— Быстро летит время, — сказал он. — Особенно, когда его мало. Работа наполняет жизнь, а праздность карается мучительным ожиданием. Так любил говорить мой наставник. Это было очень-очень давно.
— Хорошо говорил, — согласился Ной.
— Вы не устали? Вам подходит такой темп?
— Мы договорились, что мне можно говорить «ты».
— Действительно? Совершенно вылетело из головы!
Ной улыбнулся. Рувим отличался крайней степенью забывчивости. Он все время забывал, как зовут нового ученика, после обеда вошел не в ту комнату, а, когда они нашли нужную, обнаружил, что оставил свой ключ в столовой. При этом память, профессиональная память Рувима, была потрясающей. Он знал и помнил бесконечное множество вещей, он учил Ноя «из головы», заглядывая в книги только для того, чтобы продемонстрировать рисунок или схему. И при этом забывал о самых простых вещах.
— Я не устал, — сказал Ной. — Мне было интересно.
— Это хорошо, но во всем нужна мера. Сейчас я подберу вам кое-какую литературу.
Рувим повернулся к полкам над столом и принялся водить пальцем по книжным корешкам.
— Способность думать у всех людей разная. Кто-то устает быстро, кто-то может работать сутками. Но предел, свой предел, есть у каждого человека. Не каждый знает его, многие его просто не достигают. Ага, вот!
Он положил перед Ноем книгу и снова отвернулся.
— Когда предел достигнут, обязательно нужно остановиться. Работа через «не могу» бессмысленна и бесполезна. Человек думающий должен не только уметь сосредоточиться, но и уметь переключить сознание. Он должен научиться отдыхать. Вы ничего не оставили здесь? Вот ваши книги. А теперь идемте одеваться.
Они прошли в прихожую. На крючках оставалось только два пальто.
— Чтение, — сказал Рувим. — Оно очень хорошо переключает сознание. Вы любите читать?
— Наверное, да, — ответил Ной. — Хотя читаю мало. У нас мало книг.
— Сходите в библиотеку. Там есть прекрасные авторы: Толстой, Кизи, Бомарше, Шекспир. Даже эти имена звучат, как музыка. А названия? «Колыбель для кошки», или, скажем, «Над пропастью во ржи», «Повелитель мух». Вы не читали «Повелителя мух»?
— Нет. Звучит зловеще.
— Почитайте — очень поучительная история. Только покажите свой пропуск отсюда, иначе не дадут.
Они вышли в коридор.
— Они не дают книги без пропуска? — спросил Ной.
— Дают. Но не все.
Рувим рассеянно хлопал себя по карманам.
— Ключи. Ты не знаешь, куда я дел ключи?
Пока Ной шел к дому Лайлы, эйфория, вызванная общением с Рувимом, постепенно сменилась грустью. Он остро ощутил бесполезность новых знаний в мире, который вот-вот готов был полететь в тартарары. Булева алгебра не поможет добраться до нужной информации, а именно это сейчас важнее всего. Ной решил уже следующим вечером пойти к Андрею, адрес которого дал Караско, и приступить к ускоренному курсу обучения.
Дверь открыл Гамов.
— Храни вас Бог, — сказал Ной. — А Лайла дома?
— Храни тебя Бог, Ной. Она еще не вернулась. Проходи.
Ной вошел в прихожую и стал раздеваться.
— Руфь с Варварой ушли за покупками. Придется нам коротать время вдвоем. Думаю, у нас с тобой есть о чем поговорить.
Они прошли в кабинет Гамова и устроились в креслах. Ной поймал себя на мысли, что чувствует вину перед ним. Иррациональное чувство, но он никак не мог от него отделаться.
Минут десять сидели молча.
— Руфь рассказала мне, — голос Гамова нарушил тягучую тишину. — Про тебя и Лайлу.
Он произнес это спокойным, почти ленивым тоном, глядя куда-то поверх головы Ноя.
— Вы нас не одобряете? — спросил Ной.
— Нет. Совсем нет. Я рад за вас обоих. Взаимное чувство, это самое прекрасное, что может произойти с человеком. Ты становишься на ноги, тебя ждет прекрасное будущее. Я верю, что ты хочешь и сможешь дать моей дочери не только свою любовь, но и нечто большее. Основу. Опору.
— Спасибо.
— Не благодари. Это не все, что я хочу сказать.
Он перевел взгляд на Ноя и нахмурился.
— Я считаю, что вы торопитесь. Вы слишком мало знаете друг друга. Я даже думаю, что не знаете вообще.
— Почему? Мы знаем.
— Нет. Многие, очень многие из тех, что живут бок о бок годы, так и остаются малознакомыми людьми. А что говорить о вас? Вот ты знаешь, какие у Лайлы интересы? Что ее волнует? Что для нее по-настоящему важно? Какие у нее привычки?
Ной смутился.
— Пока мы врозь, очень трудно узнать такие вещи.
— Пока вы не связаны клятвой, у вас есть возможность отступить. Потом ее не будет. Потом вы обнаружите, что привычки ваши не совпадают. Поймете, что свобода одного уязвляет свободу другого. Вам придется менять себя. А это трудно, Ной. Это вполне определенная жертва. Ты готов жертвовать?
— Я люблю Лайлу. Я на многое готов для нее.
— Верю. Именно поэтому и не буду возражать против вашего союза. Твоя любовь, это еще только зародыш того чувства, которое поведет вас по жизни. Тебе, и Лайле тоже — вам обоим, придется взрастить его, сделать глубже. Каждый день искать для него новый повод, и находить — иначе нельзя. Я хочу, чтобы ты понял сейчас: любовь, это не просто восторг и увлечение, это работа. Ежедневная работа души.
— Я понял, — сказал Ной.
Гамов посмотрел на него грустно и недоверчиво, но ничего не сказал. Ной и сам не верил в свои слова. Они звучали, как отговорка. Было что-то неправильное, гротескное в этом разговоре о любви и будущем в преддверии Ада, который готов был разверзнуться под ногами. Вести такой разговор казалось Ною нечестным и лицемерным.
Он увезет Лайлу. Увезет ее родителей. Он спасет их, и этот поступок явится оправданием растущей лжи, которую он вынужден громоздить, пачкая нечистотами свою душу. Ложь во спасение. Как бы ему хотелось рассказать сейчас Гамову о своих планах! О том, что он собирается сделать и вытерпеть, ради спасения его дочери, его жены, его самого. На какие жертвы готов пойти ради этого. Рассказать ему все, чтобы он понял, чтобы отбросил все сомнения. Чтобы сказал: «Ты благородный человек, Ной. Я горжусь тем, что ты любишь мою дочь!». Чтобы не смотрел на него, как на подростка-пустозвона; малыша, который неумело притворяется взрослым.
Нельзя. Нельзя говорить правду. Только пустые, общие, бессмысленные слова. Можно быть Ноем-пародией, Ноем-ребенком, пустышкой.
Пусть будут прокляты эти секреты!
— Я слышал, что в экспедиции вы наткнулись на какое-то племя, — сказал Гамов, меняя тему разговора.
— Племя?
— Группу людей, обладающую чем-то общим: образом жизни, верой, языком. Насколько я помню определение.
— Я понял. Вы имеете в виду Пастушат?
— Не знаю названия, но, видимо, именно их я и имею в виду.
— Да. Встретили.
— И какими они вам показались?
— Жестокие, хитры, примитивные. Они выследили нас и едва не убили.
— Пустая Земля и не могла породить других. Что еще может вызреть в пустоте? Ты говоришь, они примитивные?
— Да. Совсем дикие. Почти разучились говорить.
— Можешь привести пример их речи?
Ной задумался. В памяти всплыла самая первая фраза, которую он услышал от Пастушат в Вольном.
— Я помню, как нас приветствовал их главный перед тем, как они напали. Он сказал: «На снегу люди-люди братья».
Гамов откинулся в кресле, сложив перед собой ладони в пирамидку и уперев их в переносицу.
— В этой фразе есть глубина, — сказал он. — Большой смысл в малой форме. Они кочевники?
— Вроде, да. А как вы узнали?
— Начало фразы: «На снегу…». Эти слова указывают на среду обитания. Как, например: «в городе все люди братья». Они не говорят о конкретном месте, они используют символическое обозначение. Открытое пространство, везде, где лежит снег. Ни лес, ни город.
— Может быть.
— Интересно и повторение — «люди-люди». Вы еще сталкивались с подобным?
— Я не слышал. С нами они мало разговаривали. К ним ходил наш главный.
— Одного слова «люди» им показалось недостаточно. Они используют повторение, чтобы отличить общее понятие от частного. Видимо, это повторение нужно понимать, как «все люди» — «люди вообще». Не удивлюсь, если они не употребляют числительные.
— Я и говорю — они примитивные.
— Язык определяется образом жизни, приспосабливается к нему, как животное приспосабливается к среде обитания. По тому, какие изменения происходят в нем, можно судить о развитии или, наоборот, деградации его носителей. В случае Пастушат, скорее всего, второй вариант. Язык упрощается. Из него уходят детали, уходит конкретика. Конец этой дороги — волчий вой.
— Кстати, они очень хорошо им подражают. Волкам.
Они помолчали. Ной подумал о том, как по разному люди ведут себя в неудобных ситуациях: кто-то замыкается и не говорит ни слова, кто-то, наоборот, трещит без умолку и смысла, сам он почти всегда погружается в бесполезные самокопания, а Гамов — начинает излагать свои идеи. Видимо, дело еще в том, что у него нет других слушателей, кроме Ноя. Никому не интересно, что он там думает о развитии языка или преподавании истории в Городе. Невысказанные слова копятся, а потом, в минуты душевного напряжения, когда контроль над ними ослабевает, они выплескиваются. Ни к селу, ни к городу.
Ной не любил пауз в разговоре, напряженных и беспомощных пауз, когда двое, сидя друг напротив друга, старательно смотрят в разные стороны и выглядят, как дураки. Он поискал вокруг глазами, и взгляд его коснулся книжных полок на стене.
— В городской библиотеке есть книга «Повелитель мух»? — спросил Ной.
Гамов оживился, перестал рассматривать свои ногти и подался вперед.
— Есть. Ты ее читал?
— Нет, но хотел бы. Мне хвалил эту книгу наставник из Лаборатории.
— Хм… Неожиданно.
Ной рассказал Гамову про блаженного Рувима, бескорыстного ученого и теоретика правильного отдыха. Выслушав его рассказ, Гамов кивнул и снова сложил руки пирамидкой. Ной откинулся в кресле и приготовился слушать.
— Удивительное дело, — начал Гамов. — За всю историю существования Города в нем не было написано ни одной художественной книги. Только справочники, руководства, учебники — то, что нужно для дела.