– Представляю, – кивнул Аверинцев. – А вы не пробовали обратиться, скажем, в милицию?
– Шутите? – Клячкина посмотрела на него, как на ненормального. – Может, вы заметили, что моя квартира на седьмом этаже. Высоко падать. Да если бы я посмела пикнуть, просто пикнуть, то сегодня имела первую группу инвалидности. Это в лучшем случае.
– Так они у вас месяц и гостили?
– Слава Богу, не месяц, всего четыре дня. Они с кем-то поговорили по телефону, видимо, со своим работодателем, и ушли. Их шеф, видимо, понял, что напрасно перекупил долг Овечкина. Ничего он не получит, кроме головной боли. Перед уходом эти ребята заявили, что Овечкину бегать от них осталось совсем не долго, они, мол, знают, где его лежбище. Анатолий часто оставался ночевать у своего дальнего родственника, где-то в Подмосковье. А потом вы знаете, что случилось… Толю нашли и убили.
– А вы не знаете, как найти родственника Овечкина из Подмосковья?
– Не знаю. Этот родственник Анатолию дядей доводился или двоюродным дядей. Или вовсе не дядей, не знаю точно. Помню только, что фамилия у дяди какая-то чудная. То ли Твердолобов, то ли Твердоногов. Что-то такое.
– Значит, вы не виделись с Овечкиным ещё с осени?
– Нет, с зимы. Он пришел сюда в самом начале декабря, второго числа или третьего. Забежал на полчаса, переоделся, переложил из кейса в свою старую спортивную сумку какие-то вещи, не видела, что именно, и ушел с этой сумкой. Кейс оставил.
– Так ничего и не объяснил?
– Он выглядел усталым, лицо серое, какое-то совсем чужое. Я тогда почему-то подумала, что мы видимся в последний раз. Бывают такие мысли, как вспышки молнии, как озарения. Я подумала, что больше его никогда не увижу. Так оно и вышло.
– А вы не отдадите мне тот кейс, что оставил у вас Анатолий? Хотел бы сохранить какую-то вещицу на память о нем. Все-таки мы были дружны…
Клячкина встала, ушла в комнату и через минуту вернулась на кухню с темно темным чемоданчиком. Промокнув тряпку в воде, она стерла пыль с крышки кейса, передала его Аверинцеву.
– Заберите, он пустой. Только это вещь не Анатолия.
– Все равно, я заберу, – Аверинцев положил чемоданчик на колени.
– Скажите, как он погиб?
– Одно знаю точно: все произошло быстро, он не мучался.
Аверинцев, собираясь уходить, поднялся со стула.
– Вот видите, и вы не хотите сказать правды.
Клячкина прижала к костистому некрасивому лицу кухонное полотенце и вдруг заплакала в голос.
Глава девятнадцатая
Мокрый снег залеплял стекла автомобиля, припаркованного на асфальтовом пятачке возле многоэтажной башни. Сидевший на водительском месте Васильев время от времени включал «дворники» и со скучающим видом наблюдал за утренними пешеходами, спешащими к автобусной остановке. Сидевший рядом Трегубович, накануне отметивший свой день рождения, мрачный, плохо выспавшийся, смолил сигарету за сигаретой и натужно с нутряным стоном зевал.
Васильев убавил громкость радиоприемника, сплел руки на груди и остановил неподвижный взгляд на подъезде, дверь которого время от времени скрипела и хлопала. За последние дни удалось выяснить расписание каждого рабочего дня Вадима Сергеевича Мосоловского. Сейчас без двадцати восемь, значит, через четверть часа за Мосоловским прибудет машина. В салоне два человека: водитель и охранник. Где-нибудь десять минут девятого Мосоловский спустится вниз. Охранник в квартиру начальника никогда не поднимается, вообще в подъезд не входит, а сидит в машине.
– Все-таки Марьясов большая сволочь, – Трегубович опустил стекло и сунул в рот сигарету. – Я таких подлых людей ещё в жизни не встречал. А уж жадности на троих хватит. Мы работаем на него, как говорится, не за страх, а за совесть, пашем, пашем с утра до зари, а он даже за ту бабку, ну, тещу этого сраного певца Головченко, мне деньжат не подбросил. Я думал он вроде как премию или стипендию за старуху эту выдаст.
– Дождешься от него, – проворчал Васильев.
– Его бы самого заставить той бабке толстой горло резать. В ней крови, наверное, ведра два было, как в корове. Кровяная такая бабка, жрала от пуза, вот в ней и образовался избыток крови. А мне ей горло режь. Давай, Трегубович, полный вперед. Из неё натурально как брызнуло, фонтаном, будто трубу прорвало. Еле отскочить успел, а то бы сам умылся кровищей. А ведь людская кровь, даже бабкина кровь, не водица, её авансом пускать желающих мало. Ведь вы лично, человек солидный, опытный, авансом кровь не пускаете? Не станете её авансом пускать? Вот так… А он мне даже премии не дал, сука, крохобор. Как пачкаться, так Трегубович первый, а как до денег доходит, Трегубович подождет. Морда поганая этот Марьясов. Ненавижу его, жлоба.
– Расчет по окончании работы, – Васильев неотрывно наблюдал за подъездом. – Аванс он заплатил. А расчет сполна, расчет до последнего рубля обязательно получим, никуда Марьясов не денется. Подожди…
Васильев оборвал разговор. К подъезду подъехала темная иномарка, это за Мосоловским. Стекла не затемненные, в салоне два человека. На передних сидениях водитель и охранник. Что-то сегодня они рано прискакали, на семь минут выбились из графика. Как всегда из машины никто не выходят, сидят и ждут начальника, разговаривают.
Трегубович, обуреваемый горькими мыслями, не мог долго молчать.
– Все равно Марьясов сука поганая, – он сплюнул через окно. – Два дня назад, когда он нас принял, я думал хоть по душам с ним поговорим, хоть он соболезнования мне выразит из-за брата. Что Павлу пальцы на руках оторвало. Семь пальцев, это ведь не шутка. А Марьясов что сказал? О брате моем даже не вспомнил, ладит одно: скорей ищите чемодан, ищите, ищите… «А как человеку без пальцев жить?», – я его спрашиваю. «Лично у меня лишних пальцев для твоего брата не имеется. Ничего, когда он поправится, найду твоему родственнику какую-нибудь работенку. Не очень пыльную, но и не очень денежную, потому что теперь от него, от беспалого, немного толку». Брат здоровье потерял, инвалидом стал увечным, а Марьясов, свинья вареная, ему работу найдет не очень денежную. А ведь та посылка, та бандероль, что в руках у брата взорвалась, она ведь Марьясову предназначалась. А инвалидом брат стал, а Марьясову по хрену.
– Ничего, пристроит он твоего брата, когда его из больницы выпишут, – успокоил Васильев. – Это он так сказал насчет не денежной работы, в шутку сказал.
– Убивать за такие шутки надо, – собрав слюну, Трегубович снова плюнул на снег. – Я ему говорю: «Жалко, что Павлику пальцы оторвало. Молодой мужик – и на всю жизнь увечье». А он отвечает: «Разумеется, очень его жалко, просто очень. Теперь Павлику нечем поковыряться в своем носу. Такое неудобство». А сам улыбается. Я бы этому Марьясову горло перерезал за бесплатно, ради своего удовольствия. Только пока я перо из кармана достану, во мне его охранники десять лишних дырок навертят.
– Ты эти мысли брось, – Васильев убавил громкость радио. – Если кто кроме меня услышит твои слова, можешь бежать в церковь и молитву заказывать по себе убиенному. Если ещё успеешь до той церкви добежать.
– А плевать я на него хотел, – отмахнулся Трегубович. – Я ему так прозрачно намекаю насчет премии, небольшой доплаты за Головченко и его старуху. А Марьясов о чем-то своем думает или делает вид, что думает. И отвечает мне так задумчиво, мол, я в тот кабак, где Головченко пел, ходил не шницели их жевать, а народные песни в его исполнении слушать. «Я за песнями туда ходил, – так и говорит. – Головченко так душевно пел „Гори, гори, моя звезда“, так душевно, что я прямо плакал. А теперь, когда такого хорошего самобытного певца не стало, ходить в тот ресторан совсем не буду. Потому что все удовольствие пропало». И глядит на меня с укором, будто это лично я удовольствия его лишил. Будто я виноват в том, что такого прекрасного певца не стало, и теперь Марьясову некуда за песнями ходить, негде лить слезы свои. Будто не он Головченко приговорил, а я. Вот ведь как все повернул.
– Деньги, что он обещал нам за работу, будут наши, – ещё раз повторил Васильев, уже успевший утомиться словословием Трегубовича. – Ты не беспокойся. Получишь, что причитается.
– Я вот что думаю, – Трегубович выбросил окурок, снял с головы кепку и потер ладонью потный затылок. – Мысль одна есть. Может, эта мысль и вам в голову приходила. Наши поиски подходят к концу. Совсем скоро все закончится. А за чемодан Марьясов обещал большие деньги. А он жмот, каких мало. Значит, чемодан этот как минимум вдесятеро дороже стоит, а то и в сто раз, а может, в двести. Понимаете, о чем я? Правильно я рассуждаю? Чемодан этот дорогого стоит. Вам эта мысль в голову не приходила? Ведь хорошая мысль.
– О другом лучше подумай: мы доведем дело до конца, ты уедешь к себе на родину. И на те деньги, что получишь за работу, сможешь пьянствовать и покупать самых дорогих девок целый год, а то и дольше. А теперь представь, что будет, если ты кинешь Марьясова. Что находится в чемодане, мы не знаем.
– Может, драгоценности, может, валюта…
Васильев снова замолчал, наблюдая, как Мосоловский в длинном ратиновом пальто без головного убора выходит из подъезда. Что-то он сегодня невеселый, хмурится, смотрит себе под ноги, словно боится на дерьмо наступить. Выскочивший из машины охранник открывает ему заднюю дверцу. Так, дверца захлопывается. Машина трогается с места. Да, по этому Мосоловскому можно часы проверять, очень пунктуальный человек. Через пять минут и они могут трогаться.
– А может, в чемодане этом радиоактивные изотопы или материалы, – продолжил беседу Васильев. – Откроешь крышку и ничего не поимеешь кроме лучевого ожога. Откроешь чемодан и убьешь себя, но не умрешь. Умирать ты будешь медленно, постепенно, день за днем. Станешь содрогаться от вида собственного тела. Сперва на ногах, руках, груди начнут образовываться крупные такие оспины, язвы, свищи. Станут расти, гноиться и кровоточить. А потом живая плоть начнет разлагаться вонять так сладко, в сто раз хуже дерьма. Член превратится в засохший гороховый стручок и отвалится. Ты даже не сможешь ездить в общественном транспорте, такая от тебя будет исходить вонища. Тебе руки никто не протянет, люди станут плеваться и обходить тебя за версту. Рад будешь смерти, но не умрешь. Сгниешь заживо, как неизлечимый сифилитик – вот итог. Нищий умирающий человек. И, в конце концов, дойдешь до того, что сам себя в могилу закопаешь. Как тебе такая перспективка? Нравится?