь себя, зачем взваливаешь на свои плечи совсем ненужную ношу?»
— Что ты волнуешься, дорогой мой человек? — спросила Клаша, еще крепче обнимая его за плечи. — Какие силы небесные не дают тебе покоя?
Павел улыбнулся:
— Не небесные — земные. А если точнее — подземные. У меня такое ощущение, будто мне предстоит держать экзамен. Ты еще не забыла свои университетские годы? И было ли у тебя вот такое: идешь в аудиторию, где тебя ждут экзаменаторы, и вдруг начинаешь дрожать — да ведь я ничего не знаю, меня срежут на первом же вопросе! А еще вчера казалось, что ты знаешь все и тебе сам черт не страшен… Было ли у тебя такое?
— Фью! — Клаша по-мальчишечьи присвистнула. — У кого же этого не бывало? Я даже помню, как они дрожали, мои коленки. Сперва мелко-мелко, а потом все крупнее, и мне казалось, что я вот-вот упаду и тут поднимется переполох, кто-то крикнет: «Воды! Воды!» А я продолжаю лежать бледная, как смерть, глаза закрыты, и окостеневшие руки скрещены на груди. И вдруг голос профессора: «Господи, чего это она? Я ведь уже заранее вывел ей пятерку». Тогда я быстро вскакиваю и говорю: «Мне уже лучше».
— Смеешься? — сказал Павел. — Дурочка. Я с ней серьезно, а она… Сгинь, не желаю тебя видеть.
Он притворно оттолкнул ее от себя, и она тоже притворно обиделась, отошла от него на два-три шага, с минуту помолчала, затем тихонько позвала: