Голова у Миры сидела на плечах гораздо крепче, чем у Фэй, Мира обладала талантом проворачивать житейские дела. Она работала в ночном клубе и получала приличные деньги на платья, но рабочими скидками Фэй не пользовалась, потому что, говорила она, вечерние платья в «Гудсе» совсем не того стиля.
– Мне бы что пошикарней, – сказала она Фэй. – Попробую «Стрэнд Аркейд» или там «Пикадилли».
Дело было в субботу после того унылого понедельника, когда Фэй чахла над салатом в столовой и произвела столь удручающее (хотя и интригующее) впечатление на Патти Уильямс, и хотя она успела поднабрать несколько ночей полноценного сна, но выглядела все еще не ахти. Мира налила себе вторую чашку чая из тяжелого посеребренного чайничка, удобно откинулась на спинку стула, раскурила сигарету и, выдыхая дым, принялась разглядывать подругу.
– Детка, – по работе Мире приходилось встречать изрядное количество американцев, – не нравится мне, как ты сегодня выглядишь, сама на себя не похожа. Что-то случилось?
Фэй уставилась в тарелку. Что она могла сказать?
– Наверное, это просто новая пудра, – нашлась она. – Кажется, она меня слегка бледнит.
– Тогда больше ей не пользуйся, – сказала Мира. – Ты же не хочешь бледно выглядеть. Когда пойдем в дамскую комнату, могу тебе свою одолжить. Ты ведь хочешь вечером выглядеть как можно лучше, правда?
Она лукаво улыбнулась и выпустила еще струю дыма. Она намекала на ужин с двумя джентльменами, с которыми познакомилась в ночном клубе.
– Я приведу подругу, – сказала она, когда ее пригласили на свидание, – она всегда согласная, но приличная девушка, не подумайте чего лишнего. Фэй – девушка приличная. И на случай, если вы не заметили, я тоже.
– Ровно поэтому мы вас и позвали, – сказал наиболее общительный из двух, – верно? – И подтолкнул друга локтем.
– Вот-вот! – поддержал тот.
– Тогда встречаемся в половине девятого в Кинг-Кроссе, у «Линди», – сказала Мира. – И не заставляйте нас ждать.
– Ни за что на свете! – заверили оба. – Ровно в половине девятого!
У Фэй потяжелело на сердце. Она встречалась с этими мужчинами – или иными, похожими на них в самом главном, – всю свою взрослую жизнь. Ужинала с ними, пила за их счет джин с лаймом, танцевала в их объятиях. Отбивалась от их посягательств, а иногда уступала им. Она ходила по этой дороге до самого ее горького, а как оказалось, и пыльного конца, и теперь мужество отказывало ей, но отменить договоренность было немыслимо. Мира решила бы, что она спятила.
– Еще бы, – сказала Фэй подруге. – Никогда не знаешь, может, именно его-то я и жду. Он хоть высокий?
Мира представила себе того кавалера, что поплоше, второго она приберегала для себя.
– Не очень, – ответила она, – но и не коротышка. Среднего роста. Хотя слушай, – быстро добавила она. – Кажется, он богат. Кажется, я видела золотые часы у него на руке. По-моему, он должен тебе понравиться, по-моему, как раз твой тип. Поживем – увидим.
– Тогда ладно, – сказала Фэй, и в ее печальном сердце затеплилась искорка надежды и мужества. – Посмотрю.
– Вот и молодец! – сказала Мира.
11
Лиза с мамой тоже ходили в тот вечер в кино – они всегда ходили в кино по субботам. Иногда отец Лизы составлял им компанию, смотря по обстоятельствам.
– Подождем – увидим, хочет ли с нами твой отец, – сказала миссис Майлз дочери примерно за полчаса до того, как тому полагалось вернуться со скачек, на которых он убивал день и бог только знает (а вот миссис Майлз даже не представляла) какую часть зарплаты.
Она в очередной раз протерла рабочие поверхности кухни губкой и прополоскала ее. Лиза села за стол.
– Надеюсь, работа тебя не слишком изматывает, Лесли, – сказала мама, осторожно поглядывая на дочку. – Я-то надеялась, ты хоть чуть-чуть поправишься теперь, когда с экзаменами покончено.
– Все в порядке, мам, – отозвалась Лиза. – Со мной все хорошо. В новом году поправлюсь, как работа закончится. Буду целыми днями сидеть дома, читать и толстеть.
– Вот умница, – сказала мама. – А я тебе шоколада куплю, чтобы легче шло.
– Ой, мам, спасибо.
У Лизы с мамой была общая тайна, такая страшная, что они почти не осмеливались обмениваться о ней не то что словом, но и взглядом: постепенно созревающий план, что, если Лиза и в самом деле получит стипендию на учебу, она так или иначе обойдет отцовский запрет и в следующем семестре отправится в Сиднейский университет. План этот зародился одновременно у обеих и потом словно бы повис у них над головами незримым розовым облачком, мерцающим по краям, слишком прекрасным, чтобы на него указывать, и слишком эфемерным, чтобы дать ему имя. Оно и сейчас витало над ними, когда каждая воображала себе Лесли, Лизу, пополневшей, окрепшей и студенткой. Сперва, однако, обеим предстояло перенести – и опять-таки тайно, молча и одиноко – мучительное ожидание результатов экзаменов, от которых весь план зависел. Ждать оставалось еще три недели.
– А вот и отец, – сказала миссис Майлз. – Посмотрим, что он захочет.
В кухню вошел отец семейства:
– Всем привет.
Целовать их он не стал, а остановился в дверях. Выглядел он крайне довольным, что и не удивительно: карманы у него были полны пятифунтовых банкнот.
– Хорошо провел день, Эд? – спросила миссис Майлз, подразумевая, понравились ли ему скачки.
– Недурственно, недурственно, – отозвался он, подразумевая: я выиграл больше сотни гиней, что хотя бы отчасти возместило те полторы сотни, которые я проиграл на прошлой неделе.
– Пап, пойдешь с нами в кино? – спросила Лиза. – Можем посмотреть…
И она перечислила, что показывают в округе.
– Да мне все равно, – вальяжно отмахнулся он. – Все равно. Вы, дамы, выбирайте. А перед началом можно китайского поесть. Что скажете? Лесли теперь работает, вот пусть и заплатит.
– Да ну тебя! – отозвалась миссис Майлз. – Лесли надо откладывать. Дома поедим. У меня припасены отличные бараньи отбивные.
– Прибереги отбивные на потом, – сказал мистер Майлз. – Я пошутил. Гуляем за мой счет. Идите-ка собирайтесь и вперед.
Они почти восторженно повиновались: подобные приступы хорошего настроения случались у мистера Майлза не так уж часто и заслуживали не только благодарности, но и торопливости. Лиза надела розовое платье и, посмотревшись у мамы в гардеробной в зеркало в полный рост, поймала себя на мыслях: «А оно не очень… не совсем… жаль, не…» – и поняла, что две недели работы в «Гудсе» каким-то образом изменили ее представления о том, что такое Красивое Платье. «Ну ладно, – сказала она себе, – я просто в кино с мамой и папой, не то чтобы…» – и осознала, что последние дни в голове у нее начали тесниться мысли о самых разных возможностях, самых-самых разных, и что жизнь, представленная в самых-самых разных возможностях, по-настоящему, зримо и ощутимо начинается именно сейчас.
12
Магда открыла огромные карие глаза навстречу ослепительно-яркому дню. Посмотрела на часы у кровати: десять утра. На миг задумалась, не встать ли и не пойти ли на мессу, но потом повернулась, чтобы еще немного доспать. «Видит бог, сон мне нужнее», – сказала она себе.
Меж Магдой и Господом существовало восхитительное взаимопонимание, это взаимопонимание было основой ее успеха в искусстве жить. У Штефана имелось столь же восхитительное взаимопонимание с самим собой – с тем же результатом. Не менее восхитительное взаимопонимание между Магдой и Штефаном являлось результатом самых разных факторов, как, например, того, что оба они сумели выжить в аду.
Проснувшись во второй раз, Магда увидела, что над ней стоит Штефан с кофейником и большой чашкой на блюдце.
– Мне тут пришло в голову, – сказал он, – что, если разбудить тебя сейчас – кстати, уже одиннадцать, – ты успеешь на мессу в полдень. Если захочешь, конечно.
– А-ах, – вздохнула Магда, потягиваясь. – Сперва налей мне кофе. А там уже буду думать.
Она села, вся – колыхание белых рук и атласной ночной сорочки, и Штефан налил ей кофе.
– Сейчас и себе принесу, – сказал он, выходя из комнаты.
Магда обдумала предстоящий день. Приятно было бы сперва побездельничать, а потом прогуляться по парку и поужинать в ресторане с друзьями. Штефан вернулся в спальню.
– Сегодня я на мессу не пойду, – сообщила ему Магда.
– Сама папа Римский тебя бы понял, – отозвался Штефан.
– Не говори так о его святейшестве, – сурово сказала Магда.
Магда была словенкой, а Штефан – венгром. После войны им обоим дали право на въезд в Австралийский Союз в качестве беженцев, и они обратили друг на друга внимание в лагере под Сиднеем. Сперва они беседовали меж собой по-французски, а потом, по мере преуспевания в обеспеченных правительством эффективных курсах, переключились на английский. Через год жизни в Австралии оба разговаривали по-английски бегло, хотя и своеобразно, а кроме того, начали жадно читать. Штефан с головой погрузился в классику, но вот туда уже Магда за ним не поспевала.
– Сложно мне с этим Шекспиром, – говорила она. – Принц Гамлет, например… для меня он отнюдь не героическая личность.
Их общий лексикон скоро запестрил почерпнутыми со страниц Харди и Диккенса старомодными оборотами и речениями, которые постепенно просачивались через Штефана в речь Магды, а иногда даже и их многочисленных приятелей-венгров, потому что при Магде те обычно тоже разговаривали между собой по-английски. Все саркастически соглашались, что хотя война – и недавняя революция[17], – как и соответствующие перемены в судьбе каждого из них, пожалуй, непомерная цена за такую честь, но все же они навеки будут благодарны за знакомство с «этим потрясающим языком»; и все они не переставали восхищенно смеяться, открывая для себя очередную идиому. «Кот в мешке!» – восклицали они и разражались восторженными воплями, как, должно быть, вопили их предки-мадьяры, мчась на быстроногих скакунах по бескрайним и плодородным венгерским степям.