Марк встал с валуна, задев коленом недопитую бутылку коньяка. Бутылка качнулась в одну сторону, в другую, пошла по неровной поверхности валуна юзом и вот-вот должна была упасть, как Леков, опомнившись, подхватил ее виртуозным жестом дирижера, фиксирующего каждую ноту в своем оркестре.
– Сидеть! – строго сказал Леков бутылке.
– Проф-ф...
– Да ладно тебе, Марк. Чего заладил – профессионализм, профессионализм... Играть надо просто от души. Вот вы с Захаровым – классно все делаете. От души. Злобно. Уважаю.
Леков многозначительно покачал головой, строго посмотрел на бутылку и, убедившись, что та ведет себя хорошо, стоит ровно, падать не думает и коньяк держит, благосклонно взял ее и поднес к губам.
– М-м-м... – промычал он, поставив опустошенную бутылку на прежнее место, – м-м-молодцы, парни. Уважаю. У тебя осталось еще?
Марк пнул ногой сетку с неоткрытыми еще бутылками.
– Осторожней, – встрепенулся Леков.
– Мас-тер-ство не пропьешь. – Марк погрозил авоське пальцем. – Понял?
Он перевел взгляд на «молодого коллегу» – так он именовал теперь Василия Лекова.
– Солнце садится. Леков посмотрел на море. Море бушевало.
– У нас выступление когда?
– Вот. Молодец! Марк полез рукой в авоську и вытащил бутылку мадеры.
– Черт... Не люблю играть на понижение. После коньяка мадера... Не по-взрослому.
– А что же после коньяка пить-то? – спросил Леков. – Предрассудки все это. Мне вот один хрен – что пиво перед водкой, что водку перед пивом.
– Ну, пиво с водкой – это... Это... Марк тоже посмотрел на море. Море продолжало бушевать.
– Это славно. А вот коньяк с мадерой – гнусность одна. Предательство. Ренегатство и меньшевизм.
– Так что же профессионалы после коньяка рекомендуют? – спросил Леков.
– Открываю великую тайну. – Марк обнял Лекова за плечи и зашептал ему на ухо: – После коньяка надо пить коньяк. Только – тс-с-с! Никому. Это будет наша с тобой тайна. Обещаешь?
– Тс-с-с! – послушно повторил Леков. – Никому. Так когда нам на сцену?
– Вот видишь солнце? – спросил Марк, простирая руку вперед, к светилу над бушующим морем.
– Вижу, – тихо ответил Леков.
– Когда солнце коснется во-о-он той скалы... – Марк махнул рукой в сторону и, если бы Леков не придержал его за талию, рухнул бы в пропасть. – Во-о-он той, – повторил он, обретя равновесие и с благодарностью посмотрев на Лекова. – Ты мне жизнь спас, – заметил он словно бы в скобках. – Во-о-он той, – затянул он в третий раз, и Леков снова собрался было схватить нового друга за полы пиджака и еще раз спасти ему жизнь, но Марк справился самостоятельно. – Вот, когда оно коснется...
– Я понял, понял, Марк. Что тогда будет?
– Тогда от скалы побежит тень и накроет мир. И Лукашина запоет. А мы – следом... То есть... Я сегодня не хотел, но для тебя... Ты парень настоящий. Я сегодня буду для тебя работать.
– А я – для тебя, – ответил Леков и прослезился. – Пошли они все. Сегодня для тебя, Марк, буду играть.
– Спасибо, друг, – прошептал Марк и крепко обнял Василия. – Спасибо. Никто мне таких слов никогда не говорил. Спасибо тебе. Пойдем, друг. Мы с тобой профессионалы. Мы должны на сцену выходить вовремя. В этом и заключается профессионализм. Тютелька в тютельку. Зритель не должен ждать. Надо зрителя уважать. Ты меня уважаешь?
– Уважаю, – сказал Леков.
– Вот. Ты меня уважаешь, я тебя уважаю... Ты – мой зритель, я – твой. Так что ни мне, ни тебе опаздывать никак нельзя. Логично?
– Да.
Представитель охраны вырос за спиной Бирмана, как всегда, неслышно и ниоткуда.
– Там к вам двое пришли, – слегка наклонившись к лысине администратора, равнодушным голосом сказал представитель.
– И что? – насторожился Бирман.
– Посмотрите – ваши, чи ни? Говорят – ваши. Тильки я их прежде тут не бачив...
– Кто еще там? – вскинулся Евграфов.
– Сейчас я гляну, – неожиданно для себя перейдя на мову, ответил Толик Бирман.
Он поднялся со стула, но было поздно. От прохода, прорезанного в зеленой стене живой изгороди, цепляясь друг за друга неверными руками, зигзагами пробирались к столу Марк и Леков. В том, что они оба пьяны до последнего предела, мог сомневаться только слепой.
«Этого еще не хватало, – подумал Бирман. – Марк, сволочь. Выходной устроил себе. И парня мне споил. Держался ведь все гастроли. Ох, чуял я недоброе...»
– Вот этот, что ли, твой революционер? – захохотав во все горло крикнул Евграфов. – Ну, хорош, хорош... И что он нам споет?
– Я спою, – промычал поравнявшийся с Евграфовым Леков. – Я вам такое спою... Любимую мою спою...
– Он споет, – подтвердил Марк. – Мы вместе сегодня работаем... Для вас!
Внимание всего застолья сконцентрировалось на странной парочке. Марка знали в лицо большинство из присутствующих, знали и шуточки его, давно работал Марк на сценах необъятной страны, по телевизору показывался частенько – в «Голубом огоньке», на концертах, приуроченных к Дню милиции или Восьмому марта, – в общем, солидным уже считался человеком одесский юморист Марк. А вот второй – черт его знает, что за тип? Но – с гитарой. Петь, должно быть, будет.
– Сейчас перед вами... – набрав в грудь воздуху сказал Марк, взгромоздясь на невысокую сцену, построенную в конце зала специально ради выступления бригады Бирмана, – перед вами, дорогие вы мои... Товарищи! – рявкнул он. – Сейчас... Короче говоря, выступит мой друг. Удивительный артист из Ленинграда...
Леков, пытающийся найти лесенку, ведущую на сцену, мыкался вокруг, как слепой котенок.
– Дай мне руку, друг! – важно сказал заметивший неудачные попытки Лекова Марк. – Дай руку, товарищ!
Сидящие за столом начали посмеиваться. Чего только этот Марк не придумает? Это, видно, какая-то новая реприза. По крайней мере, ни в «Огоньке», ни в День милиции Марк этого не показывал.
– Песня про революцию, – проникновенно, чуть слышно сказал одолевший наконец приступочек сцены Леков.
Он нервно дернул подбородком, закатил глаза. Сидящие за столом притихли. Может, это и не юмор вовсе? Про революцию... Ну, пусть будет про революцию.
Вот пуля просвистела, в грудь попала мне,
Но спасуся я на лихом коне,
Шашкою меня комиссар достал,
Кровью исходя, на коня я пал.
Эй, да конь мой вороной!
Эй, да обрез стальной!
Эй, да степной бурьян!
Эй, да батька атаман!
Без одной ноги я пришел с войны,
Привязал коня, лег я у жены.
Через полчаса комиссар пришел,
Отобрал коня и жену увел.
Эй, да конь мой вороной!
Эй, да обрез стальной!
Эй, да степной бурьян!
Эй, да батька атаман!
Спаса со стены под рубаху снял,
Расстегнул штаны и обрез достал.
При советах жить – продавать свой крест.
Много нас таких уходило в лес.
Эй!..[12]
Бирман слышал эту песню впервые.
«В первый и в последний раз, – подумал он печально. – Песня-то хорошая... Только, видно, на этом моя карьера закончена...»
Он покосился на Евграфова.
Лицо общепитовского бога раскраснелось, не капли и не ручьи – ниагары пота катились по жирному лбу.
Евграфов в какой-то момент успел скинуть с широких плеч пиджак и теперь истово бил ладонями в такт лековскому «Эй-эй-эй!».
– Э-е-ей! – заорал вдруг Евграфов, когда молодой артист закончил песню. – Давай-давай-давай! Да конь мой ва-ар-раной! Эй-ей-ей!!! Расстегнул штаны!
– Безобразие, – прошипел сидящий слева Иванов. – Анатолий! Что такое тут у нас происходит?
– Ай, что ты лезешь?! – заорал Евграфов. Он вскочил со стула и пустился вприсядку. Леков, видя в зале такой отклик, начал песню по второму разу. Неожиданно какая-то пышная дама в кримпленовом пиджаке и тяжелой, не курортного фасона юбке плавно поднялась со своего места и пошла лебедем вокруг тяжело подпрыгивающего Евграфова.
– Что ты лезешь?! – орал Евграфов. – Пусть парень поет! Ай-ай-ай! – Неожиданно он перешел с присядки на лезгинку. – Вай-вай-вай! Да обрез стальной! Эх-ма! Не хуже Галича твоего, жида пархатого! Ай молодца, ай молодца!
– Что ты понимаешь, дурья башка, – тихо сказал Иванов и уткнулся длинным носом в тарелку с варениками.
«Кажется, обошлось, – спрятав под стол трясущиеся руки, подумал Бирман. – Но этим двоим, этим алкашам беспредельным я еще устрою. Я им покажу кузькину мать. Они у меня попляшут».
Глава девятаяГИТЛЕРКАПУТ
Итак, я вижу, что приписал себе обладание некоторыми предметами, которые, насколько я понимаю, уже не являются частью моей собственности.
Район под названием «Озерки» славился тем, что, попав туда, можно было провести массу времени в более или менее надежной изоляции от родственников, друзей, добро– и недоброжелателей, приятелей и знакомых, а также от товарищей по работе, начальников, подчиненных (если таковые были), вообще от всех и всего, что тем или иным образом постоянно проявляло себя в городе.
Озерки – новостройки, дома-«корабли», рядом парк, больше похожий на лес, а чуть дальше лес, сначала похожий на парк, а потом просто лес как таковой.
Дома-«корабли» построены недавно и, что самое замечательное в этих домах, еще, выражаясь языком служащих ЖЭКов, «не телефонизированы». То есть, телефонов в квартирах счастливых жителей Озерков нет. Ехать же, случись нужда найти кого-то схоронившегося в Озерках, туда довольно сложно – на метро до конечной, потом в битком набитом автобусе номер сто двадцать три остановок семь—восемь—десять – расстояния между «кораблями» довольно внушительны, каждый дом – остановка автобуса.
Дома похожи один на другой, как спичечные коробки с одинаковыми этикетками, автобус едет быстро, народ внутри него толкается, пахнет потом и пивом, все это отвлекает внимание, и разглядеть номер нужного дома удается не всегда. Водитель же, как правило, объявляет только одну остановку в самом начале маршрута: «Бар «Засада», – говорит водитель и после этого замолкает надолго. Разве что прорвет его: «Повеселей на выходе!» – рявкнет нервно. И то, работа – не сахар. Пассажиры неловки и нерасторопны, того и гляди, сорвут график – зевают, забывают выйти на нужной остановке, толкаются, прут через весь салон, матерятся, пихают друг друга локтями, а сделав первый шаг на ступенечку, за секунду до того, как дверь автобуса должна закрыться, оборачиваются и начинают высказывать оставшимся в автобусе пассажирам все, что о них думают, все, что всплыло в их измочаленном рабочим днем сознании за тот нелегкий период, пока они пробирались сквозь недружелюбную толпу к заветным дверям.