совершенной. Все цвета были мягкими и приглушенными, все формы — гармоничными.
Иллюзия совершенства становилась более полной, когда «Страж Земли-3» наблюдал обширные, а не мелкие районы, и поэтому использовал меньшее усиление, и когда изображение давалось в инфракрасных лучах.
Чем меньше улавливалось очевидных признаков человеческой цивилизации, тем ближе к совершенству казалась планета.
Возможно, был смысл в высказываниях тех экстремистов, которые настаивали, что во имя спасения экологии население Земли должно быть любыми способами сокращено на девяносто процентов. Какова же будет жизнь в таком мире, где цивилизация превратится в ничто?
Если такая программа сокращения населения была бы когда-нибудь осуществлена, Рой испытал бы глубокое личное удовлетворение, помогая ее проведению, хотя эта работа была бы очень изнурительной и подчас неблагодарной.
День проходил, поиски беглецов как на земле, так и с воздуха не увенчались успехом. С наступлением темноты охоту придется прекратить до рассвета. И «Страж Земли-3» со своими глазами и методиками поиска оказался не более удачлив, чем люди, шагавшие пешком и летавшие в вертолетах. Хотя по крайней мере он способен был продолжать ночные поиски.
Рой оставался в Центре спутникового наблюдения почти до восьми вечера, после чего отправился с Евой Джаммер ужинать в армянский ресторан. После вкусного, заправленного маслом салата и последовавшего за ним роскошного шашлыка из барашка они обсудили концепцию повсеместного и быстрого сокращения населения. Они представляли, как можно добиться успеха без нежелательных побочных последствий, таких, как ядерная радиация и стихийные бунты на улицах. И продумали несколько справедливых методов уничтожения, благодаря которым десять процентов населения выживут, чтобы воплотить менее хаотичную и намного более совершенную версию человеческой жизни. Они набросали возможную символику для движения за сокращение населения, сочинили вдохновляющие лозунги и обсудили, какой должна быть униформа исполнителей. Они были в состоянии высокого возбуждения к тому времени, когда покинули ресторан и отправились к Еве домой. Они могли убить любого полицейского, который имел бы глупость остановить их за превышение скорости в жилой зоне.
Пятнистые, мрачные стены имели лица. Странные, застывшие лица. С мучительным выражением, видимые только наполовину, с разверстыми ртами, безответно вопиющими о снисхождении. Руки. Тянущиеся руки. Молчаливо умоляющие. Живописные картины, белые, как привидения, местами испещренные серыми и ржаво-красными, коричневыми и желтыми пятнами. Лицо к лицу, тело рядом с телом, иногда сплетенные вместе, но всегда выражающие просьбу, отчаяние нищих — умоляющих, заклинающих, молящихся.
— Никто не знает… Никто не знает…
— Спенсер! Вы меня слышите, Спенсер?
Голос Валери эхом доносился до него в длинном тоннеле, где он брел между полудремой и настоящим сном, между отрицанием и принятием, между одним адом и другим.
— Спокойнее, теперь спокойнее, не бойся, все о'кей, тебе просто снится.
— Нет. Видишь? Видишь? Здесь, в катакомбах, катакомбах.
— Это только сон.
— Как в школе, в книгах, на картинах, как в Риме, жертвы, вниз в катакомбы, но хуже, хуже, хуже…
— Ты можешь уйти от этого. Это только сон.
Он слышал свой собственный голос, понижающийся от крика до шепота, несчастного плача:
— О Господи, о Господи, Боже мой!
— Вот, возьми меня за руку. Спенсер, ты слышишь меня? Держись за мою руку. Я здесь. Я с тобой.
— Они так боялись, боялись, были одни и боялись. Ты видишь, как они напуганы? Одни, их некому услышать, некому, никто, кто бы понял, как напуганы. О, Иисус, Иисус, помоги мне, Иисус!
— Пойдем, держись за мою руку, вот так, так хорошо, держись крепче. Я здесь, совсем рядом с тобой. Ты больше не один, Спенсер.
Он держался за ее теплую руку, и каким-то образом она уводила его от этих слепых белых лиц, молчаливого крика.
Увлекаемый силой этой руки, Спенсер плыл, легче воздуха, вверх из глубины, через темноту, через красную дверь. Не через дверь с влажными отпечатками рук на пожелтевшем от времени белом фоне. Эта дверь была целиком красной, сухой, покрытой слоем пыли. Она открывалась в сапфирово-синий свет. Черные кабинки и стулья, отделка из полированной стали, зеркальные стены. Пустая площадка для оркестра. Несколько человек, спокойно выпивающих за столиками. В джинсах и замшевом пиджаке вместо юбки с разрезами и черного свитера, она села на высокий стул у стойки рядом с ним, потому что обслуживали очень медленно. Он лежал на надувном матрасе, обливался потом и дрожал от озноба, а она была на этом стуле, как на насесте. Но они были на одном уровне, держались за руки и оживленно болтали, как старые друзья, а сзади шипела лампа Кольмана.
Он понимал, что бредит, но не волновался. Она была такой красивой.
— Почему ты приходил в мой дом в среду вечером?
— Разве я уже не говорил тебе?
— Нет, ты постарался уйти от ответа.
— Хотел узнать о тебе.
— Зачем?
— Ты ненавидишь меня?
— Конечно, нет. Я просто хочу понять.
— Вошел в твою квартиру, гранаты влетают в окна.
— Ты не мог уйти, когда понял, в какой я беде?
— Нет, не мог позволить тебе погибнуть в канаве в восьми-десяти милях от дома.
— Что?
— Или в катакомбах.
— После того как ты понял, что я в беде, почему ты полез в это дело?
— Я сказал тебе. Ты мне понравилась с первого раза, когда мы встретились.
— Но это было всего лишь во вторник вечером! Я чужая для тебя!
— Я хочу…
— Чего?
— Я хочу… жизни.
— У тебя нет жизни?
— Хочу жить… с надеждой.
Помещение бара куда-то исчезло, голубой свет превратился в мрачный желтый. Пятнистые и затененные стены имели лица. Белые лица, мертвые маски, рты, разверстые в беззвучном ужасе, молчаливо умоляющие.
По электрическому проводу, спадавшему петлями, бежал паук, и его искаженная тень металась по пятнистым белым безобидным лицам.
Потом снова возник зал бара. И он сказал ей:
— Ты хороший человек.
— Ты этого не можешь знать.
— Теда.
— Теда о каждом думает, что он хороший человек.
— Она была так больна. Ты заботилась о ней.
— Только пару недель.
— Днем и ночью.
— Не такое уж великое дело.
— А теперь со мной.
— Я еще не выходила тебя.
— Чем больше я узнаю тебя, тем лучше ты оказываешься.
Она сказала:
— Черт возьми, может быть, я святая?
— Нет, просто хороший человек. Слишком саркастичный, чтобы быть святым.
Она засмеялась.
— Я не могу помогать тебе, чтобы нравиться, Спенсер Грант.
— Это очень мило. Начинаем узнавать друг друга.
— Ты полагаешь, мы этим занимаемся?
Импульсивно он произнес:
— Я люблю тебя.
Валери замолчала так надолго, что Спенсеру показалось, он снова потерял сознание.
Наконец она сказала:
— Ты бредишь.
— В этом нет.
— Я сменю тебе компресс.
— Я люблю тебя.
— Ты лучше успокойся, постарайся немного отдохнуть.
— Я всегда буду любить тебя.
— Успокойся, странный человек, — сказала она с выражением, какое, как он верил и надеялся, было проявлением нежности. — Просто успокойся и отдохни.
— Всегда, — повторил он.
Признавшись себе, что надежду он обрел в ней, Спенсер испытал такое облегчение, что погрузился в темноту без катакомб.
Спустя много времени, неуверенный, проснулся он или продолжает спать, в полусвете, который мог быть рассветом, сумерками, накалом лампы или холодным, без источника, свечением сна, Спенсер изумился, услышав, как он сам произнес:
— Майкл.
— Ах, ты пришел в себя, — сказала она.
— Майкл.
— Здесь нет никого по имени Майкл.
— Ты должна знать о нем, — заявил Спенсер.
— О'кей. Расскажи мне.
Ему хотелось бы видеть ее. Но перед глазами маячили свет и тень, не было даже расплывчатого силуэта. Он сказал:
— Ты должна знать, если… если собираешься быть со мной.
— Расскажи мне, — поддержала она его.
— Только не возненавидь меня, когда узнаешь.
— Я не так-то легко способна возненавидеть человека. Доверься мне и расскажи. Доверься. Спенсер. Кто это Майкл?
Его голос был прерывистым:
— Умер, когда ему было четырнадцать.
— Майкл был твоим другом?
— Он был мной. Умер в четырнадцать… не был похоронен, пока ему не стало шестнадцать.
— Майкл был ты?
— Обретался мертвым два года… потом я стал Спенсер.
— Это была твоя… это твоя фамилия была Майкл?
Тут он понял, что, должно быть, бодрствовал, не спал, потому что он никогда не чувствовал себя так скверно во сне, как в этот момент. Стремление раскрыться дальше не могло подавляться, хотя такое раскрытие означало агонию. Его сердце билось тяжело и часто, тайны пронизывали его болезненно, как иглы.
— Его фамилия была… именем дьявола.
— А каково было имя дьявола?
— Акблом, — сказал он, выплевывая ненавистные слоги.
— Акблом? Почему ты говоришь, что это имя дьявола?
— Ты не помнишь? Ты никогда не слышала?
— Полагаю, ты должен рассказать мне.
— У Майкла, до того как он стал Спенсером, — проговорил Спенсер, — у него был папа. Как все другие ребята, он имел… папу. Но… не такого, как другие папы. Имя его п-папы было… было… его имя было Стивен Акблом. Художник.
— О Господи!
— Не бойся меня, — взмолился он, его голос ломался, слова отчаяния вылетали одно за другим.
— Так ты тот мальчик?
— Не возненавидь меня.
— Почему я должна ненавидеть тебя?
— Потому что… я тот мальчик.
— Мальчик, который был героем, — сказала она.
— Нет.
— Да, ты им был.
— Я не смог спасти их.
— Но ты спас всех, кто мог последовать за ними.
От звука собственного голоса он дрожал сильнее, чем ранее от холодного дождя.
— Не смог спасти их.
— Все в порядке.