Я была довольна тем, что совместный труд сблизил нас. Тиндуф почти не разговаривал, когда был снаружи, предпочитая напевать под нос – обычно это были колыбельные или какие-то бессмысленные песенки. Если это меня раздражало, я могла уменьшить громкость трещальника, обеспечивающего связь между нашими скафандрами, но, как правило, мне нравилось слушать, как он бормочет и напевает, ведь это означало, что все идет хорошо. Навострить уши следовало в тот момент, когда он замолкал: наверняка что-то порвалось, запуталось или застряло.
Пожалуй, я была рада, что не попала в одну из других бригад. Не потому, что мне не нравились эти люди, а потому, что нам с Тиндуфом досталось куда более приятное задание. Другие бригады должны были придать кораблю более симпатичный вид, а это оказалось гораздо сложнее, чем поменять несколько парусов.
И даже не просто сложно, а почти невозможно, по крайней мере за пять недель. «Мстительнице» было суждено выглядеть злобной. Злоба вросла в ее обводы, и с этим мы мало что могли поделать. Как и у «Скорбящей Монетты», у нее были «глаза» по обе стороны корпуса, чуть позади челюсти. Каждый глаз представлял собой самое большое окно, и на обоих кораблях оно было расположено на камбузе, где команда проводила большую часть времени бодрствования. Но глаз «Скорбящей Монетты» находился чуть выше, благодаря чему она выглядела дружелюбнее. На «Мстительнице» глаз сидел низко, почти на одной линии с челюстями, наводя на мысль о некой форме помешательства. А еще он был меньше; корабль как будто многозначительно хмурился. Общее впечатление не улучшали ни челюсти, усаженные острыми металлическими зубами, ни многочисленные грозные шипы, торчащие из корпуса, словно отравленные иглы.
План состоял в том, чтобы срезать или замаскировать как можно больше этих уродливых штуковин, но часть из них выполняла функции, связанные с навигацией и управлением парусами, что затрудняло демонтаж. Затем – обычные и ирисовые люки, которые пришлось переделать, чтобы они меньше походили на орудийные порты, скрывающие целые батареи гаусс-пушек, или, по крайней мере, чтобы количество этих портов с виду было таким же, как у заурядного вспыльчивого капера.
Ремонтникам приходилось трудиться снаружи: с помощью инструментов разбирать поддающееся разборке, срезать остальное, и при этом бдительно следить за ловушками, стараясь ни на что не наткнуться и не продырявить скафандр вместо корабельной детали. Для резки у них были приспособления из запасов Страмбли, которые включали разное – от сверл и пил до энергетических лучей и миниатюрной горелки, работающей на том же топливе, что и катер, и способной рассекать большинство предметов, как нож масло. Тем не менее дело продвигалось медленно: кое-какие части корпуса были сделаны из странных металлов – скорее всего, добытых в шарльере и устойчивых ко всем обычным методам резки. Неудивительно, что хоть жертвы Босы Сеннен и палили по «Мстительнице» из гаусс-пушек, им не удалось повредить корабль. Если отрезанные части были достаточно малы, мы на всякий случай утаскивали их внутрь.
Ничто из перечисленного не стало для меня проблемой, однако кое-что заставляло радоваться, что я не участвую в таких работах. На протяжении лет – и даже веков – с Босой пытались воевать многие. Как и в случае с нашей подругой Гарваль, пиратка прибегала к особому способу поддержания дисциплины. Решив кого-то убить, она прикрепляла мертвое – или еще живое – тело к корпусу снаружи. Если жертве следовало прожить достаточно долго, чтобы посыл Босы надлежащим образом дошел до всех, то в скафандр помещали систему жизнеобеспечения, а затем его прибивали гвоздями или приваривали к неровным обводам корабля. Гарваль была последней, кого повесили под выступающим из верхней челюсти острием бушприта – под тем самым острием, на которое в итоге напоролась сама Боса. Таких мертвецов на корпусе накопилось множество – больше, чем нам показалось, когда мы впервые увидели пиратский корабль. В некоторых местах толщина слоя составляла три-четыре трупа. Когда мои товарищи отламывали эти тела, как струпья плотной ржавчины, нам открывались крупицы загадочной истории корабля. Я содрогалась при мысли о книге страданий, в которую были вписаны имена покойников, или о том, сколько времени длились мучения этих несчастных. Но мы ничего не могли для них сделать, кроме как выбросить останки в Пустошь. В таких похоронах мало чести, и, возможно, не все заслуживали даже этого, но я предпочитала думать о покойниках хорошо, раз уж не знала их судеб.
Работа продолжалась. Мы спали, ели, трудились, отдыхали, устало рассказывали друг другу о том, с чем столкнулись, или обдумывали планы на следующий день. Когда одна из двух других бригад возвращалась, я внимательно следила за поведением товарищей. Они были веселы, если все прошло хорошо, а если нет, отмалчивались, не делились опытом, лишь обменивались настороженными взглядами. Я сдерживалась, не выпытывала, и остальные поступали так же. И так было понятно: найдены новые доказательства того, что жестокость Босы была запредельной. Я уже увидела и услышала достаточно, чтобы хватило на целую жизнь. Чем скорее мы сотрем память о ней с этого корабля, тем лучше.
На одиннадцатый день после того, как мы изменили курс, с парусами случилось то, что случилось, – и после этого события приняли совсем другой оборот.
Мы с Тиндуфом работали в ту смену одни. Возились с такелажем в лиге от корабля, который выглядел ужасно маленьким с такого расстояния – темное зернышко, застрявшее посреди более густой тьмы. Уже выполнили все, что полагалось по графику, но не успели отправиться в обратный путь, как Тиндуфа встревожили показания тензометрических датчиков, и он пожелал осмотреть участок старых парусов – убедиться, что ничто не порвалось и не запуталось.
Целая секция лиселей из ловчей ткани – более десяти квадратных акров – была испещрена дырами и местами отделилась от такелажа. Вертелась вокруг него, словно живое существо, – пляшущая, складывающаяся, извивающаяся завеса невероятной черноты. Мы разглядывали эту жуть, словно загипнотизированные, пока Тиндуф не вынес вердикт:
– В нас стреляли, Адрана. Никаких сомнений.
– Стреляли? – повторила я, понимая и не желая понимать, ведь могло же существовать какое-то другое объяснение, более приемлемое, чем действия насильственного характера.
– Скорее всего, парус-сечью. Ею заряжают гаусс-пушки, как обычными снарядами, но летит она не так быстро и не в корпус корабля. Некоторые разумники называют эту штуку виноградницей, но стреляют-то ею по парусам, а не по виноградникам, так что я предпочитаю говорить «парус-сечь»[4].
– А это не могло случиться давно, при нападении Босы на капитана Труско?
– Нет, я совершенно уверен: это новое. Я внимательно слежу за тензометрическими датчиками, узнал бы, случись нам угодить под парус-сечь. Сдается, это случилось в последнюю смену.
Я включила трещальник ближнего действия.
– Паладин?
– Да, мисс Адрана?
Голос робота звучал слабо и скрипуче, но так и должно было быть. Мы до предела снизили мощность, чтобы наши переговоры нельзя было перехватить уже в тысяче лиг от корабля.
– Паладин, похоже, что в нас стреляли. Тиндуф говорит, парус-сечью. Она разорвала в клочья весь лисель. Твои сенсоры уловили что-нибудь похожее на атаку?
– Нет, мисс Адрана… Совершенно точно нет.
Фура, которая не могла находиться слишком далеко от Паладина, – я представила ее за столом, строчащей в этих своих журналах, – прервала наш разговор:
– В нас не могли стрелять, Адрана. Мы бы сразу поняли. Была бы вспышка гаусс-пушки, видимая или тепловая, и наверняка удар по корпусу.
– Тиндуф считает, что это произошло в течение последних часов.
– Тогда, возможно, мы наткнулись на мусор. Все-таки к Собранию приближаемся.
Я увидела сквозь забрало, как Тиндуф медленно покачал головой. Он не посмел открыто перечить моей сестре, но дал мне понять, что думает.
– Мы закончили смену, возвращаемся, – сказала я. – Но мне не нравится, как это выглядит. Никто не выйдет наружу, пока не обсудим случившееся.
В каюте Фуры нас было четверо: Тиндуф, Прозор, мы с сестрой… Впрочем, с Паладином пятеро.
– Вспышку гаусс-пушки обычно не видно, – говорила Прозор. – Ствол не раскаляется настолько, что его можно заметить, потому что для парус-сечи нужен магнитный импульс куда слабее, чем для выстрела обычным снарядом.
Фуру это не убедило.
– Тогда в чем смысл, позволь спросить?
– В лишении маневренности, детка. Парус-сечью стреляют по парусам, а не по корпусу. Если она и попадет в корпус, то просто отскочит, не причинив особого вреда.
– И корабль можно захватить целым, не уничтожая его, – сказала я.
– Да, по идее, – согласилась Прозор. – Нет ничего более уязвимого, чем паруса. Как правило, единственное, что не дает кораблям порвать друг друга на ленточки, – это хорошие манеры.
– И все же, – сказала Фура, взмахивая металлической рукой, – мы здесь. Все еще живы, и наши паруса на девяносто девять процентов целы. Согласитесь, если этот залп предназначался для того, чтобы вывести нас из строя, получилось не очень.
– Я бы не стала дрыхнуть без задних ног, – возразила Прозор. – Если позади нас корабль, то это могла быть просто пристрелка. Возможно, они еще не совсем точно определили нашу позицию или находятся слишком далеко для меткого выстрела. Но надеются подойти поближе.
Фура могла твердо стоять на своем, но если все доводы были против нее, то она обычно отказывалась от своей позиции, хотя и не без труда.
– Ты повидала немало погонь, Проз, и я не стану придираться к твоим выводам. Вопрос в том, чем мы можем ответить. Дать бортовой залп и надеяться, что намек будет понят?
– Они лучше определили наше местоположение, чем мы – их, – сказала я. – У нас есть лишь участок неба, а они сумели по крайней мере один раз засечь нас с помощью локационного импульса. Но даже если бы мы достаточно точно знали их координаты, надо бы очень крепко подумать, прежде чем стрелять.