Парочка устроилась на хорошем месте: за столиком возле высокого готического окна. Новые знакомые развалились на стульях и уже успели заставить круглый столик бутылками пива, стаканами и какой-то закуской на пластмассовых тарелочках. Мужчины вели между собой оживленный разговор, при этом молодой человек, чрезмерно возбужденный, взмахивал по сторонам руками, будто дирижировал оркестром. Темная спортивная сумка стояла на кафельном полу возле его ног. Женщина, принимая окончательное решение, подумала ещё несколько минут, отошла от стеклянных дверей буфета и снова отправилась на поиск милицейского патруля.
На этот раз она не стала возвращаться на старое место, а перешла в соседний зал ожидания, между скамьями пробралась на его середину, повертела головой из стороны в сторону и, наконец, заметила двух милиционеров, неспешно гуляющих возле киоска с сувенирами. Женщина, не проявляя нетерпения, спокойно подошла к патрулю и обратилась к рослому темноволосому лейтенанту милиции.
– Простите, пожалуйста, может, я вас не по делу беспокою, – сказала она.
– Может быть.
Мрачно кивнул лейтенант Ложкин и посмотрел на женщину с нескрываемой неприязнью, почему-то сразу решив, что от этой бабы можно ждать только неприятностей. Он пребывал в прекрасном настроении, до конца дежурства оставался час, а там сдача смены – и он свободный от всех обязательств человек. Впереди уже ясно маячили долгие выходные, теплая компания друзей, русская банька и одно пикантное любовное приключение, о финале которого лейтенант суеверно не загадывал.
– Я к вам обратилась… Я хочу сказать…
Женщина уж начала было рассказ, но оборвала себя на полуслове. Из громкоговорителей, укрепленных под самым потолком, разнесся, эхом прокатился по залу металлический голос, перебивающий все вокзальные шумы и голоса, перекричать который не было никакой возможности. «От перрона номер четыре отправляется поезд, следующий… Посадка на поезд заканчивается. Просьба к пассажирам занять свои места… Провожающим покинуть…» Лейтенант Ложкин, криво улыбаясь, переглянулся с сержантом своим напарником. Женщина, не выдавая своего нетерпения, дважды прослушала объявление и, только когда металлический голос замолк, снова обратилась к сержанту.
– Понимаете ли, тут рядом с нами сидит один молодой человек.
– Если он уже сидит, то ваш вопрос не ко мне, – пошутил лейтенант.
– Он сидит на лавочке, то есть на стуле, – женщина просительно склонила голову набок. – Рядом со мной и моим мужем. А сейчас они с мужем в буфете пиво пьют. Подозрительный молодой человек. Он немного не в себе, очень возбужденный. Очень подозрительный. Вы бы его проверили. Ну, документы его.
– Да тут половина вокзала таких подозрительных, – лейтенант, не желавший двигаться с места, посмотрел на наручные часы. – А другая половина не в себе. Еще та публика. Это ведь не институт благородных девиц, а вокзал. Я не имею возможности проверять документы у всех подозрительных лиц, у каждого. У меня просто рук не хватит. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – кивнула женщина.
Она пожала плечами, уже готовая отступить от милиционеров, но тут вспомнила что-то важное.
– У этого парня в сумке пистолет.
В утренний час народу в вокзальном буфете оказалось совсем немного. Выпив водки и бутылочного пива, Трегубович быстро подружился с Валентином.
– Я до Бреста на поезде, а там на Украину доберусь, – говорил Трегубович. – Или электричками или на машинах. Давно дома не был, по матери соскучился.
– На заработках в Москве был? – сквозь окно Валентин разглядывал мокрый асфальтовый перрон и спешащих пассажиров.
– Да, поработал в Москве, подмолотил деньжонок, – похвастался Трегубович, подумал над своими словами и из осторожности добавил. – Я вообще-то по строительной части. Плотником, слесарем тоже могу. Теперь у меня что-то вроде отпуска. Отдохну, оттянусь с земляками. А летом снова вернусь сюда, на заработки.
– И не боишься с деньгами на вокзале торчать? – Валентин осуждающе покачал головой. – Менты до отделения доведут, и все до копейки выгребут. Для ментов рабочих с Украины утюжить – основной заработок.
– Деньги я переводом отправил, – снова соврал Трегубович.
– А мы с женой хотели в столице осесть, но не получилось, – Валентин грустно улыбнулся. – Моя Галка здесь родилась и выросла. А сам я бывший военный, комиссованный по болезни. А теперь в сельскохозяйственной авиации работаю. Так вот, у жены тетка старая тут живет. Вот приехали к ней для беседы, промучились в столице десять ден, все с теткой разговаривали. Думали, квартиру нам после своей смерти отпишет. Не вышло. Опоздали мы с супругой.
Валентин хлебнул пива прямо из бутылки, горько вздохнул и рассказал свою историю. Тетка жены указала в завещании, что после её кончины двухкомнатная квартира на окраине Москвы должна отойти не племяннице, а племяннику, жителю столицы, человеку хотя и безработному, но не особенно стесненному ни в средствах, ни жилищно. Племенника, узнавшего о теткином завещании, переполняло чувство глубокой родственной благодарности и жгучего нетерпения. Он, прежде месяцами не вспоминавший о существовании тетки, стал звонить ей аккуратно три раза на дню, утром, днем и вечером, донимая старуху вопросами о здоровье и самочувствии. Каждый телефонный разговор он начинал одними и теми же вопросами: «Как поживаете? Здоровье как? В смысле, как сегодня себя чувствуете?» «Не беспокойся, ещё жива», – с грустью отвечала тетка. – Когда это случится, ты узнаешь первым. Может, я и зажилась на этом свете, но ты уж потерпи ещё немного».
Она жалела о поспешно составленном завещании, изменить что-либо казалось ей немыслимым, нравственно неудобным. А телефон уже настойчиво трезвонил. «Как здоровичко?» – интересовался племянник. «Что-то ноги немеют», – нечаянно пожаловалась тетка. «Ноги немеют? – голос племянника зазвучал взволнованно. – А онемение не распространяется выше? На грудь, на сердце?» «Не распространяется, – вздыхала тетка. – К сожалению». «А-а-а, тогда ладно, – племянник казался разочарованным. – Тогда я попозже позвоню».
Выслушав рассказ Валентина, Трегубович то ли засмеялся, то ли захрюкал. Нацедил пива в стеклянный, треснувший вдоль донышка стакан, он посмотрел пиво на свет, сделал несколько глотков и крякнул от удовольствия.
– Жаль, я тебе помочь не могу. С племянником этим и с теткой, клизмой старой, разобраться. Мне нельзя больше в Москве оставаться. А то бы вместе к ней подъехали и быстро все решили. Или по-хорошему или по-плохому.
– Чем ты можешь помочь? – Валентин хмыкнул.
– Ну, у меня есть кое-какой опыт в таких делах, – Трегубович скромно опустил глаза. – То есть, я могу заставить человека делать то, что он совсем не хочет делать. А твоя тетка с племянником это для меня так, закусочка на завтрак.
Иллюстрируя свои слова, Трегубович показал пальцем на тарелку с соленой рыбой. Но Валентин слушал невнимательно, рассеяно. Жутко недовольный собой, недовольный неудачной поездкой, зря потраченным временем, недовольный теткой, у которой так и не удалось выпросить квартиру во время десятидневных унизительных бесплодных переговоров, он вновь и вновь переживал свое поражение. Он думал о том, что теперь впереди не осталось никаких светлых перспектив, придется коротать век не в российской столице, а в убогом частном домишке, вросшем в землею на рабочей окраине поселка в пригороде Бреста, на десяти сотках земли, засаженных картофелем и овощами, за глухим двухметровым забором.
Трегубович, тонко уловив подавленное настроение Валентина, не мог сопереживать неудачнику, не был способен настроиться на грустный лад. Через минуту он уже забыл о существовании какой-то там тетки и племянника, тянуло поговорить о приятном. Голову Трегубовича кружила, туманила праздничная, приятно пьянящая эйфория. Фарт пошел, поехал, покатил. Все задуманное получалось, не то слово получалось, все удавалось с неожиданным блеском и легкостью.
Ночь после убийства Марьясова Трегубович провел в деревенском доме некоего Виктора Николаевича, случайного собутыльника, с которым удалось свести знакомство ещё недели две назад. На следующее утро Трегубович остановил на шоссе машину, добрался до Москвы, завернул в большой универмаг и долго плутал между прилавками, пока не нашел нужную секцию и нужный товар. Осмотрев сумку-холодильник китайского производства веселенькой расцветки в мелкий голубой цветочек, он спросил продавца, долго ли в такой таре не испортившись, пролежит мясо. «Да хоть год пролежит, хоть два, ты только лед подкладывай», – для убедительности продавец постучал ладонью по прочному днищу сумки.
На первом этаже универмага у грузчика кафе мороженного Трегубович купил два пятикилограммовых брикета сухого льда, опустил брикеты в новую сумку, нашел в вестибюле телефон автомат, набрал домашний номер Марьясова и не сразу узнал слабый надломленный голос молодой вдовы. «У меня есть как раз то, чего вам не хватает, – представившись, сказал Трегубович. – То есть не вам, а покойному мужу не хватает». Вдова, мгновенно изменившись в голосе, выдала такую порцию площадной брани, что у Трегубовича заложила ухо. «Это ваш бывший муж – ублюдок и тварь, а не я», – огрызнулся Трегубович, но дальше препираться не стал. «Подумайте, я ещё перезвоню», – он опустил трубку, вышел на площадь, остановил машину и отправился в обратную дорогу.
Заперевшись в полутемном холодном погребе, он надел теплые перчатки, вооружился ржавым штыком от карабина и мелко покрошил лед. Держа отрубленную голову Марьясова за сизый пупыристый нос, он опустил её в сумку-холодильник, плотнее прикрыл веки, стараясь не повредить острыми гранями колотого льда глазные яблоки. Аккуратно перекладывая голову льдом, он следил, чтобы уши Марьясова не загнулись кверху, а остались прижатыми к голове. Плотно закрыв крышку сумки, Трегубович остался доволен работой. Ведь, как ни крути, голова – это товар, а всякий товар должен пройти предпродажную подготовку, иметь соответствующий кондиционный вид, иначе грош ему цена, – рассудил он.