Пещера крохотная, в полный рост не встанешь, лечь – так ноги не вытянешь.
– Ты можешь выйти в любой момент, – сказал Хранитель. – Но тогда, сам понимаешь…
Митька кивнул. Если он тут замерзнет – вот уж идиотская смерть выйдет. Сел, подобрав под себя ледяные пятки. Когда шли сюда, рассвет только начал сочиться из-за гор и на камнях поблескивала изморозь. Холодно. Испытуемому не положены ни огонь, ни кафтан. Низко нависший свод и плотно сдавившие стены не дают согреться движением. Княжич устроился поудобнее, закрыл глаза и представил весну в Нельпене. Ветер по имени Сааль, цветущие яблони и густой запах пряностей, привезенных на крутобоких кораблях…
До заката было еще далеко, когда вернулся Хранитель. Митька глянул с тревогой: что-то случилось? Не могло испытание закончиться так быстро. Или снова границу Миллреда нарушили мародеры, и Роддар потребовал новую жертву? Но губы не разжал: сейчас не его время спрашивать.
Конечно, опять вместо Ерьги капризный буланый Клинок. Ишь, косит глазом. На таком трудно удержаться даже в седле, а Митьке снова придется довольствоваться одной уздечкой.
– Хороший, хороший. – Он погладил коня. Тот глянул высокомерно: сам, мол, знаю, без всяких пришлых сопляков. Спасибо туру, если бы не его уроки, княжич едва ли справился бы с надменным красавцем.
Галопом – по узкой тропе, что вьется между скалами так прихотливо, точно ее пьяный дух прокладывал. Сунуть пальцы в жесткую гриву, отогревая. Сжать горячие лошадиные бока. Вот и Рагнер. Прохожие посматривали на Митьку с изумлением.
В кабинете Курама тепло, лечь бы и заснуть. Хранитель спросил:
– О чем ты думал там?
– О весне в Нельпене.
– Хорошо. Садись, напиши так, чтобы и мне стало тепло.
Митька взял перо окоченевшими пальцами.
…Расскажи, напиши. Он третий день слышит это от Курама.
Бой на крохотной замковой площадке. Пиши. Нет, не так. О каждом бойце. Не придумывать, только то, что видел. Не сухо перечислять факты – заставить других услышать яростный хрип и увидеть капельки пота, блестевшие на солнце.
Утренний рынок, куда торопятся за свежей битой птицей и парным молоком. Ты слышал разговоры, так что волнует город сегодня? Или тебя больше занимал аромат горячих пирожков с требухой и острый чесночный колбасный дух? Неважно, что с самого начала испытания ты ничего не ел. Вспоминай. Так что волнует?..
Вот два текста. Один писан давно, другой лишь подделка под стиль того летописца. Какой из них – настоящий? Время идет, шуршит песок в стеклянной колбе.
Огонь свечи скользит по груди, вычерчивая узоры, то остановится – и тогда очень хочется закричать, то двинется дальше. Во рту солоно от крови, так закусил губу. Боль остается, даже когда свечу ставят на стол и кладут рядом с ней лист бумаги.
– Пиши. Что видел, что слышал, что чувствовал.
Карта расправляет потертые крылья. С ладони Хранителя падает кубик, катится и останавливается в ваддарских горах. На грани кубика высечен знак «торговля».
– Более двух столетий тут добывают самоцветы, но только при правлении короля Альдана их стали вывозить…
Грань «солнце» достается побережью Вольного союза. Митька помнит про теплое течение, что гонит к берегам Нельпа-покровитель, про весенние штормы, про затяжные осенние дожди. На кубике еще четыре знака: «война», «колосок», «зверь», «корона. Хранитель будет бросать его на карту до тех пор, пока не выпадут все, и не важно, если какие-то будут повторяться и повторяться. Рассказывай. Подробно, неторопливо, аккуратно подбирая слова.
Запоминай. Даже если стоишь на площадке высокой башни и кружится тяжелая с недосыпа голова. Кажется, что непослушное тело обволакивает течением, качает на волнах. Хочется закрыть глаза, раскинуть руки – и пусть несет… Митька тряхнул головой, отгоняя сон. Не помогал даже ледяной ветер, превращаясь на грани сна и яви в то самое течение, что укачивало княжича.
– Повтори. – Голос заставил вздрогнуть, прорвал на мгновение пелену перед глазами. Митька ясно увидел сидящего в кресле Хранителя. Курам кутался в плащ, укрываясь от ветра за каменным выступом.
Мысли, до этого похожие на снулых рыб, заметались. Митька подумал, что скоро они всплывут кверху брюхом.
– И осень наступила в Саду Матери-заступницы, как и положено для земных дерев, чтобы дали они плоды свои, – шевельнул Митька губами. Собственный голос показался тусклым, как чешуя давно выловленной рыбы. Опять рыбы! Нельзя думать про воду, это Митька знает еще с Черных песков. Но как же хочется пить. Когда ему давали воды? Уже и не вспомнить. Княжич испугался: а вдруг Курам спросит об этом?
Монотонный голос Хранителя похож на редкий дождь, что стучит по крыше беседки. Пахнет дымом – служанка принесла самовар. Свежая выпечка поблескивает лакированными сахарными боками, дразнит ароматом. Мама придирчиво пробует доставленное из усадьбы варенье. Митькино любимое – из крупного полосатого крыжовника, внутри каждой ягоды притаился кусочек ореха.
– Повтори!
Обрывки видений закружились вялыми осенними бабочками. Княжич с ужасом понял, что не слышал ни слова. Курам утверждает, что человек ничего не забывает. Но память пуста. Только стук дождя и вкус варенья, Митька облизнул пересохшие губы.
В глазах Хранителя – разочарование. Княжича как толкнуло изнутри:
– Чудо уместно лишь там, где течение обыденности замедляет свой ход или же закручивается водоворотом.
Алый закат слепил. Окна в зале для приемов высокие, и лишь наполовину стена Корслунг-хэла закрывает небо. Мужчины в плащах с вытканными корслунгами и змеями смотрели, как Хранитель Курам повязывает на руку мальчишке-чужеземцу нитку с тремя бусинами.
Митьке кажется, что это происходит не с ним. Не он – босой, в мятой рубашке и грязных штанах стоит перед столькими знатными людьми Роддара.
– Сюда. – Курам ухватил за плечо, и, провожаемые взглядами, они прошли к узкой запертой двери. На темном дереве извивалась громадная железная змея, замок прятался у нее в пасти. Ключ владетель вытянул из-под рубашки.
Узкий коридор уводил к центру Корслунг-хэла. Его перегораживали двери, охраняемые железными змеями. Все ключи для них Хранитель берег на груди. Митька думал, что они спускаются под землю, и потому удивился, когда из-за следующей двери показался свет. Вышли в крохотный дворик, со всех сторон окруженный стенами, такими высокими, что, казалось, они внутри башни. Во дворе стояла часовенка, сложенная из грубо обтесанных каменных глыб.
– По преданию, когда возле Рагнера начали строить Корслунг-хэл, то перенесли сюда прах покровителя Родмира и над его могилой поставили часовню, – сказал Хранитель.
– А на самом деле?
– На самом деле как таковой могилы Родмира нет. Дом Дарека и Миры сожгли, опознать никого не удалось. Все кости похоронили вместе. Но то, что сюда привезли землю, – правда.
– Но почему – здесь? – Митька показал на высокие стены.
– Потому что сюда вольны прийти лишь трех в случаях: владетель, перед тем как впервые выйти к своему народу, Хранитель, дабы испросить благословения, и летописец по окончании посвящения.
В часовне было темно, Курам зажег лампаду только у одной иконы. Покровитель Родмир на ней казался строгим и серьезным. Это был чужой покровитель, и Митька не ждал от него никакого знака и потому спокойно встал там, где велел Хранитель. Земляной пол часовни холодил пятки. «Могильный холод», – усмехнулся про себя княжич, вспомнив о захоронении. Шутка была дурацкой и даже кощунственной. Митьку раздражала и эта часовня, и торжественное молчание Курама. Эй, покровитель Родмир, твоему желанию угождают, желая смочить карахар в крови илларского короля!
Дернулся огонек в лампаде, покровитель на иконе взглянул княжича с укором и покачал головой. Нет, не на иконе – молодой парень в военном кафтане, с мечом в простых ножнах, отделился от стены и неслышно подошел к гостям. Сердито посмотрел на Хранителя, разве что пальцем не погрозил. Потянул меч, но, не достав его и наполовину, резко вдвинул в ножны. Произнес что-то беззвучно, лишь по движению губ угадывалось: «Не смей!» Лицо владетеля стало мучнисто-бледным, на лбу выступила испарина.
Парень – да какой парень, Родмир, покровитель Роддара! – протянул к лицу княжича руку. Митька почувствовал легкое движение воздуха, но не уловил человеческого тепла. Родмир с силой провел по щеке заложника. Кольнуло холодом, заставив на мгновение прикрыть глаза.
Лицо на иконе было все таким же строгим и бесстрастным. Шепотом молился Хранитель.
Митька тронул щеку, не поверил, судорожно ощупал.
– Хранитель Курам! – перебил молитву.
Судя по глазам владетеля, Митьке не почудилось – метка заложника, шрам-стрела, действительно исчезла.
– Кажется, княжич Дин, вам придется задержаться в Корслунг-хэле. Это слишком необычная ситуация, – сказал, наконец, Хранитель. Голос его звучал сдавленно.
«Я не просил вашего покровителя», – хотел огрызнуться Митька, но лишь спросил раздраженно:
– Умыться-то я могу?
Под охраной Митьку провели в небольшую, скудно обставленную комнатушку. Окно было закрыто тяжелой ставней; княжичу оставили свечи. Вскоре принесли таз и горячую воду в кувшине.
– И поесть! – крикнул Митька слуге.
Принесли и ужин – тушеную капусту с мясом, огромный ломоть хлеба. От запаха еды свело пустой желудок, но ел Митька неторопливо.
Свечи оплавились почти наполовину, когда появился слуга с Митькиной одеждой. Камзол выбрали парадный, рубашку – белоснежную. Не забыли даже ленту для волос.
Митька упрятал под манжету нитку с бусинами и толкнул дверь.
– Я готов.
В коридоре ждал не слуга, а двое солдат. Один пошел впереди, другой – на шаг позади княжича.
Закат уже потух, зал для приемов освещали десятки ламп. Роддарцы точно и не расходились после Митькиного посвящения. Вот только на Курамовом плаще была вышита не змея, а корслунг, и рядом с троном стоял князь Селл. Увидев Митьку, ободряюще кивнул, отсутствию шрама не удивился.