Наконец Никита Комов сказал:
— Цепь оборвалась, Богдан Тарасович. Видите, стоит лава?
— Конечно, вижу. — Бурый бросил луч света в темноту лавы и повторил: — Конечно, вижу. И слышу даже, как она стоит, бедняжка. Слушаю, как она стоит, и думаю: «Вот же есть какие несчастливые люди на свете. Или, точнее сказать, невезучие. Бывает, вроде ни в чем человек и не виноват, а от него только одни беды. И сам он не рад такому, да поделать-то ничего не может. Невезучий…»
— Значит, выходит, что Селянин — вроде как не виноват? — спросил Лесняк, нажимая на слове «вроде». — А на самом деле виноват?
— Разве ж я это говорю? — улыбнулся Бурый. — Я не такой, чтоб напраслину на безвинного возводить. Я только вот о чем: скребковые цепи в нашей лаве сколько времени не обрывались? Забыли уже, когда в последний раз подобная беда случалась. Правильно? А тут — на тебе… Как раз на смене Селянина… Надо же… А цепей на складе нету, и что теперь будем делать — одному богу известно… Да ты особо не страдай, Павел Андреевич, люди ж все понимают… — Он даже протянул к Павлу руку и погладил его по плечу. — Ну, хотел отличиться, хотел показать себя — чего ж тут плохого? Ты, Павел Андреевич, так Кострову и скажи, он тоже поймет. И Симкин должен понять — человек же он, а не тумба… Вот только с планом как будет?.. Сгорим без огня, всю шахту назад потянем… Это плохо. Злые люди скажут: взяли Селянина для пользы дела, а получилось наоборот… Злых-то людей много, куда их денешь…
И он опять погладил Павла по плечу, словно сочувствуя ему или успокаивая, а Павлу от его прикосновения стало не по себе, как-то уж очень мерзко и противно. Он даже попытался отодвинуться от Богдана Тарасовича, отползти от него подальше, но Никита Комов неожиданно толкнул его в бок и шепнул на ухо:
— Скажи ему пару горячих слов, чего молчишь?
А Павел, честно говоря, и не знал, что сказать Богдану Тарасовичу. Всем существом своим чувствовал он, как много яда в словах Бурого, а возразить ему было нечего. Наверное, все-таки надо было быть осторожнее, а он пошел напролом — и сел в лужу. Нет, у него и в мыслях не было «отличиться», «показать себя», но со стороны-то выглядит именно так. Плохо выглядит. Потому он и молчит, потому и глотает обидные слова Бурого.
И вдруг Никита Комов сказал:
— Поговорка такая существует: «Когда мягко стелят — жестко спать». Слыхали такую поговорку, Богдан Тарасович? Так вот она прямо к вам лично относится. Чего вы всегда добреньким прикидываетесь? Улыбаетесь, по плечу поглаживаете, а камень-то за пазухой — вон он, через робу его видать. Капаете, капаете на мозги человеку, психом от ваших слов стать можно. Форменным психом!
— Да ты о чем? — удивленно, но ничуть внешне не огорчаясь, спросил Богдан Тарасович. — Что-то не пойму я тебя, Комов. О каком камне речь? Я об общем благе пекусь, а ты — камень!.. Цепей-то, повторяю, нету? Значит, стоим и стоять будем? Правильно? На горного мастера гром обрушиться может? Недосмотрел, скажут, не рассчитал свои силы… А?..
— А цепи, между прочим, есть! — неожиданно сказал Лесняк. — У Кирилла Александровича Каширова. В загашничке. Своими глазами видел. Не даст? Как ты думаешь, Павел?
Павел теперь и сам вспомнил: у Кирилла действительно есть в запасе почти новая скребковая цепь. Увидев ее, Павел тогда еще спросил:
— Зачем прячешь ее, Кирилл? На других участках люди бедствуют, а ты…
Кирилл поморщился, окинул Павла критическим взглядом и ответил:
— Если ты мне разрешишь, я сам присмотрю за своим хозяйством. И сам решу, что мне надо, а чего — не надо. Разрешишь? Или все-таки будешь настаивать, чтобы начальник участка инженер Каширов исполнял распоряжения члена шахткома?
Глава пятая
Кирилл никак не мог понять: рад он уходу с его участка Павла Селянина или нет? Казалось бы, к этому, хотя и не столь важному, событию он должен был отнестись с чувством удовлетворения. Разве Павел не мозолил ему глаза? Разве мало он в свое время попортил ему крови? Взять хотя бы факт с заметкой в газете… Или тот случай, когда Павел схватил его за руку с липовыми замерами в лаве… Да мало ли их было, мелких и крупных стычек, мешающих им обоим нормально жить и работать! И не сам ли Кирилл Каширов в недалеком прошлом просил Селянина: «Уйди на другую шахту… Или, на худой конец, перейди на другой участок — нам обоим будет лучше…»
И вот Селянин ушел. Гип-гип ура?.. Но почему-то ура Кириллу кричать не хочется. Почему? Он что, вдруг ощутил без Павла Селянина пустоту? Затосковал без своего друга детства? Или, может, его вдруг кольнуло сознание того, что вот и настало время, когда Павел потихоньку-полегоньку начал карабкаться в гору? Черт побери, себе-то Кирилл может откровенно признаться, что Селянин совсем не дурак и что при желании он далеко пойдет. Как далеко — Кирилл еще не знает, но чует: если его ничто не остановит, если он случайно не споткнется — удержать его никто не удержит.
В первое мгновение, когда к Кириллу пришла эта мысль, он постарался отогнать ее прочь: господи боже мой, неужели Кирилл Каширов может испытывать что-то похожее на болезненную ревность к лишь предполагаемой карьере Пашки-неудачника? Неужели он может бояться подобного рода соперничества? Смешно. Смешно до нелепости! Сказать об этом Иве — та искренне удивится: «Как это так, Кирилл? Ты — сильный, всегда уверенный в себе человек — и вдруг такое смятение!..» Или не удивится? Спрячет за безразличием свою тайную радость («Ага, наконец-то ты понял, что Павел — это тоже сила!») и скажет: «Ну ты это зря, Кирилл. Куда уж ему до тебя…»
Павел пришел к нему вечером. Прямо домой. Ива — в скромном домашнем халатике, с еще влажными после душа волосами — открыла дверь и воскликнула:
— Павел? Какими судьбами?
Павел улыбнулся:
— Разве, для того чтобы навестить друзей, нужно вмешательство судьбы? Рока?
— Рок — это всегда что-то злое, — услышал он голос Кирилла из соседней комнаты. — А вот провидение — это совсем другое…
Кирилл вышел и протянул руку:
— Ну, здравствуй, беглец. Беглец — это ведь звучит мягче, чем штрейкбрехер, я правильно понимаю? — Кирилл засмеялся, хлопнул Павла по плечу. — Да ты не морщи свой умный лоб, я шучу… — И — к Иве: — У Павла великолепный нюх: пришел тютелька в тютельку к обеду и будто заранее знал, что́ у меня есть. Сказать ему, Ива, или сюрпризом? Ладно, так и быть — скажу. Настоящую «Столичную», а не какую-нибудь там «Экстру» с весны прошлого года настаивал на почках черной смородины. Помню, шел снег, ветер гнал поземку, за окном — хмурая непогодь, и в это время я открыл свой эликсир. Скажи, Ива, что мы в ту минуту почувствовали?
— Весну, — улыбнулась Ива. — Правда, Павел, весну.
— Слышишь? В комнату будто ворвалась настоящая весна.
— Плагиат! — сказал Павел. — Это же по моему рецепту, Кирилл! А мне он достался по наследству от отца.
— Да ну? Слышишь, Ива, оказывается, я изобрел велосипед. Черт возьми, а я-то все это время думал удивить мир своим великим открытием. Мечтал, что благодарные потомки когда-нибудь скажут: слава Кириллу Каширову, который не много преуспел на поприще инженера-горняка, зато внес неоценимый вклад в дело усовершенствования алкогольных напитков! Слава ему и еще раз слава!
Кирилл был необычно оживлен. Помогая Иве накрывать на стол, он беспрестанно смеялся, балагурил, поминутно останавливался около уютно устроившегося в мягком кресле Павла, о чем-нибудь у него спрашивал и, не давая тому ответить на вопрос, сам же, смеясь, отвечал и снова устремлялся то к буфету, то на кухню. Хорошо зная Кирилла, Павел невольно все больше настораживался. Ива, украдкой поглядывая на мужа, тоже, кажется, испытывала тревогу, хотя и старалась ее не показать.
Наконец они сели за стол. Кирилл разлил по рюмкам свой «эликсир» и, прежде чем выпить, сказал:
— За то, чтобы ты не споткнулся, Павел. Карьера — это как дорога в гору: чем выше взбираешься, тем труднее. И камней больше, и завалов. Не споткнешься?
Павел выпил, на секунду-другую закрыл глаза, помолчал, словно про себя оценивая достоинства настоянной водки, и лишь потом проговорил:
— Великолепно. Ты превзошел учителя, Кирилл. Действительно, ощущаешь весну… Слава тебе и еще раз слава…
Ива тоже выпила.
— В свой предсмертный час, — сказала она, — я попрошу дать мне рюмку такого божественного напитка. Чтобы унести с собой самое лучшее, что есть на земле — запах весны…
— Слишком мрачно, Ива, — заметил Павел. — Смерть — самое мрачное, что есть в жизни.
Кирилл молчал. Держа в одной руке рюмку, пальцами другой он поглаживал иссиня-черные «испанские» усики и поглядывал то на Иву, то на Павла и сдержанно улыбался. Как всегда, улыбку его нелегко было понять: в ней могли быть и едкий сарказм, и насмешка, и сердечное добродушие. И только когда эта улыбка исчезала, сразу становилось ясно, что у Кирилла на уме.
Так произошло и сейчас: Кирилл словно бы стер ее, и лицо его мгновенно изменилось — оно было теперь холодным и совершенно непроницаемым. Он выпил водку и, чуть повысив голос, проговорил:
— Так вот, я о твоей карьере, Павел… Чего ты опять морщишься? Боишься этого слова? Но ведь то, к чему ты стремишься, и есть карьера. Или ты стыдливо предпочитаешь кое-что завуалировать? Так сказать, для успокоения собственной совести…
Павел пожал плечами:
— Я всего лишь горный мастер, Кирилл. Первая ступенька высокой лестницы. Стоит ли сейчас думать о каком-то восхождении…
— А ты считаешь, все зависит от нашего разума? Чудак-человек! Чувства всегда сильнее разума — это старая, как мир, истина. — Кирилл заметно оживился. Снова наполнил рюмку, выпил, мгновение помолчал. И посмотрел на Павла уже не такими отчужденными глазами. — Слушай, Павел, тебе до сих пор не была известна такая штука, как власть. Пусть небольшая, пусть даже не власть, а всего лишь властишка, но ты и представить не можешь, как она захватывает человека. Всего, понимаешь? Схватит, будто за горло, и держит. Мертвой хваткой держит, ни вырваться, ни улизнуть. Тот, кто однажды вкусил от этого плода, — конченый человек! Скажут тебе: иди на покой, тебя обеспечат всем, чего ты пожелаешь, будешь безбедно жить и наслаждаться жизнью, ни забот, ни тревог, вот только… властишки этой тебя лишат, да она и не нужна тебе будет в твоей безмятежной жизни… Думаешь, согласишься? Черта с два! Будешь метаться, страдать, не спать ночами,