Не дождавшись от него ответа, Наталья подняла руку и на ощупь отыскала его глаза. Провела пальцами по смеженным векам, на секунду-другую задержала их на его сухих, горячих губах, потом они скользнули ниже и остановились у впадинки между ключицами. Там билась какая-то жилка — упруго, словно жизненным сокам Виктора трудно было пробивать себе путь. И в этом угадывалась мужская сила. …Да и не только в этом. От него всего шла такая сила, которую нельзя было не почувствовать. Сам Виктор, пожалуй, этого не осознавал. А Наталью она все время волновала.
Она до сих пор помнит, как однажды, выпив две или три лишних рюмки водки, кандидат технических наук Ромов, по уши в нее влюбленный, с дрожью в голосе попросил:
— Я хочу обнять вас, Наталья. Крепко-крепко, чтоб и у вас, и у меня закружилась голова. Можно?
— Можно, — сказала она.
Он обнял ее, и она почувствовала, как Ромов, обхватив ее немощными руками, старается сделать ей больно. Наверное, для того, чтобы она запомнила его объятия. Он, кажется, даже слегка застонал от усердия, а Наталья неожиданно рассмеялась:
— Вам надо заниматься гимнастикой, Ромов.
В ту минуту на Ромова жалко было смотреть. Обиженный, растерянный, подавленный, он готов был заплакать от горя. Но Наталью его жалкий вид нисколько не тронул.
Нет, она сейчас ничего не сравнивала — Ромов никогда ее не волновал, к нему у нее никогда не было никаких чувств. Виктор же — совсем другое. Наталья может поклясться самой себе, что Виктор Лесняк первый по-настоящему ее увлек. Чем? Вначале тем, что больно задел ее самолюбие. Очень больно. Другие готовы были ползать перед ней на коленях, лишь бы она обратила на них внимание, а Лесняк помахивал рукой: «Привет, Натка!.. Будь, Натка!..» А ведь она была ему небезразлична — женщина чувствует такие вещи на расстоянии ста верст!..
Потом он поразил ее своей внутренней сдержанностью, за которой Наталья видела и чувство гордости, и чувство собственного достоинства. Все это было ей сродни, она отлично понимала, что такими качествами может обладать лишь человек, наделенный большой душевной силой. Правда, она понимала и другое: именно с таким человеком — твердым, с цельной натурой — легко ей не будет, но зато за его спиной всегда можно спрятаться от житейских бурь. А разве не об этом мечтает любая женщина?..
И, наконец, вот эта его физическая сила. В ней ничего не было грубого, животного, такого, что могло бы испугать или оттолкнуть. Наоборот, в сдержанности этой силы ощущалась нежность, которая больше всего и волновала Наталью.
Она спросила:
— Ты не хочешь меня поцеловать?
Виктор что-то сдавленно прошептал в ответ, но не сделал ни одного движения. Будто застыл рядом с ней и, кажется, даже перестал дышать. «Он боится, — подумала Наталья. — Боится того, что потом не сумеет себя обуздать… А я сама?..»
Сейчас она не в состоянии ответить на этот вопрос определенно — боится чего-нибудь или нет. Ее захватило действительно сильное чувство, которому она не хотела противиться. Не хотела и не могла, потому что оно и вправду было первым — ничего подобного раньше Наталья не испытывала. А доведется ли испытать когда-нибудь такое чувство еще — она не знала…
— Не бойся… Не бойся ничего, — снова сказала она.
Он колебался лишь минуту. В первое мгновение его обожгла мысль, что все это, оказывается, очень просто. Не для него — для Натальи. Сам он ни за что не осмелился бы сделать первый шаг — слишком уж короткие у них были встречи до сегодняшней ночи, слишком мало времени они провели вместе, чтобы кто-то из них мог на это решиться… Но уже в следующее мгновение Виктор подумал совсем о другом: Наталья действительно верит ему до конца. И по-настоящему его полюбила. Иначе как же…
Он обхватил ее лицо ладонями и своими губами нашел ее губы. Они были влажными и податливыми, и вся Наталья вдруг стала податливой, безвольной, она лишь слегка вздрагивала от прикосновения его рук и словно в бреду повторяла:
— Ничего не бойся…
Они лежали молча, на время забывшись, погрузившись в дурманящую дрему. Может быть, они пролежали бы так до самого утра, но во дворе неожиданно послышалось шлепанье медленных шагов, приближающихся к теплице.
— Мать, — прошептала Наталья. — Всполошилась из-за пропажи своего ненаглядного чада.
Ее голос не выдавал ни волнения, ни страха, в нем скорее звучала насмешка, чем тревога. Виктор же по-настоящему испугался. Вдруг Степаниде Михайловне придет в голову сюда заглянуть? Правда, испугался он лишь за Наталью — о себе он в эту минуту и не подумал: в конце концов, что ему Степанида Михайловна? Если будет нужно, он ей скажет: «Наталья — моя. Навсегда!»
Скрипнула дверь, и сильный луч света начал шарить по теплице — в руках Степаниды Михайловны была шахтерская «головка». Лесняк заслонил собой Наталью, словно желая защитить ее от беды. Наталья же громко сказала:
— Выключи свой прожектор! Слышишь? И иди спи… Чего тебе не спится?
— Ты здесь? — спросила мать. «Головку» она послушно выключила, и казалось, что голос ее раздается издалека. — Ты одна?
— Я сказала — иди спать! — повторила Наталья. Повторила тоном приказа и таким же тоном добавила: — Ну? Долго ты будешь раздумывать?
Виктор не увидел, а скорее угадал, как Степанида Михайловна суетливо начала на ощупь отыскивать руками плотно прикрытую дверь, потом дверь опять скрипнула, и за стеной теплицы зашлепали шаги.
— Ну наседка! — засмеялась Наталья. — Спит и во сне видит, как бы меня под свое крыло подсунуть и ни на шаг не отпускать. Одним словом — мать!
Виктор невольно удивился: только минуту назад Наталья иронически над матерью посмеивалась, говорила с ней грубоватым, раздраженным голосом, а сейчас в ее голосе слышались необыкновенная теплота и нежность. Он не удержался и спросил:
— Ты любишь свою мать?
Наталья, не раздумывая, ответила:
— Конечно! — С минуту помолчала, потом добавила. — Когда ты узнаешь ее поближе, тогда поймешь, что ее нельзя не любить. И ты ее тоже полюбишь…
Она сказала это так, будто между ними уже что-то было решено, будто Виктор не должен был теперь сомневаться, что он ее полюбит. И он испытал странное, совершенно противоречивое чувство: с одной стороны, его тут же захлестнула радость — значит, Наталья действительно будет принадлежать ему, ничего неясного в этом вопросе не оставалось. Своими словами она как бы вводила Виктора в тот небольшой, может быть, замкнутый мир, который назывался семьей. Семьей Виктора Лесняка и Натальи Одинцовой. Но, помимо его воли, в нем вдруг возникло и плохо осознанное чувство протеста: а что если он не хочет поближе узнавать человека, который не вызывает у него симпатии? Получается, будто это ему навязывают. Вот, мол, узнавай и люби…
— Здесь все-таки сыро, — после продолжительного молчания сказала Наталья. — Пойдем в дом.
— Нет, мне, наверное, пора, — заметил Виктор. — Уже глубокая ночь.
— Вот именно. Кто тебя отпустит глубокой ночью? Притом ты забыл, что завтра у тебя выходной. Куда спешить?
— Не оставаться же мне здесь на всю ночь, — сказал Виктор.
— Ладно. Идем.
Степанида Михайловна в одиночестве сидела за столом, о чем-то глубоко задумавшись. Она даже не сразу услышала, как Наталья и Виктор вошли в комнату, а когда увидела их, спокойно, как само собой разумеющееся, сказала:
— Выпейте по чашке горячего молока. Небось, намерзлись? — Ощупывающими глазами посмотрела на дочь, так же пытливо взглянула на Виктора и поднялась из-за стола. — Наталья, ему я постелила в комнате отца. Спокойной ночи…
Виктор долго, почти до рассвета, не мог уснуть. Все думал и думал о том стремительном повороте в его жизни, к которому он, если честно говорить, до конца себя еще не подготовил, о тех изменениях, что должны были произойти в его судьбе. На него снова и снова то накатывалась нежность к Наталье и ему с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не вскочить с кровати и не отправиться в комнату, где она спала, то вдруг он начинал сомневаться в ее любви и искренности, и тогда ему казалось, что он допускает страшную ошибку, которую потом невозможно будет исправить. Кто она такая, Наталья Одинцова, чем она живет?
А тут еще Степанида Михайловна — человек непонятный, почему-то заставляющий быть все время настороже, точно ждешь не то какого-то подвоха, не то неприятности. Или все это ему лишь кажется, все это он сам неизвестно для чего придумывает?
Он так и уснул в своих смятенных чувствах, и даже во сне его не покидала какая-то смутная тревога. Он будто наяву видел наклонившуюся к его лицу Наталью и ощущал запах ее волос, почему-то пахнущих свежескошенным сеном, всматривался в ее глаза, пытаясь разгадать в них что-то ему непонятное, а потом вдруг вместо Натальи рядом с ним оказывалась Степанида Михайловна и тихонько ему нашептывала, словно стараясь внушить важную мысль: «Копейка к копейке, глядишь — рублик! Понимать это надо, Виктор, слышишь? Теплицы мои видел? Все своими руками, ясно тебе, что к чему?» — «Неясно», — отвечал он. «Ничего, уяснишь, — обещала она. — Вот узнаешь меня получше, полюбишь меня — тогда и уяснишь…»
А Светлана Райнис, невесть каким чудом оказавшаяся в комнате, посмеивалась: «Может быть, на старости лет я тебя полюблю, Виктор Лесняк. И сама об этом тебе скажу…» — «Никого, кроме Натальи, я не желаю знать!» — крикнул Виктор.
И открыл глаза. В окно, в просвет между тяжелыми шторами, врывался тонкий солнечный луч и падал на противоположную стену, увешанную эстампами и большими картинами в рамах орехового дерева: деревенский пейзаж, летящая над озером чайка, в которую стреляет бородатый охотник, дымящийся терриконик, портреты мужчины с гусарскими усами и вихрастого мальчишки, шлепающего босыми ногами по луже. Виктор довольно-таки слабо разбирался в живописи, но все же не мог не понять, что картины эти дорогие, как дорогие и темный бухарский ковер на другой стене, и хрустальная люстра, на которой сейчас играли солнечные зайчики, и полированная мебель в комнате — все было добротным, солидным, хотя всему этому, пожалуй, не хватало настоящего вкуса.