Телефон снова разразился громким звоном. Головченко, покосившись на тещу, сказал в трубку «але».
– Виталий Семенович? – приятный баритончик доносился откуда-то издалека, возможно, из другого города.
– Он самый, – Головченко крепче прижал трубку к уху. – Слушаю вас.
– Это вас беспокоят по поручению Марьясова. Владимир Андреевич хотел бы увидеться с вами. Это по поводу работы. Насколько я знаю, он решил вам что-то предложить. Разговор сугубо личный, конфиденциальный, так что никого из родственников или знакомых лучше о нем не информировать. Вы меня понимаете?
– Как же, как же, понимаю, – Головченко заволновался и даже привстал со стула. – Очень даже понимаю.
– Тогда через час подъезжайте к автобусной остановке перед кинотеатром «Зенит», мы вас там подберем. Успеете?
– Конечно, успею.
– На работу срочно вызывают, – положив трубку, Головченко повернулся к теще и сказал первое, что пришло в голову. – Каждый квартал требуют от меня обновления репертуара. Специальная комиссия проверяет, чтобы я, так сказать, обновлялся. Ну, чтобы не стоял на месте. Понимаете?
– Еще как понимаю, – Клавдия Петровна улыбнулась змеиной улыбкой.
Наверняка донесет Вере, что её муж поговорил по телефону с какой-то женщиной, наверное, очередной ресторанной потаскушкой и умчался из дома ни свет ни заря. К любовнице умчался. К кому же еще? Придется объясняться с женой. А может, сказать теще правду? Сказать, что самый влиятельный в их городе человек вызывает его, Головченко, к себе, вернее, не вызывает, просит приехать, как старого друга уделить ему немного внимания. Но Марьясов наказал никому не сообщать об их встрече, ни знакомым, ни родным. Его слово закон, значит, правды сказать нельзя. Пока нельзя. Но сегодня вечером из этого уже не нужно будет делать секрета.
– Ладно, мне нужно идти, – он хотел уже встать из-за стола.
– Иди, иди, путайся со шлюхами, – теща осуждающе покачала головой. – После тебя в доме дезинфекцию делать надо.
– Вы знаете, кто мне только что звонил? – Головченко не встал, напротив, он плотнее уселся на стуле. – Это от Марьясова. Слышали о таком? Самый большой человек в этом паршивом городишке. Он предлагает мне по дружбе новую работу. И сейчас я еду к нему.
– Как же, станет с таким как ты Марьясов дружбу водить, – Клавдия Петровна посмотрела на зятя внимательно.
– Можете верить, можете не верить, но только что мне звонили от Марьясова, сейчас я еду прямо к нему, – Головченко для пущей убедительности шлепнул по столу ладонью. – И эту теперешнее место я через него получил. А вот теперь у него для меня новое предложение. Бог даст, может, в Москву переедем.
– Переедите, – передразнила теща. – Ждут вас в Москве.
Головченко, решивший больше не спорить попусту, поднялся и заспешил в ванную.
Дверца бордовых «Жигулей» распахнулась, и Головченко, заняв место на переднем сидении, снял с головы меховую шапку и надел её на правое колено. Он поздоровался с водителем и каким-то молодым человеком, сидевшим сзади.
– Так спешил, но все-таки немного опоздал, – Головченко виновато развел руками. – Транспорт еле ходит.
– Пять минут это не считается, – сидевший за рулем Васильев погладил пальцами темные усики и тронул машину. – Я на прошлой неделе отдыхал в вашем ресторане. Так, знаете, слезы были на глазах, когда вы спели «Журавлей». Просто эмоциональное потрясение.
– Правда? – Головченко, не часто слышавший похвалу, заулыбался. – Понимаю, это комплимент, но все равно спасибо.
Машина обогнула по периметру площадь перед кинотеатром, свернула в переулок.
– Что вы, я от чистого сердца, – водитель потрепал рукой лацканы дорогого темно синего пальто. – Трогательно, честное слово.
– Ну, спасибо, – Головченко улыбнулся.
– Правда, очень душевно, – подал голос с заднего сидения молодой человек. – Я тоже ваши песни слышал. Мне понравилось.
– Я далеко не Карузо, как вы уже заметили, – польщенный Головченко обернулся к молодому человеку, решив раскрыть одну из профессиональных тайн. – Голос у меня не слишком значительный, как говорится, карманный. Поэтому в моем положении очень важно правильно подбирать репертуар. И ещё распределять силы, чередовать вокальные вещи с речитативными песнями.
– Это целая стратегия, целая наука почище высшей математики, – молодой человек на заднем сиденье закурил сигарету и протянул раскрытую пачку Головченко. – Угощайтесь.
– Спасибо, час назад я уже курил.
Головченко, в обществе доброжелательных людей быстро оттаял, согрелся душой после неприятного утреннего разговора с Клавдией Петровной, едва не переросшего в отвратительный скандал.
– Курю не больше пяти сигарет в день. Совершенно не пью, два года, как бросил. И стараюсь не простужаться. Да, простужаться мне совершенно противопоказано. Я всегда ощущаю спиной очередь. Много молодых дарований дозрело для того, чтобы занять мое место в ресторане.
– Везде конкуренция, – встрял в разговор водитель. – Кстати, вы никому не сообщили о предстоящей встрече с Марьясовым? Он почему-то не хотел, чтобы об этом узнали посторонние люди.
– Никому не сказал, – Головченко вдруг вспомнил Клавдию Петровну. – Ах, нет, теще сказал. Пришлось. Ей не нравится моя работа. Она считает, что ресторан это притон, хотя сроду в ресторанах не бывала. И пилит меня каждое утро: ищи себе другое место. Но ведь это ничего, что я сказал теще? Она ведь не в счет?
– Если теща не человек, значит она не в счет, – подал голос сзади белобрысый парень и захихикал.
Головченко показалось, что его слова почему-то огорчили водителя, тот поморщился, недовольно выпятил вперед нижнюю губу.
– Так это ничего, что я теще сказал? Тут ведь нет секрета?
– Ничего, – кивнул водитель. – Теща, разумеется, не в счет.
– С одной стороны Клавдия Петровна любит деньги, – продолжал объясняться Головченко. – С другой стороны, её оскорбляет моя работа. Она считает, что мужчина не должен работать в ресторане, не должен петь песни за деньги. Типичный дуализм.
– Чего-чего? – не понял белобрысый паренек.
– Ну, двойственность человеческой натуры.
– Дуализм… Онанизм… Ты что, шибко грамотный?
– Не шибко, – Головченко заерзал на сидении. – Не шибко, но газеты читаю.
– А я вот не читаю. Одна брехня в этих газетах, дрищут, как свищут. Дуализм…
Молодой человек на заднем сидении вдруг, без всякой причины зашелся странным визгливым смехом. Головченко обернулся к нему, хотел спросить парня, что, собственно смешного тот нашел в последних словах, но ни о чем так и не спросил. Парень неожиданно оборвал свой смех, сделался серьезным.
– А вы нам сегодня споете? – спросил он Головченко.
– В каком смысле споете?
– В прямом, – парень наклонил голову набок и посмотрел на Головченко просительно. – Может, споете что-нибудь для души. Вот эта песня хорошая «О, дайте милостину ей». Вот её и спойте.
– Если вам хочется меня послушать, приходите сегодня вечером в ресторан, – Головченко покачал головой. – Я в машинах не пою.
Простояв пару минут на железнодорожном переезде, «Жигули» набрали ход, вырвались из города. Проехав несколько километров в сторону Москвы, свернули на узкую разбитую тяжелыми грузовиками дорогу, ведущую к городской свалке. Головченко, только сейчас, на этой ухабистой дороге заметивший, что направляются они черти куда, кажется, на свалку, а вовсе не в контору Марьясова, настороженно огляделся по сторонам, осмотрел крутые обочины, заросшие сорным подлеском, сосновые лесопосадки по правой стороне, маячивший впереди занесенный снегом пустырь. Он посмотрел на водителя.
– Простите, а куда мы направляемся?
– Я уже сказал по телефону, Марьясов хочет вас видеть, – сердито буркнул Васильев.
– А насчет какой работы он говорил, что за работа? – Головченко сделалось неуютно и беспокойно.
– Откуда мне знать? – водитель, позабывший доброжелательность, которой ещё несколько минут назад светилось его лицо, смотрел вперед, на дорогу. – Может, хочет вас в другой кабак устроить. А может, отправить на какой-то эстрадный конкурс, самодеятельный. Сам пусть скажет.
Машина, не доехав до свалки, и вправду свернула направо, в лесопосадки, на узкую грунтовку, ведущую к заброшенному песчаному карьеру. Машина еле ползла по узкой грунтовке, утопая в глубоких колеях. Головченко жалко улыбался и теребил в руках меховую ушанку. Он почувствовал неожиданный приступ страха, приступ такой сильный, что голове стало жарко, а ноги занемели, казалось, на них шевелятся волосы. Лесопосадки кончились, на горизонте темнел смешанный лес, справа и слева от дороги торчали металлические опоры высоковольтной электролинии. Прямо перед капотом «Жигулей» горели стоп сигналы съехавшей на обочину иномарки.
– Приехали, – сказал Васильев, тоже съезжая на обочину.
– Приехали, – механически повторил за ним Головченко.
Он с усилием сглотнул застрявший в горле комок, продолжая мять липкими ладонями шапку и смотреть вперед себя. Стоп сигналы иномарки погасли, передняя дверца открылась, с водительского места вылез пресс-секретарь Марьясова Павел Куницын. Одной рукой он натянул низко на лоб козырек клетчатой кепки, другой поднес к губам яркую жестяную банку со смесью водки и газированной водой. Господи, Головченко облегченно перевел дух. Ну вот, ничего страшного, вокруг свои люди, а он так нервничал, так накручивал себя, что и вспомнить о своих страхах стыдно.
С неба валил густой мокрый снег. Головченко, нахлобучив на голову шапку, открыл дверцу, спустив ноги на землю, оглянулся на водителя. Тот, достав из-под сидения мягкую тряпочку, принялся с молчаливым усердием протирать запотевшее лобовое стекло, будто не было сейчас на свете более важного и увлекательного занятия. Куницын махнул рукой вылезшему из машины Головченко и, задрав голову кверху, глотнул из банки. Трегубович, дождавшись, когда Головченко выйдет из машины, завернул в газету тяжелый разводной ключ, открыл заднюю дверцу и, щурясь от света, пошел следом за певцом.