— За бабу — на смерть? — присвистнул Лесняк. — Дураков нету.
Бравировал, конечно. Фальшивил. Будь у него своя Клашка-маклашка, он тоже пошел бы за нее на смерть. Знал это точно. Чувствовал. Лишь бы она была настоящей и… одной-единственной. Которую он давно искал.
Однажды ему показалось, будто нашел ее. В серых глазах Натальи Одинцовой, чертежницы из батеевского института, вдруг увидел такое, отчего мир сразу стал совсем иным, и все в этом мире изменилось настолько, что ничего не узнать. Лесняк удивленно глядел на небо, по которому бродили хмурые тучи, и туч этих не замечал. Чистое теплое небо. Такое же теплое, как глаза Натальи. Люди поеживались от колючего холодного ветра, а Лесняку казалось, будто ветер совсем мягкий. А людей было жаль. Если им холодно, значит, у них нет того, что есть у него, у Лесняка: тепла души, того внутреннего тепла, которого ничем не заменишь…
Он знал Наталью давно — уже два или три года. Настоящая царица. Идет по улице — мужики ошалело хлопают глазами: вот это да! Магнит! Девчонки и женщины поджимают губы: «Эта самая? Боже мой, ну и вкусы! Кукла ведь!» Первый признак острой зависти. И неприязни, порожденной той же завистью.
А Наталья Одинцова шествует по жизни, как по хорошо проторенной дорожке — ничего и никого вокруг себя замечать не хочет, даже по сторонам не смотрит. Словно уже вкусила от жизни всех горьких и сладких плодов, словно всем пресытилась и ни хорошего, ни плохого больше не ждет. Маска? Может быть. Поди разберись, что творится в душе знающего себе цену человека…
Но Виктор Лесняк тоже знал себе цену. Встретит Наталью, мимоходом бросит: «Салют, Натка!» Она тоже мимоходом: «Привет, Витя! Как живешь?» — «Все в норме. А ты?» — «И я… Будь, Витя!» — «Будь, Натка!»
И разошлись. Он даже не оглянется. А у самого щемит, щемит и ком в горле. Бежать бы за ней, хотя бы прикоснуться плечом к ее плечу, будто невзначай, будто совсем: случайно. И, наверное, ой как сладко бы стало, как все вокруг посветлело бы. Или сказать бы ей: «Хочешь, Натка, в шурф брошусь? Уцелею — моя будешь, нет — так тому и быть…»
Но как к ней прикоснешься, как о чем-нибудь скажешь? Говорят, в институте, где она чертежницей, кандидат технических наук Ромов, молодой еще мужчина, видный из себя, второй год по Натке сохнет, увивается вокруг нее, и все это у него серьезно, глубоко. Тысячу раз предлагал ей: «Выходи за меня замуж, на руках буду носить…» А Натка в ответ: «Не хочу быть столбовою дворянкой, хочу быть вольною царицей!» — И добавляет когда-то где-то услышанное: — Был такой немецкий философ Ницше. Знаете, что он сказал о любви? «Любовь к одному есть варварство, ибо она является в ущерб всем остальным».
Смеется. Ей весело. Все и так у ее ног, а ведь все — это лучше, чем один. Зачем же ей весь мир менять на одного? Да еще на такого вот, слишком уж послушного. Если и покорить, играючись, кого, то лучше обратить свое внимание на такого же, как она сама, недоступного. Виктора Лесняка, например. «Салют, Натка!.. Будь, Натка!..» Железный он, что ли? Почему не трепещет?
А Виктор думал: «Если уж тому, ученому, от ворот поворот — куда же мне? Унижаться? Скажет вдруг: «Очумел? Я кандидату наук ручку не протягиваю, а ты кто? Брысь!» Что тогда делать? Плюнуть за унижение в ее серые глаза?»
И вот однажды Кудинов сказал:
— Завтра у Ленки день рождения. Она приглашает тебя персонально. Придешь?
— Я к твоей сестренке не прийти не могу, — ответил Лесняк. — Уважаю за скромность, за простоту… А кто еще будет?
— Да особенно никого. Ну, Светка Райнис, латышка, знаешь? И Натка Одинцова. Из батеевского института…
— Эта задавака? — Лесняк почти брезгливо поморщился, чувствуя, как его бросило в жар. Ему даже показалось, будто Кудинов видит все, что в это мгновение происходит в его душе. — Не скучно нам будет, Миша?
— Нам? А я скажу Ленке, чтоб пригласила еще кого-нибудь. Хочешь?
Лесняк пожал плечами:
— Да нет, пожалуй, не стоит. Обойдемся…
Время остановилось. Сто лет обыкновенной жизни — миг в сравнении с сутками, которые должны пройти в ожидании. Лесняк знал мудрые законы: если Земля прекратит вращение — наступит мировой хаос. И жизнь умрет. Значит, законы не действительны? Земля ведь не двигалась — все застыло. Никакого бега времени. А жизнь продолжается. И никогда еще Виктор Лесняк так остро не чувствовал, что в нем самом эта жизнь со страшной скоростью метеорита мчится навстречу необыкновенному. В нем самом, но не вне его. Существуют и ежесекундно претерпевают изменения лишь его личные мироощущения, а все остальное подвергалось глухому торможению…
Чтоб обмануть и себя, и время, надо было чем-то заполнить часы и минуты. Нелегкая задача. Пожалуй, больше всего вычеркнется этих минут в парикмахерской. Там всегда по субботам очередь и там всегда можно встретить кого-нибудь из друзей. Тары-бары, тары-бары, глядишь, что-то уже ушло. Да и патлы надо привести в порядок: Натка Одинцова не из тех, кто млеет при виде нечесаных косм. Все должно быть аккуратно и скромно. Шахтер — не бродяга, шахтер — это косточка рабочего класса. Говорят же о некоторых офицерах: военная косточка. И вкладывают в это понятие все — и благородство, и культуру, и даже внешний вид. Так и шахтер — косточка рабочего класса. А разве нет?..
В парикмахерской было почти пусто. Симпатичная девушка, которая всегда стригла Лесняка, обворожительно улыбнулась:
— Прошу, молодой человек.
Лесняк отрицательно покрутил головой:
— Извините, я подожду.
Эта симпатичная парикмахерша — блондинка с синими глазами и необыкновенно мягкими, какими-то ласкающими руками — слишком уж нежно прикасалась к его лицу, и Лесняк видел в зеркале, как она слегка розовеет от внутреннего волнения. Да ему и самому доставляли удовольствие и ее прикосновения и ее волнение. Сейчас, наверное, он почувствовал бы совсем иное (так по крайней мере ему казалось).
Блондинка удивленно взглянула на Виктора, обиженно отвернулась и, вздохнув, начала смотреть в окно. А ему стало и жаль ее, и в то же время он ощутил что-то похожее на очищение… Если бы знала об этом Натка!
Потом он долго ходил по магазинам, подыскивая подарок Лене Кудиновой. У него действительно было к ней доброе дружеское чувство, и ему хотелось сделать ей приятное. Протиснувшись к отделу, где продавалось женское белье, он решил купить ей красивый, весь в кружевах, голубой гарнитур. Ленка, конечно, должна обрадоваться — какая девушка может остаться равнодушной при виде такой красоты! Наденет — и станет похожей на нимфу. Вся воздушная, почти неземная… Он хотел представить Ленку Кудинову в этом наряде (нет, ничего плохого он о ней не подумал и даже мысленно не хотел обидеть), но Ленка расплывалась, а из шелка и кружев появлялась Наталья Одинцова. Серые глаза смотрели на Лесняка не то насмешливо, не то с укоризной: «Разве такие вещи чужим девушкам дарят?..»
Он купил огромную куклу и почти весь день ходил с ней по городу, вызывая улыбки встречных. Как-то присел на скамье в пустынном небольшом скверике и незаметно задремал. Или просто на недолгое время забылся — точно сказать он этого не мог. Кукла лежала у него на коленях с полузакрытыми глазами, и ему все время казалось, будто она едва заметно шевелится — маленькое живое существо без живой души. Виктор механически поглаживал ее льняные волосенки и что-то ей говорил. Не вслух говорил, а мысленно, но не сомневался, что она его понимает. «Тебе, небось, трудно вот так, без живой души… И любить ты не можешь и ненавидеть. Жаль мне тебя… Смотришь пустыми глазами и ничего не чувствуешь… Ну скажи, что у тебя за жизнь? Молчишь? И больно тебе — ты молчишь, и радость какая — тоже молчишь. Так всю жизнь и промолчишь, бедолажка ты моя…»
Очнулся и украдкой оглянулся по сторонам: не дай бог, кто догадается, на смех поднимет. С каких это пор Виктор Лесняк стал похож на сентиментальную барышню? Тот самый Лесняк, которому всегда и море по колено… Разве кто-нибудь знает, что делается у него в душе? Разве кто-нибудь может догадаться, в каком смятении часто пребывает его душа, чего-то всегда ищущая, чем-то всегда неудовлетворенная? Со стороны поглядеть на него — позавидовать можно: ну и просто же все у этого человека, ну и беззаботен же он! Кто-то даже может сказать: «Лесняк? А, пустышка! Ничего глубокого, ничего святого. Конькобежец. Скользит и скользит, лишь бы лед гладким был…»
Лесняк знал, что о нем думают. И не возмущался. И никого ни в чем не винил. Разве не сам он создал о себе такое мнение? Ему казалось, что каждый человек обязан прятать в себе свои чувства. По крайней мере, самые сокровенные. Только люди слабые, думал он, выставляют все напоказ. И тогда их чувства становятся мелкими и не совсем чистыми, потому что к ним прикасаются не всегда чистыми руками. А он не хотел, чтобы к его чувствам прикасались вообще: это его личное и никто не должен посягать на его собственность. Когда ему будет нужно, он сам поделится тем, что у него есть. Что есть в нем. И не только поделится, а отдаст все до капли. Но с кем он станет делиться или кому решит отдать все — это дело его одного…
То ли все произошло случайно, то ли Лена Кудинова подстроила это сознательно, но Виктор и Наталья оказались за столом рядом. Лена пригласила лишь близких своих подруг, и было довольно просторно, однако Одинцова умышленно придвинула свой стул поближе к Лесняку и, весело смеясь, спросила:
— Хочешь за мной ухаживать?
— Да, — коротко ответил Лесняк.
— И тебе не будет это в тягость?
— Нет.
Целый день он думал о том, как станет вести себя с Одинцовой. Вариантов возникало много. Например, продолжать все в прежнем духе: обыкновенные знакомые, ничем друг с другом не связанные, никакой друг от друга зависимости. «И ты здесь, Натка?» — «И я…» — «Все у тебя в порядке?» — «Да. А у тебя?» — «Тоже…»
И больше ничего… И больше ничего? Продолжать носить в себе свои чувства и даже не попытаться узнать, не откликнутся ли на них? А может быть, стоит честно обо всем сказать? Что сказать? Как сказать?