– Кстати, когда вы в последний раз видели этого, как так его, Аверинцева? – Марьясов закурил, откинул голову назад.
– Я не видел его больше недели, – Васильев вытащил из кармана записную книжку, перевернул страничку. – Он куда-то исчез. В гостинице, где снимает номер, не показывается. В онкологическом центре на Каширке тоже не появляется. С сыном за это время не встречался. Думаю, скоро он даст о себе знать.
– Вы так думаете? – Марьясов ухмыльнулся. – А я думаю, что он уже подох.
– Аверинцев не тот человек, чтобы подорваться на собственном взрывном устройстве.
– А вы откуда знаете, какой он человек? – Марьясов снова начинал злиться. – Вернее, какой он был человек. Был. Раковый больной… У него правая рука не знает, что делает левая. Вам, наверное, белый свет не мил, когда вы болеете гриппом. А теперь представьте, каково ему. Не сладко, да? Впрочем, пусть каждый из нас останется при своем мнении.
– Пусть, – кивнул Васильев.
– А ваше время пошло, ваши две недели.
Марьясов встал, давая понять, что разговор окончен. Он протянул руку Васильеву, из-за спины которого, подобострастно улыбаясь, вырос Трегубович. Пришлось дать руку и ему.
С раннего утра Росляков пыхтел над чужой статьей о проблемах местного самоуправлении. Материал выходил таким скучным, таким занудливым, что зевота судорогой сводила челюсти. Время от времени, отрываясь от работы, он с тоской поглядывал на дверь редакционного кабинета. Чувство неуютного беспокойства не отпускало, тревожило душу. Вот сейчас дверь откроется, и порог перетупит какой-нибудь недобрый человек. Например, внештатник Крючков с новым ещё тепленьким опусом страниц эдак на пятнадцать в портфеле. Устроится на стуле и станет гудеть, как электрический самовар. Гудеть и гудеть, а Росляков обязан будет что-то отвечать, искать и находить какие-то слова, подавляя желание зажать в кулаке металлическую шариковую ручку, и что есть силы всадить её Крытову в ухо. Или прямо в его черное сердце.
А может, явится следователь областной прокуратуры Зыков с ордером на арест Рослякова. Прямо за письменным столом на него наденут наручники и под конвоем поведут длинным редакционным коридором сквозь строй высыпавших из кабинетов изумленных сослуживцев. Когда Рослякова увезут в спецмашине, редакционная жизнь надолго замрет, людям станет не до работы, они будут до самого вечера обсуждать, за что загребли корреспондента, делегация особо приближенных лиц отправится к главному выяснять обстоятельства… А для Крошкина наступит праздник. Он, чувствуя себя подлинным героем дня, станет ходить из кабинета в кабинет, строить версии одна нелепее другой и повторять, что Рослякова даже тюрьма не исправит – только могила. На неё вся надежда, на могилу.
И ещё неизвестно, что хуже: внештатник Крючков со своим новым произведением, Крючков, доводящий своей тупостью до зубной боли, до исступления, или следователь с ордером на арест.
Дверь кабинета, не издав своего обычно скрипа, действительно приоткрылась. Росляков, оторвался от работы, выругавшись про себя, поднял голову от бумаг, но увидел не Крытова, обещавшего зайти точно в это время, в полдень, а собственного отца. Аверинцев явился небрежно причесанным, в немодном бежевом костюме и серой рубашке без галстука. Своим унылым видом он напоминал жертву произвола местных властей, человека, истомившегося от беззакония, жалобщика, притопавшего в газету, как в последнюю инстанцию, в поисках потерянной правды. Лицо уставшее и больное, розово-серое, цвета забытой на буфетном прилавке, залежавшийся ветчины. Пожав руку вставшего навстречу сына, Аверинцев опустился на стул, наклонился куда-то под письменный стол, пошарив руками в пыльном углу, выдернул из розетки телефонный штекер.
– Я ищу тебя по всему городу, – сказал Росляков. – А тебя нигде нет. В гостиницу к тебе вчера утром и вечером приезжал. Там говорят, что уже несколько дней не появлялся. Я уже к самому плохому приготовился, к самым страшным известиям.
Отец лишь молча махнул рукой, словно сбросил с кона эмоции и страхи сына. Полез в карман пиджака, вытащил пакетик разноцветных леденцов и сунул в рот конфетку.
– Когда ты мне сказал по телефону о том, что случилось с Савельевым, решил поменять место жительства, – отец, причмокивая, сосал леденец. – А в гостинице я заплатил за десять дней вперед и больше туда не ходил. В мой номер кто-то заглядывал, копался в вещах. Так что, там меня больше не ищи, сам тебя найду, когда понадобишься. Где сейчас живу, тебе лучше не знать.
– Если ты пришел, я уже понадобился?
– Угадал, – улыбнулся отец.
– Я с ума схожу, – продолжал жаловаться Росляков. – Савельева чуть ли не на моих глазах разнесло в клочья. От него ничего не осталось.
– Жаль, – отец развел руками. – У него даже своей могилы не будет. Впрочем, он был очень одиноким человеком, к нему на могилу все равно бы никто не пришел. Может, могила ему без надобности. Последний раз он мне сказал: «Возможно, твой сын когда-нибудь станет настоящим мужчиной».
– Если для того, чтобы стать настоящим мужчиной, нужно увидеть, как человека разрывает на мелкие куски, то мужчиной я действительно уже стал. Настоящим.
– По статистике, в результате неосторожного обращения с взрывчаткой погибает примерно половина людей, которые изготавливают самодельные взрывные устройства. Но я и в голове не держал, что погибнет Савельев. Жалко. Но теперь ему уже ничем не поможешь.
– Кстати, скоро у матери заканчиваются гастроли по городам Севера. Она ещё не знает, что сгорела дача. Николай Егорович по телефону не стал ей ничего рассказывать. После пожара он взял больничный и теперь лежит дома, приходит в себя. И у меня язык не повернулся сказать правду матери. А я не представляю, как посмотрю ей в глаза. Не представляю вообще, что с ней будет.
– Из-за того, что дача сгорела дотла мать, разумеется, немного расстроится.
– Немного расстроится? – Росляков сделал большие глаза. – Нет, она не расстроится. Она молилась на эту проклятую дачу. Мать просто с ума сойдет, поседеет от горя.
– Возможно, возможно, – пожал плечами отец. – Просто у меня никогда не было такой хорошей дачи. Поэтому я не способен оценить всю глубину этой потери.
Рослякову стало жарко, он, поднявшись со стула, переваливаясь с боку на бок, припадая на обе ноги, как пингвин, подошел к окну и распахнул форточку. Вернувшись на место, обхватил голову руками и горестно застонал.
– А что это ты так ходишь, ну, как паралитик? – отец заглянул в лицо сына. – Ходишь, будто у тебя ноги отнялись?
– Мой начальник Крошкин, редактор отдела, купил дорогие ботинки, а они ему маловаты. В магазине не меняют, нет его размера. А ботинки ему очень нравятся. Вот он и попросил меня походить в них по редакции, разносить их немного. Но эти ботинки и мне малы. Но я их уже второй день ношу, вину заглаживаю. Статью одну в срок не сдал, вот теперь мучаюсь в этих колодках.
– А я думал у тебя после взрыва легкая контузия, – отец рассмеялся громко, в голос. – Поэтому ты боком ходишь.
– Нет у меня никакой контузии, – Росляков испытал приступ смущения. – Твой приятель покойник Савельев хотел сделать из меня мужчину. Видимо, у него ничего не получилось. Ведь настоящий мужчина не станет разнашивать ботинки своему начальнику. Так?
Отсмеявшись, отец сделался серьезным.
– Слушай, я и сам толком не знаю, что такое настоящий мужчина, – сказал он. – Честно, не знаю. И вообще, оставайся тем, кто ты есть. Сейчас нам не до словопрений. Нас осталось только двое. И вообще наши акции здорово упали. Надо как-то выпутываться из этой истории. Но как? Что ты по этому поводу думаешь?
– Ты знаешь, после взрыва я утратил эту способность, думать, – Росляков потер ладонью горячий лоб. – Может, действительно, меня слегка того… Контузило. А если хочешь правды, правда такова: у меня маленькая зарплата, а про гонорары я давно забыл. Потому что писать некогда. Человеку с такой маленькой зарплатой думать вообще не положено. Разумеется, на сигареты и квартплату денег хватает. Но думать с такой маленькой зарплатой – это уже роскошь.
– На кого ты злишься? На меня или на себя самого? Сегодня я разговаривал с врачом. Он гарантировал, что у меня есть ещё в запасе месяц два. А дальше не знаю, как все повернется. Скорее всего, я уже не смогу тебя защитить. Но у тебя времени и того меньше. Еще день-другой и, если мы не предпримем какие-то меры, ты потеряешь все. И даже собственную жизнь. А ты думаешь о каких-то пустяках: о сгоревшей даче, об эмоциях своей матери, ботинки начальника разнашиваешь. И вообще, ведешь себя так, будто тебе ещё сто лет намерено. На самом деле ты просто сдался, прекратил борьбу. Я прожил не такую уж короткую жизнь и поверь мне на слово: нет в жизни вещей, ради которых стоило бы умирать. Но есть вещи, ради которых стоит убивать. Ты понимаешь разницу? Ты ещё молодой, понять разницу трудно. Но ты все-таки постарайся.
Отец полез в карман, вытащил пакетик леденцов, повертел его в руках и, сказав «к черту», бросил конфеты в корзину для мусора. Он взял со стола Рослякова пачку сигарет и закурил. Росляков, ощутив укол совести, пристально вгляделся в серое больное лицо отца.
– Что ты задумал?
– Ты что-то рассказывал мне о своей невесте, о Марине. Сегодня я хотел бы с ней познакомиться.
– Она мне больше не невеста. Я её потерял. Навсегда потерял. Сейчас Марина живет с каким-то зодчим малых форм. Одним словом, со скульптором живет.
– Это без разницы, с кем она живет и где прописана. Для дела мне нужна девушка. Красивая, эффектная, не слишком обремененная умом, но не совсем уж тупица. Твоя, вроде, подходит.
– Что ты задумал? – от внутреннего напряжения голос Рослякова сделался тонким.
– Не твое дело. Сегодня же вечером устрой мне с ней встречу. Я позвоню после обеда.
Отец потушил окурок о каблук ботинка. Как обычно, он появился ниоткуда и ушел в никуда.