взглянул на него. Он с трудом переносил мучительную боль, которую причинял ему каждый шаг.
Император отправился обратно на стену, чтобы наблюдать за ходом сражения и своими советами вдохновлять греков на подвиги. Нам удалось снять с Джустиниани панцирь. Когда он упал на землю, в нем хлюпала кровь.
Джустиниани подал знак своему помощнику и прохрипел:
– Ты отвечаешь за людей. – Тот кивнул и поспешил обратно на вал.
День вступал в свои права.
– Джустиниани, – проговорил я. – Я благодарю тебя за дружбу, но теперь мне нужно возвращаться на стену.
Он махнул рукой, скривился от боли и с трудом ответил:
– Не болтай чепухи. Война проиграна. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Разве может тысяча смертельно усталых людей и дальше сдерживать двенадцать тысяч вооруженных до зубов янычар? Для тебя найдется место на моем корабле. Ты честно купил себе право уехать и сполна заплатил за все.
Потом он несколько минут стонал, закрыв лицо руками, и наконец прошептал:
– Ради Бога, отправляйся на стену, а потом вернись и расскажи мне, что там происходит.
Он хотел лишь избавиться от меня, поскольку к нему стали сбегаться генуэзцы, которые по одному проскальзывали в калитку, едва держась на ногах, залитые кровью с головы до пят. Я поднялся на стену и в лучах рассвета увидел султана Мехмеда над засыпанным до краев рвом. Он размахивал железным жезлом и воодушевлял янычар, которые бежали мимо него на штурм. На всем нашем участке кипело сражение на гребне вала. Генуэзцы сбивались во все более тесную группу, и я то и дело видел, как один хлопал другого по плечу, отправлял в тыл, к калитке в большой стене, а сам занимал освободившееся место. Они выбирались из боя по одному. Я понял, что битва проиграна. Барабаны янычар звучали все громче. Музыка смерти над гибнущим городом…
Вдруг кто-то рядом со мной показал на северо-восток, на Влахерны. Старики и женщины, которые только что заламывали руки и испускали громкие стенания, внезапно умолкли и, не веря собственным; глазам, уставились на холм. Но потрясшая греков картина была вполне реальной. В лучах восходящего солнца на обеих неповрежденных башнях у Керкопорты развевались на ветру кроваво-красные знамена султана.
Этого зрелища я не забуду никогда. В следующий миг его уже увидел весь город, потому что вдоль стены пробежал сначала недоверчивый ропот, а потом, нарастая, прокатился вопль ужаса: «Алео хе полис».
К этому крику присоединился хриплый торжествующий рев турок, рвущийся из тысячи глоток. Несколько минут я ничего не мог понять. Не укладывалось в голове, что лучше всего сохранившаяся часть стены была взята штурмом раньше временных укреплений. Ведь даже внешняя стена перед Керкопортой совершенно не пострадала от обстрелов.
Но там развевались на большой стене полотнища с турецкими полумесяцами. В тот же миг новые отряды атакующих янычар смели в проход между стенами греков и оставшихся генуэзцев. Бежавшие впереди солдаты султана, не останавливаясь, тут же принялись с кошачьей ловкостью взбираться на большую стену. Они цеплялись за каждый камень, хватались за край каждой щели… Женщины и дети, которым страх придал сил, начали сбрасывать на врагов огромные глыбы. Металлический зев над воротами стал в последний раз изрыгать огонь, поскольку можно было больше не бояться, что вспыхнут беспорядочно наваленные снаружи бревна. Один из императорских мастеров с силой отчаяния орудовал рычагами этого огнемета. Но горящая струя вскоре иссякла, и последние капли беспомощно упали на гравий. Греческий огонь кончился.
Все это случилось быстрее, чем можно описать. Я крикнул императору и его свите, что сейчас самое время переходить в контрнаступление. А когда понял, что они меня не слышат, бегом спустился со стены и поспешил к Джустиниани. У меня в ушах, не смолкая, звучал предсмертный вопль города: «Алео хе полис». Казалось, кричат даже камни, потому что стена сотрясалась от топота сотен ног.
Генуэзцы уже помогли Джустиниани сесть на огромного коня и окружили его грозной толпой, сверкавшей обнаженными мечами. Джустиниани привел в Константинополь четыреста закованных в броню воинов и триста арбалетчиков. Теперь их осталась сотня – тех, кто собрался вокруг Джустиниани. Я не мог упрекнуть его в душе за то, что он хотел их спасти.
– Удачи! – крикнул я и помахал рукой. – Желаю тебе быстро поправиться и отнять Лемнос у каталонцев. Ты тысячу раз заслуживаешь этого!
Но по свинцово-серому лицу и полуприкрытым глазам Джустиниани я видел, что солдаты увозят с собой в порт умирающего человека. Он даже не смог повернуть головы, чтобы мне ответить. Его люди поддержали его с обеих сторон, чтобы он не упал с седла. Как только отряд латинян исчез за ближайшим углом, началось повальное бегство со стен. Люди повсюду спрыгивали с укреплений, бросали оружие и, не разбирая дороги, пускались наутек: петляли между домами, ныряли в переулки. Император уже не мог никого остановить.
Хотя Джустиниани увезли, его помощник продолжал держать открытой калитку в большой стене, грозя императорским стражникам мечом и не давая им запереть спасительную дверцу. Этот человек впускал одного за другим спотыкавшихся и чуть не падавших с ног генуэзцев, собирал их в десятки и посылал бегом в порт. Так спаслось еще около сорока солдат. Помощник Джустиниани был безобразным рябым детиной. Он еще нашел время, чтобы плюнуть мне под ноги и крикнуть:
– Чтоб тебе провалиться, проклятый грек!
В тот же миг к калитке бросились первые янычары, тяжело дыша от быстрого бега и сжимая в руках добытые в бою мечи. Общими усилиями нам с генуэзцем удалось запереть дверцу и задвинуть тяжелый засов, прежде чем подоспело слишком много воинов ислама.
По лицу рябого я видел, что он с удовольствием раскроил бы мне мечом череп только потому, что я — грек. Но детина ограничился тем, что вытер клинок о бедро и отбыл с последними своими людьми. Их достоинство не позволяло им бежать, хотя улица уже была полна греков, улепетывавших во все лопатки.
Я стоял в одиночестве у калитки и ждал сигнала к контрнаступлению. Вот-вот должен протрубить рог... Я был один, но вдруг рядом со мной появился тот, кого я уже встречал во время землетрясения в Венгрии, а потом — под Варной, возле останков кардинала Чезарини. Пришелец был мрачным, серьезным и походил на меня, как две капли воды. Посмотрев на него, я сразу узнал свое собственное лицо, свой собственный взгляд.
Я сказал:
— Ну вот мы и встретились у ворот святого Романа; твое пророчество исполнилось. Как видишь, я не убежал и явился сюда вовремя.
Он холодно улыбнулся:
— Ты держишь слово, Иоанн Ангел.
Я проговорил:
— Тогда я даже не знал, где находятся эти ворота. Но судьба привела меня сюда.
Над нами уже бежали по гребню стены янычары. Первые лучи утреннего солнца заливали красным светом их белые войлочные шапки. Красные отблески вспыхивали и на мечах султанских воинов, когда они убивали последних защитников города, солдат и оружейников, стариков, женщин и детей — всех без разбора. Недалеко от нас кричал и размахивал руками император Константин, призывая обратившихся в паническое бегство греков перейти в контрнаступление. Но от группки, которая собралась вокруг василевса, все время отделялись люди, как только Константин поворачивался к ним спиной, и его маленький отряд таял на глазах. Заметив это, император закрыл лицо руками и воскликнул:
— Найдется ли хоть один христианин, который смилуется надо мной и отсечет мне голову?!
Ангел смерти с усмешкой бросил мне:
— Сам видишь: ему я нужен больше, чем тебе. — И мрачный пришелец, мое зеркальное отражение, тихо приблизился к императору, чтобы поговорить с ним. Василевс спрыгнул с коня, сорвал с шеи цепи и швырнул на землю расшитый золотом плащ. Надел на голову шлем, взял из чьих-то рук круглый щит и первым ринулся на янычар; те стали падать, скатываться и спрыгивать со стены. Придворные Константина и его друзья детства, решившие пожертвовать жизнью, в пешем строю двинулись с обнаженными мечами за василевсом. Увидев это, несколько бежавших греков остановилось и присоединилось к отряду.
Думаю, нас было около сотни. Сбившись в тесную группу, мы все убыстряли шаг — и наконец ринулись бегом в последнюю контратаку, когда янычары уже водрузили на большой стене свой флаг и ворвались в город. Потом все смешалось. Вокруг меня сверкали клинки и звенели щиты... В сумятице боя я потерял опору и упал, не в состоянии больше поднять меча. Получил удар в плечо, а потом — по голову, и после ослепительной красной вспышки наступила темнота, поглотившая мое сознание. Подобно бушующим волнам прокатились надо мной турки, втаптывая мое тело в грязь.
Солнце уже поднялось над горизонтом и стало ярко-золотым, когда я пришел в себя. Сначала я не понял, где нахожусь. Мне удалось выбраться из- под груды еще теплых трупов, которые прикрывали меня сверху. Я сел, ощупал себя и убедился, что не получил ни одной тяжелой раны, хотя в ушах у меня стоял непрерывный звон.
Когда я сидел так, полуослепший от солнца, — увидел двух одетых в зеленое чаушей, которые в поисках раненых двигались вдоль стены. Время от времени чауши останавливались и одним взмахом меча отсекали какую-нибудь стонущую голову от тела. Я окликнул их по-турецки и попросил, чтобы они милосердным ударом положили конец и моим страданиям. Но старший из них узнал меня и согнулся передо мной в низком поклоне, прижав ладонь ко лбу. Может, этот человек видел меня в свите султана. Ведь я провел у Мурада и Мехмеда семь лет...
Чауш принес воды и вымыл мне лицо, помог мне снять шлем и кольчугу и протянул турецкий плащ, сорванный с трупа янычара, лежавшего поблизости и окровавленного меньше других. Не знаю, считал ли чауш, что я участвовал в штурме или что был в городе как соглядатай султана. Во всяком случае, турок назвал мне свое имя и попросил, чтобы я запомнил его. Заметив, что я нахожусь в полуобморочном состоянии, он сообщил мне пароль янычар и чаушей, поднял копье, к древку которого была привязана полоска ткани, и проговорил с улыбкой: