– Выходишь на работу в первый понедельник декабря, – сообщила она новой (временной) продавщице, – жалованье получать будешь раз в две недели, по четвергам. А теперь пойдем подберем тебе черное платье.
Только сейчас она осознала, что вряд ли у них найдется платье на такую худышку. Что ж, может, как отойдет от экзаменационного стресса, немножко поправится.
Лиза вышла из комнаты вслед за мисс Картрайт и поднялась в гардеробную, до того завороженная идеей носить черное, что ничуть не смутилась, когда выданное платье оказалось на размер больше нужного ей XXSSW. Впрочем, платья по фигуре у нее отродясь не имелось.
Собеседование проходило во второй половине дня субботы, когда «Гудс», как и все остальные магазины города, закрылся на выходные, и Лиза пришла перед самым закрытием, пока на улицах было еще людно и оживленно: кто спешил домой, кто в кино, кто в ресторан. Теперь же, через час, она шагнула из служебного входа в город, уже погрузившийся в спячку выходного дня: тишина и безлюдье навевали мысли о какой-то ужасной вселенской катастрофе, о том, что город посетила смертоносная чума, или же ангел, или же сама смерть. Шагая по Питт-стрит и Мартин-плейс, Лиза слышала каждый свой шаг; проходя мимо главпочтамта, она увидела женщину, отправлявшую письмо, а на Джордж-стрит – спину мужчины, удалявшегося в сторону набережной. Если не считать их, улицы были совершенно пусты.
Она прошла под таинственными сводами вокзала Виньярд к платформам, и к моменту прибытия поезда пассажиров, кроме нее, собралось всего трое. Она никогда прежде не была в городе в субботу вечером, и от новизны этих впечатлений вдобавок к недавнему собеседованию на первую в жизни работу все кругом казалось Лизе одновременно и непередаваемо странным, и призрачно знакомым. Лиза думала, что, когда вырастет, скорее всего, станет поэтом, а сегодняшний день казался ей как раз таким, про который запросто можно взять и написать стихотворение, причем длинное, чтобы хорошенько передать это вот ощущение, затаенное ожидание, преображение мира и себя в нем и с ним – ощущение и ожидание, для которых пока она не могла подобрать слов.
«Лиза, – сказала она себе, сидя в громыхающем по мосту поезде. – Меня зовут Лиза Майлз».
Ощущение странности все еще оставалось с ней, а она в равной степени – с ним, когда она постучала в дверь родительского дома в Чатсвуде – ключей у нее еще не было.
Мама открыла ей.
– Привет, Лесли, – сказала она.
За несколько недель между окончанием выпускных экзаменов и первым днем в «Гудсе» Лиза съездила с матерью в Голубые горы, прочла «Ночь нежна» и начало «Анны Карениной», дважды сходила в кино, но подавляющую часть времени провела, стоя в молчаливом нетерпении, пока мама, шившая ей новую одежду, подкалывала и поправляла платье прямо на ней.
– Стой смирно! – ворчала мама. – Ты же хочешь хорошо выглядеть? Первая твоя работа!
– Но я все равно буду носить черное платье, – заметила Лиза. – В своем платье меня никто и не увидит.
– Увидят, когда ты будешь приходить и уходить, – отрезала мама.
– Тогда неважно.
– Такое всегда важно, – сказала миссис Майлз.
– Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи[8], – начала Лиза.
– Опять ты со своим тигром. Не отвлекай меня и не вертись.
Лиза была единственным ребенком в семье, что в глазах сторонних наблюдателей объясняло ее некоторую чудаковатость. Ее отец работал наборщиком в газете «Геральд» и редко появлялся на сцене – домой приходил под утро, спал почти до самого вечера, а перед работой отправлялся на час-другой в паб. Часы же бодрствования по субботам проводил, все больше не отлипая от радио и слушая скачки, на которых имел обыкновение ставить помаленьку. Миссис Майлз понятия не имела о размерах его жалованья, а уж узнай она, какая доля этого жалованья попадала в карманы букмекеров, упала бы замертво на месте.
Когда они поженились во время войны, она даже не знала его толком – с красавчиком-солдатом они познакомились на танцах, а потом он после самого короткого ухаживания позвал ее замуж, а она не видела причин отказываться.
До замужества ей жилось нелегко – она родилась в семье булочника и с одиннадцати лет, когда ее приставили помогать после школы родителям, ходила вечно вся в муке. Для начала ей показали, как украшать пирожные глазурными вишенками, а потом постепенно натаскивали в более сложных вещах, так что к пятнадцати годам в кондитерском ремесле практически не осталось того, чего бы она не знала и не умела.
На этом этапе она бросила школу и присоединилась к фамильному бизнесу. Жалованье получала самое мизерное, наличными, а жила с родителями, над лавкой. Она бы и по сей день, верно, так и ходила бы вся в муке, когда бы в ее жизни не появился Тэд в своей щегольской военной форме. Без формы он ничего особенного собой не представлял, но, как ни крути, все-таки это была жизнь. Наверное, она бы расстраивалась не меньше, чем, по ее представлениям, расстраивался он, что не сумела подарить ему сына, когда бы Лесли не была ей дороже зеницы ока.
7
Воскресным вечером накануне первого понедельника декабря Магда и ее муж Штефан допоздна засиделись за картами с двумя друзьями, и к тому времени, как Магда вымыла грязные стаканы, вытрясла пепельницы и в целом слегка прибралась в гостиной, а потом закончила demaquillage[9], было уже хорошо за два часа ночи. Она постояла минутку, глядя на залив Мосман за окном, вздохнула и отправилась в постель. Штефан, как всегда перед сном, читал страничку-другую из Ницше.
– Ах, Магда, любимая, – сказал он, откладывая книгу, – женская работа не заканчивается, пока я почти не засну. Ложись скорее.
– В этой стране нет закона, запрещающего мужьям помогать женам убираться перед сном, верно?
– Собственно говоря, – заметил Штефан, – по-моему, как раз есть.
– Скорее всего, ты прав, – согласилась Магда, забираясь в постель; и к тому моменту, как она наконец заснула, было уже почти три.
В результате, встав наутро в обычное время и посмотревшись в зеркало, она обнаружила там такое страшилище, что следующие пятнадцать минут провела на диване, задрав ноги выше головы и положив на сомкнутые веки два крупных ломтика огурца. Потом с тяжелым вздохом поднялась, съела немножко йогурта и поспешила на работу.
Ясное дело, о том, чтобы Магда, заправляя отделом модельных платьев, носила фирменный черный балахон «Гудса», и помыслить было невозможно. О нет, в этом вопросе (как и в нескольких иных) был достигнут компромисс, согласно которому Магда носила черное, но на своих условиях. Она собрала коллекцию уместных случаю черных платьев и того, что она называла костюмами, многие из которых были слегка разбавлены, чтобы не сказать – украшены, скромными вкраплениями белого – там воротничок, там манжеты, а иной раз и то и другое сразу, а у одного костюма это был даже не белый, а бледно-розовый. Магда отличалась талантом подыскивать наряды в своих излюбленных маленьких дорогущих магазинчиках и приобретать там по щедрой скидке, впоследствии получая компенсацию расходов от «Гудса».
– Когда я работала vendeuse[10] у Пату[11], – говорила Магда, – то носила лишь модели Пату. Как же иначе.
Абсолютнейшее вранье. Во-первых, Магда никогда не работала у Пату. Но ведь могла же, а история была хорошей и полезной, ибо ничуть не меньше всего остального, что она могла бы о себе рассказать, помогла ей закрепиться в «Модельных платьях».
– Эти люди, – нередко повторяла Магда своим друзьям-европейцам, – вообще ничего не понимают.
Так что Магда поднялась в гардеробную не переодеться, а лишь оставить там сумочку и слегка привести себя в порядок. Пройдя в облаках «Мицуко»[12] мимо менее утонченных товарок по работе и демонстративно не замечая косых взглядов, она припудрила носик перед зеркалом и обернулась, одаряя всех ослепительной улыбкой.
– Прекрасный день, не правда ли? Я наслаждалась всю дорогу от дома. До чего же нам всем повезло – жить в таком замечательном городе.
И выплыла из комнаты мимо вереницы застывших лиц, на которых отражалось удивление, непонимание и возмущение – эмоции, начавшие прорываться наружу, когда шаги Магды стихли за дверью.
– С ума сойти! – выпалила Патти Уильямс, выражая тем самым общие чувства.
Именно в эту минуту и пришла Лиза. Она нерешительно остановилась в дверях, хрупкая и тоненькая, точно фея, в присборенной юбке и чем-то вроде белой школьной блузки. Патти Уильямс взглянула на нее и повернулась к Фэй Бейнс.
– Только погляди, что это там у нас. – Она окликнула девочку: – Ты кого-то ищешь или потерялась? Здесь только для персонала.
– Я он, – заверила Лиза. – То есть я персонал. Временная помощница.
– Силы небесные, – сказала Патти Фэй sotto voce[13]. – Ты знаешь номер своего шкафчика? – спросила она у Лизы.
Лиза назвала номер, который ей только что выдали внизу, и Патти вытаращила глаза.
– О, вот он, прям тут. Бог ты мой, – сказала она, снова обращаясь к Фэй. – Это, надо полагать, и есть наша временная. Теперь я видела все. Тогда давай переодевайся скорее, – продолжила она, повысив голос. – Пора спускаться. Тут, знаешь ли, некогда ворон считать, – сурово добавила она.
Просто поразительно, какой командиршей становилась Патти, когда не боялась получить серьезного отпора. Все следующие дни она гоняла Лизу так, что та еле успевала поворачиваться.
Строго говоря, старшей в отделе была мисс Джейкобс, так что и распоряжаться Лизой или хоть проследить, чтобы та выучила местные порядки и начала приносить пользу, по праву полагалось бы ей, но, учитывая Рождество, и Новый год, и все надвигающиеся вечеринки и приемы, в преддверии которых коктейльные платья улетали с вешалок в примерочные быстрее быстрого, мисс Джейкобс поневоле ограничивалась подгонкой и подкалыванием, так что Патти, по сути дела, получила полную свободу проявлять власть и вросла в эту роль, как в родную.