Наверное, снова потеряла дар речи.
Мы остаемся так на мгновение, моя рука в ее волосах, а ее глаза прикованы к моим.
Это кажется интимным в чертовски нормальном смысле этого слова.
Как будто мы просыпались и видели лица друг друга в течение последних семи лет.
— Ты не ушла, — медленно, осторожно говорю я.
— Ты болен, — она протягивает руку, затем останавливается. — Я просто проверю твою температуру.
Она кладет ладонь мне на лоб, и мое дыхание становится глубже от этого прикосновения. Она быстро забирает его. — Я думаю, твоя лихорадка прошла.
Голос у нее легкий, даже радостный. И я не знаю, почему я хочу поймать его и запереть где-нибудь.
Наоми медленно садится на корточки рядом со мной, заставляя меня отпустить ее. — Тебе нужно что-нибудь съесть и принять еще одну дозу лекарства, — она хватает с тумбочки контейнер с едой. — Овсянка, которую я приготовила раньше, еще теплая.
Открыв контейнер, она берет ложку и бутылочку с таблетками. — Вот они.
Я не беру их, а сажусь, прислонившись к изголовью кровати, наблюдая за ее быстрыми, точными движениями. Она из тех людей, которые все делают быстро, как будто соревнуются со временем. Раньше я этого за ней не замечал.
— Ты сказала вторую дозу. Я не помню, чтобы брал первую.
Ее уши горят. — Я помогла тебе.
— Помогла мне как?
— Я высыпала содержимое капсулы на ложку овсянки и…
— И что?
— И просто помогла тебе проглотить это.
— Засунув свой язык мне в глотку?
— Мне не нужно было заходить так далеко… И я не пыталась поцеловать тебя. Мне просто нужно было заставить тебя поесть и проглотить лекарство.
— Я тебе не верю, — я дразню ее, но ничего не могу с собой поделать. Она взволнована, ее дрожащие пальцы снова и снова открывают и закрывают контейнер. Я не думаю, что она даже осознает, что делает это.
— Я не знаю, как заставить тебя поверить в это.
— Сделай это снова.
Ее широко раскрытые глаза встречаются с моими. — Ч-что?
— Повтори то, что ты сделала, и я буду судьей.
— Это просто смешно.
— Мы не узнаем, пока ты не согласишься с этим.
Долгое мгновение она остается неподвижной, затем издает обреченный вздох. Наоми открывает капсулу в контейнере, смешивает лекарство с пищей, затем набирает ложку.
Ее глаза встречаются с моими, когда она кладет овсянку на язык, слегка высовывая его, затем наклоняется и хватает меня за подбородок большим и указательным пальцами.
Мои губы приоткрываются, когда мой член оживает.
Она медленно просовывает свой язык мне в рот, на удивление не проливая много овсянки, и осторожно растирает ее о мой язык.
Посреди еды я пробую ее и ее неуверенные поглаживания. Она подносит его к задней части моего языка, и ее губы касаются моих. Я глотаю овсянку, и она замирает, прежде чем пытается отстраниться.
Я хватаю ее сзади за шею и наслаждаюсь ее языком, посасывая его с открытым ртом, прежде чем облизать ее губы и коснуться неба. Я целую ее яростно и бесконтрольно, так что единственными звуками, которые она издает, являются сдавленные, удивленные стоны.
Я целую ее так, как никогда раньше не целовал. Как будто этот поцелуй будет последним, что у меня есть. Мои ногти впиваются в ее затылок, и я прижимаю ее тело к своему.
Наоми визжит, ее рука сжимает мой бицепс для равновесия, но она открывается мне. Ее язык встречается с моим, ударяя за каждым чертовым ударом, пока мы оба впадаем в безумие.
Я отстраняюсь, неохотно отпуская ее.
Наоми тяжело дышит, ее щеки раскраснелись. — Почему ты это сделал?
— Сделал что?
— Поцеловал меня.
— Я только брал овсянку, — я облизываю губы, и ее глаза следят за движением, прежде чем она качает головой и пихает контейнер мне на колени, а ложку — в пальцы.
— Остальное ты можешь сделать сам, — она встает, и платье задирается вверх по ее бледным бедрам.
Я крепче сжимаю контейнер, чтобы удержаться от того, чтобы не схватить ее и не повторить то, что мы только что сделали.
Или, может быть, сделать еще один шаг.
— Уходишь? — я кажусь невозмутимым, когда едва сохраняю спокойствие.
Она хватает одеяло и накрывает им мои ноги. — Прекрати выгонять меня. Я уеду утром.
— Разве твой муж не спросит о тебе?
— Я уже позвонила ему.
— Какое у тебя оправдание на этот раз? Снова всю ночь в офисе?
Она вздергивает подбородок. — Я остановилась у подруги.
— Мы теперь друзья?
— Мы… были.
— Неужели?
— Раньше мы рассказывали друг другу то, о чем не рассказывали остальному миру. Вот что делают друзья.
— Тогда почему бы тебе не рассказать мне все сейчас?
Я ожидаю, что она отмахнется от меня, но она садится на кровать, на дальний край, так что я не могу до нее дотянуться. — Что ты хочешь знать? Помимо всего, что произошло семь лет назад, потому что я не буду говорить об этом.
— Значит, я могу спрашивать о чем угодно, кроме того, что хочу знать больше всего? Когда ты стала такой жестокой?
— С тебя, — шепчет она.
Я издаю насмешливый звук. — Это дорого слышать от тебя.
— Ты собираешься наносить удары всю ночь или есть что-то, что ты хочешь знать?
— Почему ты вышла за него замуж?
— Это был брак по договоренности между нашими семьями.
Я не знаю, почему от этого мне становится немного легче дышать. Она не выбирала его. Это был брак по расчету.
— Акира — влиятельный человек, и мой отец хотел видеть его в качестве союзника.
— Твой отец?
— Я нашла его, — она улыбается, но ее плечи горбятся, а глаза сияют навязчивой грустью. — Или, скорее, он нашел меня.
— Он такой, каким ты его себе представляла?
— Хуже, — она берет ложку у меня из рук, и я думаю, что ей просто нужно к чему-то прикоснуться, но она наполняет ее овсянкой и подносит к моему рту.
Я могу есть сам, но я открываюсь и позволяю ей кормить меня. Это самая одомашненная женщина, которую я когда-либо видел, и она затрагивает ту часть меня, о существовании которой я даже не подозревал.
— Жаль, что я не поверила маме, когда она сказала, что мне следует держаться подальше. Жаль, что я не ценила ее больше, когда она была жива. Она умерла, чувствуя себя неловко из-за того, что я была с папой.
— Пусть она покоится с миром, — мрачная аура окутывает нас. Мысль о том, что суровая, но добрая Рико мертва, оставляет тяжелый груз у основания моей груди.
Она всегда радовалась, когда я проводил время с Наоми или приезжал за ней. Однажды она сказала мне, что очень рада, что у ее дочери наконец-то сложились прекрасные отношения.
Наоми запихивает мне в рот еще одну ложку и кривит губы, когда влага блестит на ее веках.
— Тебе нравится работать в ее доме моды?
— Не совсем. Я просто храню его как наследство.
— Ты все еще рисуешь?
Ее глаза сияют, и она улыбается. — Всякий раз, когда у меня есть время. Я тебе покажу… если ты хочешь.
— Конечно.
Наоми берет контейнер и ложку и кладет их на тумбочку. Затем она переворачивается на бок, тянется к своей сумке и достает маленький блокнот.
После того, как она на секунду прижимает его к груди, она передает его мне.
Я изучаю ее наброски — люди, лица, какие-то тени. Склонив голову набок, я изучаю узоры и то, как все они кажутся вариациями одного человека. Это намного более зрело, чем в старшей школе, хотя она никогда не была незрелой. Просто немного невинной, и теперь вся эта невинность полностью исчезла.
— Посмейся над ними, и я убью тебя, — говорит она, защищаясь.
Я посмеиваюсь: — Цундэре.
Ее глаза расширяются, и я замолкаю. Бля. Я хотел никогда больше не использовать это прозвище.
— Твоя техника стала намного лучше. И ты все еще делаешь то, что любишь, даже если не профессионально.
— Я передумала. Я не хочу заниматься этим как профессией, потому что это, вероятно, убило бы мой творческий потенциал. Я бы предпочла оставить это как хобби.
— Я понимаю.
Она вынимает блокнот из моих рук, медленно поглаживая его края. — А как насчет тебя? Ты занимаешься тем, что любишь?
— Да. Прилив адреналина, который я получаю, разбивая кого-то в суде, прогоняет порывы. Пусть даже временно.
— Я никогда не представляла тебя юристом, хотя должна была подозревать это, учитывая твою проницательную натуру и извращенное чувство справедливости. И, эй, ты не получаешь минимальную зарплату, как детектив. Вау, ты живешь мечтой.
Она помнит. Однажды мы говорили о том, что у меня есть навыки чтения людей, и она предложила мне стать детективом, чтобы использовать этот дар, но я категорически отказался прикладывать столько усилий за небольшую плату. Чего она не знает, так это того, что я действительно стремился развивать и развивать свои навыки, и именно поэтому я решил заниматься юридической практикой.
Тот факт, что она помнит наши тогдашние разговоры, наполняет меня теплом, которого я не испытывал уже очень давно.
— Я вижу, ты еще не совсем утратила свою циничную натуру.
— Это выходит наружу, когда кто-то вроде тебя провоцирует это.
— Кто-то вроде меня?
— Солдат темного правосудия.
— Ты называешь это темным правосудием, я называю это своей собственной версией. Нет ничего черно-белого, и все можно сделать серым.
— Почему я не удивлена, что это твой девиз?
— Люди на самом деле не меняются.
— Ты — да, — она смотрит в свой альбом для рисования.
— Я?
— Угу.
— Каким образом?
— Твоя квартира, во-первых. Здесь так пусто.
— Мне не нужны вещи, — потому что я не хочу ни к чему привязываться, но я не говорю ей об этом.
— Ты еще холоднее и неприкасаемее. Ты такой же далекий, как ночное небо, и такой же… иногда пугающий.
— Кто сделал меня таким? — это может быть потому, что я болен и не могу фильтровать свои слова, или потому, что я просто чертовски устал от метаний туда-сюда, но я не жалею о словах, когда они выходят.
Если это безумие, я могу себе его позволить.