Дверь в другую комнату была прикрыта неплотно, и оттуда до Лесняка доносились приглушенные голоса Натальи и Степаниды Михайловны. Виктор, пожалуй, из деликатности и не стал бы прислушиваться к их разговору, если бы Степанида Михайловна не произнесла его имя. Она сказала:
— Твой Виктор простой шахтер, а простые шахтеры должны понимать, что манны небесной не бывает. И коль ты веришь ему — нечего от него таиться…
— При чем тут веришь, не веришь, — раздраженно ответила Наталья. — Ты хоть немножко думай, о чем говоришь! Заладила одно и то же: простой шахтер, простой шахтер… Будто простые шахтеры не из того теста сделаны…
— Вот именно, из того самого теста. Из того самого, что и все мы грешные. Не хлебом единым человек жить хочет, ему к хлебу и масло нужно. А к хлебу с маслом — и еще кой-чего. А?
Степанида Михайловна тихонько засмеялась, прошлась, видимо довольная своими словами, по комнате и приблизилась к двери. Заглянула в щель и снова вернулась к дочери.
— Спит твой суженый… Ты-то сама хорошо его знаешь? Покладистый он человек или ершистый?
Наталья недолго помолчала, затем ответила:
— Он честный…
— Это в каком же смысле надо понимать? — спросила Степанида Михайловна. — А мы с тобой разве нечестные? Жулики какие-нибудь? Чай, все своими руками.
— Он по-другому честный! — почти закричала Наталья, потом, спохватившись, что Виктор может ее услышать, заговорила потише: — Ты, мать, не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Боюсь я, понимаешь? Боюсь — и все! Никогда не боялась, а сейчас кажется, что земля из-под ног уходит. И все время думаю о тебе и о себе: погрязли мы с тобой дальше некуда, затянуло нас в трясину, из которой уже не выбраться… Ты на меня такими испуганными глазами не гляди — тебя я не брошу. Да и сама без этого уже не смогу. Не смогу уже дрожать над каждой копеечкой…
Наступило долгое молчание. Виктор, озадаченный услышанным, продолжал лежать, закрыв глаза. Далеко не все поняв из разговора Натальи и Степаниды Михайловны, он тем не менее вдруг почувствовал, как острая тревога сдавила сердце будто клещами. В чем они там погрязли, Наталья и ее мать? Чего Наталья боится? И о какой честности-нечестности она толкует?
Он встал, быстро оделся и, не раздумывая, направился в комнату, где за столом сидели Наталья и Степанида Михайловна. Его внезапное появление они встретили по-разному: Наталья испуганно, наверное, догадавшись, что он все слышал; Степанида Михайловна — спокойно, так, словно ничего и не произошло. И тут же спросила, взглянув поочередно на Виктора и дочку:
— Будем завтракать? Сегодня воскресенье, не грех и по рюмочке пропустить? Как, сынок?
Не ответив на ее вопрос, Виктор сел за стол, положил перед собой руки и минуту-другую смотрел только на них, не поднимая глаз и точно не видя ни Натальи, ни Степаниды Михайловны. А потом сказал:
— Я слышал, о чем вы говорили… Только почти ничего не понял. В какую трясину вас затянуло? Откуда вы не можете выбраться?
Наталья вскинула голову, в упор посмотрела на Лесняка:
— А кто сказал, что тебя это может касаться? И почему ты вдруг решил, будто тебе разрешено вмешиваться в чужие дела?
Она говорила резко, вызывающе, и невозможно было поверить, что это говорит та самая Наталья, которая прошедшей ночью отдала ему столько нежности и столько любви. Но все же в ее глазах метался испуг, и Виктор понимал, что именно за этим вызывающим тоном она хочет спрятать и свой испуг, и свою растерянность. Нет, не так уж она была защищена, как ей казалось, и как раз ее незащищенность, а может быть, и чувство жалости к ней в эту минуту, тронули Виктора, и вместо того чтобы ответить ей так же резко и вызывающе, он уже мягко сказал:
— А разве я здесь чужой? Разве то, что было, это просто так, ради развлечения?
— А что, собственно, было? — небрежно бросила Наталья, чуть вспыхнув и опустив глаза. — Ты постеснялся бы говорить об этом при матери…
Он ответил спокойно, снова почему-то взглянув на свои руки:
— Мне стесняться нечего… Я ведь все серьезно, не на один день…
— Правильно, сынок. — Степанида Михайловна трижды утвердительно кивнула и повторила: — Правильно, сынок… Да от матери все равно ничего не скроешь — мать все видит. А что ты по-серьезному — это хорошо. Это честно…
— Помолчи, мать! — прикрикнула Наталья. — Лучше бы собрала позавтракать. Да ради твоего воскресенья давай по рюмочке… Пойдем пока в сад, погуляем, Витя.
Они вышли во двор, и Наталья, взяв его под руку, повела по усыпанной гравием дорожке в глубь сада. Шла она, головой прижавшись к плечу Виктора, и говорила совсем несвязно, то ли подсмеиваясь над собой, то ли прося у него прощения за давешнюю свою резкость:
— Видишь, какая я… Небось, думаешь обо мне: «Шелопутка какая-то». А я не шелопутка. Я просто до сих пор не знаю, кто я есть такая. Ты не понимаешь? Обо мне говорят: «У-у, гордячка! Красотой своей заносится!..» Ты ведь тоже так, наверное, думал, а? Конечно, и отвечать не надо… Может, так оно и есть. Только почему я именно такая, знаешь? Ничего ты не знаешь. И лучше бы тебе не знать…
Они поравнялись в это время с той самой теплицей, в которой провели почти всю ночь. Наталья на мгновение задержалась и вдруг сказала:
— Вот оно, смотри! — Выбросила руку в сторону двери теплицы и добавила: — Вот это и есть тревога наша. Не понимаешь?
— Не понимаю, — ответил он, озадаченный ее словами. — Ничего не понимаю.
Она засмеялась:
— Ты, наверное, подумал бог весть что. А все очень просто… Теплица! Тюльпаны, пионы, гладиолусы, огурцы и помидоры. Теперь дошло?
Она продолжала смеяться — громко, заливисто, почти захлебываясь смехом. И плечом подталкивала Лесняка в плечо, точно призывая разделить с ней ее безудержное веселье, но он ясно чувствовал, что ей совсем невесело и смех ее скорее какой-то истеричный, чем искренний, и, взяв Наталью обеими руками за плечи, он повернул ее лицо к себе и тихо проговорил:
— Не надо так. Слышишь? Не надо! Теперь я все понимаю.
— Все? — Она резко оборвала смех и выжидающе посмотрела в его глаза. — Все?
— Да. Вчера я покупал для тебя мимозы и тюльпаны. Не знал, что у вас есть теплица и свои цветы…
— И что?
Она явно насторожилась. Но глаз не спрятала. Может быть, Виктору это только показалось, но он подумал, мимолетно, правда, подумал, что в это мгновение ее глаза вдруг стали похожи на глаза того самого Гоги, у которого он покупал мимозы и тюльпаны: такое же в них было что-то бегающее, ускользающее и испуганное. Он тут же прогнал от себя эту нелепую (так по крайней мере он про себя решил) мысль и, для чего-то выигрывая время, сказал:
— Мимозы не из теплицы. И тюльпаны тоже. Гога привез их издалека…
— А у нас — свои. Все свое. Нам издалека возить незачем.
— Так много, — будто вскользь заметил Виктор. — На тысячу человек, наверное, хватит. Ты в этом деле помогаешь матери?
— В каком деле? — спросила Наталья.
«А лучше бы не спрашивала, — подумалось Виктору. — Игра в кошки-мышки». И игра эта у нее явно не получается. Плохая, видно, артистка. И сама она отлично понимает, что играет из рук вон плохо. Даже слегка побледнела — не то от стыда, не то от волнения… И теперь стала еще красивее. Каким-то образом еще больше утончились черты ее лица — внутреннее напряжение, волнение, которого она не смогла скрыть, отражались в каждой черточке.
— В каком деле? — хрипловато спросила она. — Что ты имеешь в виду?
Он имел в виду дорогие ковры, картины, хрусталь и теплицу, в которой росли тюльпаны, помидоры и огурцы. Все собрать — на тысячу человек хватит. Рублик к рублику, десяточка к десяточке — капитал. Бизнес. На Виктора Лесняка будто пахнуло плесенью кованых сундуков с замками в собачью голову. Он даже поморщился.
— Чего ж ты молчишь? — еще раз спросила Наталья. — Говори.
— В открытую? Не обидишься?
Он закурил и жадно несколько раз затянулся. Может, не стоит ни о чем говорить? Ведь не с замухрышкой какой-нибудь имеет дело — Наталья цену себе знает. Фыркнет, усмехнется и скажет: «Гуд бай, Витенька, пиши до востребования…»
Бросив под ноги недокуренную сигарету и растоптав ее, он сказал:
— Оно, конечно, все своими руками. Так ведь и гражданин Гога тоже, наверное, батраков не имеет. А какой он человек? Дерьмо…
— Ну?
— Вот я и говорю… Не для себя же вы с матерью теплицу завели? Торгуете? Ты, Натка, не обижайся за прямоту, но… Больше полвека Советской власти, а вы… Небось, соседи в глаза вам смеются… А если на твоей работе узнают? Не боишься?
— Бояться надо тем, кто грабит и ворует. Или нет? Тем, кто от зари до зари спину гнет, тоже надо бояться?
— На кого спину гнет?
— Ты меня не воспитывай! — резко сказала она. — До теплицы — в одном платье по три месяца ходила. И в одних туфлях со стоптанными каблуками… Думаешь, мать для себя все это затеяла? Я одна у нее, одна-единственная, она за меня умереть готова. А каково ей было видеть, как ее красавица дочка в штапельных платьишках щеголяет? Тебе этого не понять, ты лучше у нее самой спроси…
— Теперь дела поправились? — Виктор и хотел, и не мог скрыть едкой насмешки. — Теперь, вижу, почти по-купечески живете.
— Да! Живем! Не хуже других! — с вызовом крикнула она.
И как-то сразу отстранилась от него, душевно отстранилась, Лесняк это хорошо почувствовал. И подумал, что сейчас ее не удержать. Но все же взял ее за плечи, притянул к себе и заговорил горячо, вкладывая в свои слова и мягкость, и требовательность в одно и то же время.
— А мы с тобой и по-иному не хуже других жить будем. Только по-честному, понимаешь? Чтобы ни перед людьми, ни перед собой стыдно не было. Эту вашу теплицу — к чертям собачьим, и духу от нее не останется! Сам, своими руками разломаю. В дым разнесу. Слышишь, Натка? Тебя ж давит она, людям в глаза смотреть не дает. Ну? Ты только скажи: «Хорошо, Виктор, давай будем жить по-другому». Я ж на руках тебя буду носить, Натка. Ты слышишь? И одевать, как царицу, — денег у меня хватит, не бойся. Ну, Натка!..