Почти тысяча евро! Экие деньжищи, да с ними и сам черт не брат! На один билет домой уж точно хватит. Да и на второй, для Сани, останется, а этот чернокожий ферт — уж пусть как хочет. Да… как хочет.
Тракторист посмотрел в спину своим спутникам и ухмыльнулся: дурачки какие-то! Ну зачем шкандыбать в деревню, когда вот он, трелевочник-то, почти у самой дороги стоит? Ну что это, как не дорога? Хорошая такая грунтовочка, вон и колея… Неужто никакое авто не проедет? Ну, хоть самое завалященькое… Тогда можно и про ближайшую заправку спросить… Или лучше сразу про рейсовый автобус. Никакими иностранными языками Весников, правда, не владел, но все же считал, что сумеет договориться. Это с иностранными-то прощелыгами? Он, домовитый русский мужик?
— Сальве! — неожиданно звонко раздалось за спиною.
Весников затравленно обернулся… и с облегчением перевел дух, увидев перед собой длинного худощавого подростка с большими шоколадно-коричневыми глазами.
— Сальве, амикус, — тряхнув темной шевелюрой и слегка поклонившись, вежливо повторил паренек.
— Здорово, пацан, — с ухмылкой отозвался Вальдшнеп. — Не скажешь, где тут у вас автобусы ходят? Ну… это… авто… бус, бус… у-у-у… у-у-у…
Глава 10Захария
Ждут нас войны
и кровомщенье…
Не сказать, чтоб Захария был особенно ловким — не более прочих подростков в деревне. В меру быстроногий, в меру отчаянный, в меру боязливый, вот только любопытный без меры. И оно, любопытство это безбрежное, много раз уже за все шестнадцать лет, что жил Захария на этом свете, его подводило, да и дружкам давало повод для обидных насмешек. Вот, к примеру, в прошлое лето в заливе бросил якорь большой парусный корабль, пришедший аж из самого Карфагена, который так все именовали, на старинный пунийский манер — Карх Хадашт, что значит «Новый Город». Староста Ярим лично встречал спущенный с корабля челнок, кланялся — видно было, непростые приплыли люди. Шлемы гостей так и горели на солнце, а плащи разноцветьем своим напоминали яркую радугу или те цветы, что растут на лугу, за оливковой рощей. И был среди этих нарядных людей один — худой, с длинным изможденным лицом и крючковатым носом, в простом черном плаще, небрежно застегнутом на правом плече дешевой бронзовой фибулой с двумя выбитыми римскими буквицами — «VS». И все в деревне знали — это знак посвященных. И плащ, и фибула. Именно они, посвященные, творили высший суд и расправу, скорую и весьма убедительную. Их боялись все. Правда, старики говорили, что в давние времена, при добром короле Гейзерихе (его так с тех пор и называли — «добрый король»), никаких посвященных не было, а суд творили королевские графы — обычные, в общем-то, люди, хоть и очень влиятельные. Они же взимали налоги.
Посвященные тоже собирали положенные подати, но это было отнюдь не главное их дело. В основном они занимались тем, что осуществляли полный контроль за всем и вся. Казалось, они знали все — потому и прозывались посвященными.
Сразу же после прибытия крючконосый удалился в дом старосты, где и вел длинные беседы, время от времени посылая воинов за нужными людьми — местными жителями, которые потом возвращались в безмолвной задумчивости, а некоторые и не возвращались вовсе. Таких называли грешниками. И это было немного странно — ведь грешников, по сути, должен был определять сам Господь, а не какой-то там тип в черном плаще.
Захарии было любопытно, и он даже спросил об этом священника, отца Геронтия, когда пришел в его двор помолиться. Истинные христиане, сторонники блаженного епископа Ария, не строили пышных церквей, обходились обычными домами и даже хижинами. Божественное есть божественное, а церковь — творение человеческое, пустое, потому как и Иисус Христос вовсе не Богоподобный, а всего-навсего Сын Божий.
Отец Геронтий на такой вопрос отвечать не стал, лишь испуганно перекрестился, оглянулся на дверь да велел больше молиться. Что Захария и делал, правда, недолго: очень уж хотелось рассмотреть поподробнее этот большой корабль, приближаться к которому строго-настрого запретили.
А все ж любопытство оказалось сильнее — больно уж корабль был красивый. Такой необычный, высокий, с двумя стройными мачтами, клубящимися парусами и паутинками разных веревочек и канатов. Первый раз видел Захария такой корабль, да и старики ничего подобного не припоминали.
И еще было странно, что никто не пел песен, не плясал, не радовался, как всегда бывало, когда вблизи деревни бросало якорь какое-нибудь купеческое судно, пусть даже не очень большое. Уж тут все сходились, даже бросали работу — беседовали, торговали, смеялись. Да и корабельщики-то чаще всего оказывались знакомыми, заходившими в бухту далеко не в первый раз.
А этот странный и пугающе красивый корабль зашел сюда впервые. И сразу все зашевелились, залебезили, забегали — и староста, и его помощник, толстяк Эбони, начальник деревенской стражи, и даже отец Геронтий, хотя уж тому-то, казалось бы, кого бояться, кроме самого Господа?
И тем не менее…
Захария же все шатался вдоль кромки прибоя, все смотрел на корабль, чувствуя, как от неуемного любопытства гудят ладони. И, выбрав-таки момент, забрался на высокую скалу, затаился — отсюда судно было отлично видно.
Там подростка и взяли — после, когда спустился. Двое дюжих воинов, вооруженных короткими копьями, с ухмылками дожидались его у подножия скалы. Надавали тумаков, притащили в дом старосты — к тому самому, крючконосому. Ох, ну и страшный же был у того взгляд! Прямо, казалось, прожигал насквозь! А говорил крючконосый тихо, цедил слова точно нехотя, этаким полушепотом, и оттого становилось еще страшнее.
— Ты соглядатай, мальчик? Чей? Кто тебя послал? Знаешь, если ты не будешь отвечать, я прикажу своим воинам содрать с тебя кожу. Это очень больно, поверь.
— Я-а-а… я сам… просто хотел посмотреть, — испуганно заикаясь, пролепетал парнишка. — Клянусь Господом!
— Не поминай имя Господа всуе!
Повысив голос, крючконосый щелкнул пальцами, и тут же возникшие воины вмиг сорвали с Захарии тунику, растянули на лавке… ударили плетью.
Ох, как ожгло! Умели бить, ничего не скажешь — аж в глазах звездочки!
— Не бейте меня, умоляю… — Мальчишка зарыдал, забился в истерике от нестерпимой боли.
— Постой пока, Иеремия.
— Слушаюсь, господин Марцелий!
Марцелий — вот как его звали, правда, в этот момент Захарии было не до того.
— И в самом деле больно? — Нагнувшись, Марцелий участливо улыбнулся. — А ведь это только начало, мальчик. Иеремия знает свое дело, поверь. На третьем ударе у тебя начнет лопаться кожа, превратится в кровавое месиво… Потом Иеремия перебьет тебе позвоночник… и мы бросим тебя в море… то, что от тебя останется… кровавые куски мяса. Но ты будешь еще жив! И будешь мечтать о скорой смерти! Иеремия, продолжай!
И снова удар! Огонь…
— Не-е-ет!
— Неужели ты хочешь мне что-то сказать?
— Я… я все, что угодно… Все…
— Ну, если так — поговорим. Иеремия, выйди.
Палач с неохотою вышел, а второй воин по знаку главного быстро отвязал бедолагу от лавки, усадил.
— Может, ты хочешь пить, мальчик? — Темные глаза крючконосого сверкнули неожиданной добротой. — Меня зовут Марцелий, Марцелий Дукс… А ты, я знаю, Захария. Сирота, сын утонувшего рыбака и забитой за кражу рабыни.
Захария вскинулся:
— Моя мать ничего не крала! Просто она была очень красивая и…
— Верю! Она не воровка, ее просто оклеветали. Местные жители, свои же соседи. Потом дальний родич твоего отца, бедный рыбак Париск, взял тебя к себе. Так?
— Так. — Захария сглотнул слюну. — Но откуда…
— Я все здесь знаю про всех! — жестко заявил крючконосый. — Обязан знать. Такова уж моя служба.
— Вы королевский граф?
— Ого! Ты говоришь по-латыни, мальчик? Вот этого я не знал. Может, ты еще и умеешь писать?
— Умею. Только плохо. Мать учила меня, но… — Парнишка поник головой.
— Наверное, не очень-то легко приходится тебе среди всех этих людей. Вероятно, ты не раз уже подумывал убежать. И что остановило?
— Дядюшка Париск. Он хороший человек, добрый. И совсем одинокий, старый уже, больной. Без меня он вовсе пропадет.
— Да-а-а… это хорошо, что ты умеешь писать. Я даже не думал… — Марцелий Дукс разговаривал будто сам с собой. — Это славно! В этом твое счастье и твоя судьба, парень. Ты хочешь стать избранным? Вознестись над всеми этим сирыми и убогими людишками, некогда убившими твою мать?
— О да, мой господин! — Упав на колени, Захария принялся целовать крючконосому ноги. — Клянусь, я сделаю для тебя все.
— Ну, полно, полно, — довольно засмеялся Марцелий. — Не так уж и много я от тебя хочу. Для начала ты сейчас расскажешь обо всех жителях, подробно, все, что знаешь. А знаешь ты, я уверен, немало — слишком уж любопытен. Тебя даже за это били.
— Били не раз, господин.
— Теперь никто не посмеет! — Встав, высокий гость прошелся по цементному полу, с инкрустацией на пунийский манер. — Ты умеешь писать, это хорошо. В вашу бухту часто заходят торговые суда, моряки высаживаются на берег… так?
— Они запасаются у нас пресной водой, мой господин.
— Видишь этот знак? — Чужак указал на свою фибулу. — Запомни его. Раз в неделю ты будешь составлять для меня отчеты обо всех местных делах. С проходящих судов будут высаживаться моряки, и если кто-нибудь из них покажет тебе такую фибулу, отдашь отчеты ему. Ты все понял, Захария?
— О да, мой господин! Только… у меня ведь нет ни папирусной бумаги, ни чернил.
— Ты все получишь. Однако вовсе не это самое главное. Куда важнее нечто другое. Ты должен обязательно доносить обо всех подозрительных незнакомцах, о каких-либо необычных людях, объявляющихся в ваших пределах. Я оставлю тебе шкатулку, это очень непростая вещь, спрячь ее понадежнее и береги! — Крючконосый вытащил из поясной сумки непонятную вещицу, черную коробочку размером с ладонь. — Возьми. Ну, смелее! Посмотри вот сюда… видишь меня? Теперь нажми вон на тот выступ справа… Слышишь щелчок? Теперь покрути в