Кинув на меня быстрый взгляд, старик поспешно добавил:
— То есть... это я просто, от нечего делать думал, как бы я поступил на месте турок. Скажи мне, это правда, что император погиб? Люди говорят, будто сами видели...
И когда я утвердительно кивнул головой, Мануил быстро перекрестился и заявил:
— Слава Богу! Теперь у меня больше нет никаких сомнений, что султан — наш единственный законный повелитель. Господин мой, сделай меня своим невольником, чтобы я мог ссылаться на тебя, если меня захочет угнать в рабство кто-нибудь еще.
Я не мог дольше выносить его. Схватив старика за бороду, я рванул ее вверх так, что Мануилу пришлось смотреть мне в глаза:
— Где моя жена, Анна Нотар, которую я доверил тебе и которую ты поклялся спасти?
— Она погибла, — просто произнес Мануил, испуганно высморкался, зажав ноздрю пальцем, и разразился горькими слезами. — Ты сказал, чтобы, когда все будет потеряно, я стукнул ее по голове, если она не захочет пойти со мной добровольно, и отвез ее на лодке на корабль Джустиниани. И я уже спрятал для этого в надежном месте ослика, но, думаю, сразу же лишился бы его, если бы мне не удалось его продать одному венецианцу, который хотел доставить из Влахернского дворца в порт сундук, инкрустированный мозаикой. Это был очень красивый сундук.
— Анна! — крикнул я и дернул Мануила за бороду.
— Не тяни меня за бороду, господин мой, мне больно, — сказал Мануил, с упреком глядя на меня, и начал оправдываться: — Я сделал все, что мог, и рисковал ради этой бешеной бабы жизнью — исключительно из верности тебе. Я не прошу никакой награды! Но эта женщина не хотела меня слушать. И узнав, что она себе думает, я мог сделать только одно — остаться с ней и ждать рассвета.
Старик укоризненно смотрел на меня, сердито тер колени и говорил, то ли вздыхая, то ли всхлипывая:
— Вот она, твоя благодарность! Ты оттаскал меня за бороду, хотя у меня снова ноют ноги и вдобавок разболелось горло. Твоя жена, видишь ли, не смогла решиться рассказать тебе о позоре своего отца: ведь ты относишься ко всему так серьезно. Но в родительском доме она, похоже, узнала о планах Луки Нотара. Он задумал отпереть во время штурма Керкопорту и убрать оттуда охрану. Это был бы со стороны греков просто жест доброй воли. То есть Нотар не считал, что как-то поможет этим султану. Турки все равно не сумели бы добраться до Керкопорты. Ведь для этого им нужно было оказаться между внешней и большой стенами. В крайнем случае это удалось бы какому-нибудь крошечному отряду после захвата внешней стены у ворот Харисия. Но Нотар полагал, что этот жест имел бы большое политическое значение: он подтвердил бы готовность греков сотрудничать с султаном. И потому Нотар хотел, чтобы калитка стояла открытой.
— Без сомнения, — усмехнулся я. — Разумеется, граница между политической оппозицией и изменой тонка, как волос. Но оставить открытой и неохраняемой калитку в стене — это предательство. И никто не сможет этого отрицать. Многих людей вешали и за куда меньшие прегрешения.
— Предательство, естественно, — торопливо согласился Мануил. — Так же считала твоя жена. Потому и убежала к тебе. Ну и еще, конечно, потому, что любила тебя, хотя была не слишком высокого мнения о твоем уме. Но не желая, чтобы отец стал изменником, она решила помешать ему и запереть калитку. Вот мы с твоей женой и отправились к Керкопорте, как ты сам велел, думая, что там — самое безопасное место, гм, да уж! Там мы и остались, хотя греческие стражники все время пытались отослать нас и говорили, что мы там никому не нужны. Я не знаю, что это были за люди: пользуясь темнотой, они упорно прятали от нас лица. Вероятно, это были солдаты из отряда Луки Нотара, которые по его приказу заступили на пост у калитки, сменив прежних караульных.
А позже, когда начался штурм, — продолжал Мануил, — стражники просто отодвинули засов и отперли дверцу. У них был ключ — настоящий или сделанный заново. Тогда твоя жена подошла к ним, сжимая в руке меч, и потребовала ключ. Сперва они пытались запугать ее, но когда поняли, что это им не удастся, бросились на нее все сразу — а их было пятеро — и закололи. Она не то, что крикнуть, — охнуть не успела...
— А ты, что ты-то делал? — спросил я.
— Я убежал, — признался Мануил, виновато опуская глаза. — Припустился во весь дух — и они в темноте меня не догнали, хоть у меня болели колени. И раз уж ничего не получилось, я пошел и продал своего осла венецианцу. Но об этом я тебе уже говорил...
— Господи! — вскричал я. — Почему ты не поднял тревоги во Влахернах, почему не сообщил венецианцам об открытой калитке?
— Я пытался, — вздохнул Мануил, — но они мне не поверили. Им было не до калитки. Они обороняли влахернскую стену. Их командующий показал мне карту, на которой было обозначено, что за Керкопорту отвечают не они, а греки.
Мануил захихикал и зажал себе рот рукой:
— Я был уверен, что рехнулся — или что греки придумали этот коварный ход, чтобы ослабить венецианцев. Ведь во Влахернах вся стена покрыта надписями: «Латиняне, убирайтесь домой!» — и другими в том же духе. В конце концов венецианец пригрозил, что повесит меня, если я еще буду ему надоедать. Тогда я отправился звать на помощь братьев Гуаччарди, но была уже поздняя ночь, и они только успевали вышибать турок из пролома в большой стене. А потом... Ну, тогда...
Он бросил на меня робкий взгляд и, помедлив, проговорил:
— Ты, конечно, мне не поверишь, но тогда я подумал, что я ведь тоже грек и отец мой поставлял дрова императору Мануилу. Разумеется, я тут же с болью в сердце вспомнил и о своих припрятанных деньгах, и о том, что жизнь у меня одна, но несмотря на это поднял меч какого-то павшего воина и побежал обратно к Керкопорте.
И словно лишь сейчас изумившись собственной глупости, Мануил развел руками и воскликнул:
— Провалиться мне на этом месте — я помчался обратно к Керкопорте, подумав, что как-нибудь сумею снова закрыть ее. Но к счастью, смелость взыграла во мне слишком поздно. Я наткнулся на султанских янычар и тогда быстро отбросил меч и простер руки к небу, прося Пресвятую Богородицу защитить меня. И молитва моя чудесным образом спасла мне жизнь: турки с двух сторон вцепились мне в плечи — прямо в клещи взяли — и на ломаном греческом потребовали, чтобы я показал им дорогу в монастырь Хора, хоть и было их всего двадцать человек. И мы побежали туда со всех ног. В любом случае, это были отважные люди.
— Как раз тогда турки и ворвались в ворота святого Романа, — сказал я. — Нет, предательство у Керкопорты не имело никакого значения, и калитка была заперта, когда я подходил к ней сегодня утром.
— Да, как только венецианцы увидели турецкие знамена, они выскочили из дворца и мужественно бросились на врага, — проговорил Мануил. — Оглянувшись, я увидел, что они в блестящих доспехах, с обнаженными мечами сбегают вниз по лестнице. Над головами христианских воинов развевалось знамя со львом. Янычар, задержанных у калитки, убили, Керкопорту заперли — а потом отряд снова укрылся во дворце.
— А ты? — спросил я.
— Я показал янычарам дорогу к монастырю Хора — и надеялся, что Пречистая Дева умиротворит их дикие души, — взволнованно объяснил Мануил. — Но человек столь греховен по природе своей, что жажда грабежа заставила этих людей забыть обо всем на свете. Весь собор был убран розами и битком набит женщинами, молившимися со свечами в руках. Но янычары осквернили храм и принялись прокладывать себе путь к иконостасу, расталкивая беззащитных женщин. Потом они вышибли дверь и туг же разрубили чудотворную икону на четыре части. И тогда меня охватил ужас, я не хотел больше оставаться рядом со святотатцами и убежал вместе с женщинами.
Потом я присоединился к венецианцам, когда они покидали Влахерны, — продолжал свой рассказ Мануил. — К счастью, кое-кто из солдат меня знал. Иначе меня убили бы только потому, что я — грек. Когда они прокладывали себе дорогу через город, сносили головы и туркам, и грекам без разбора, и разграбили множество домов: на это латинянам хватило времени. Они были в бешенстве, что столько их товарищей бессмысленно погибло на стенах, а венецианский посланник попал к туркам в плен. Я отправился с латинянами в порт, а потом спрятался тут, в погребе, полагаясь на милосердие Господне. Я собирался вылезти лишь завтра, когда турки уж немного успокоятся. Сегодня, похоже, они готовы прикончить каждого встречного — просто так, для удовольствия. Кроме женщин, конечно. От женщин они получают удовольствие другим способом.
— Здесь ты в безопасности, пока у ворот стоит это копье, — проговорил я. — Это мой знак, и никто другой сюда не войдет. Дом маленький, и даже женщин тут нет. Но если кто-нибудь все-таки появится, скажи только, что дом занят, назови по-турецки мое имя и добавь, что ты — мой раб. Тогда ничего с тобой не случится. Ну, благослови тебя Бог.
Испуганный Мануил вцепился в меня и закричал:
— Куда ты, господин мой? Не оставляй меня!
— Я иду приветствовать завоевателя, — усмехнулся я. — Он может именоваться завоевателем по праву. Да, пусть с этих пор он будет в череде султанов Мехмедом Завоевателем. Ведь он станет самым великим из них и будет властвовать над Востоком и Западом.
И я пошел на берег, где турецкие моряки были полностью поглощены дележом добычи. Туг я собственными глазами увидел, что султан действительно приказал чаушам взять дворец Луки Нотара под охрану. Я поговорил с ними, и они сообщили мне, что Лука Нотар, его сыновья и больная жена находятся в стенах этого дома в полной безопасности.
В полдень я вернулся к базилике и увидел оттуда, как последние христианские суда, тяжело нагруженные и величественные, покидают порт. Теперь на них не нападал ни один турецкий корабль. Северный ветер надул паруса латинских судов: на их мачтах гордо развевались флаги многих христианских стран, посылая прощальный привет умирающему Константинополю.
— Вы несете всему христианскому миру траурную весть! — крикнул я. — Трепещите, земли Запада! После нас придет и ваш черед. Разве вы не видите, что на Европу опускается ночь?!