сли бриллиант так и лежит спокойненько в укромном местечке? Интересно, жив ли Айрапетян? И письмоводитель. Да, это ниточка. Канцелярская крыса наверняка наведёт на хранителя камня, если, конечно, нож к горлу приставить. А с алмазом я буду чертовски богат. И документы новые выправлю, и уеду из этого проклятого места навсегда. Главное — прятаться больше не надо будет. Только вот торопиться не пристало. Прежде следует ещё раз всё хорошенько обмозговать, а уж потом действовать. Могло быть и так, конечно, что бриллиант давно продали. Да как об этом узнаешь? Об этом в газетах не напишут. А если нет? Если о камне благополучно забыли? Этим делом стоит заняться. Выйдет, что из него или нет, — неведомо. Во всяком случае, я ничего не теряю, а уж если повезёт, то впереди меня ожидает не жизнь, а вечная Пасха да Масленица… А то ведь я совсем расстроился из-за ничего не стоящего бронзового клада. Нет, он бесспорно представляет интерес, но только для полоумных учёных. Обидно. А вдвойне обидно, что и золотые греческие монеты таковыми не оказались».
Глава 12Три встречи
Дневной свет едва пробивался сквозь небольшое оконце монашеской кельи. Два человека сидели на стульях с высокими спинками, за простым деревянным столом напротив друг друга. Первый, расположившийся у серой каменной стены, облачённый в чёрный шерстяной плащ и остроконечный клобук, слушал собеседника морщась, точно пил полынный отвар. Дождавшись, когда его визави наконец замолчал, он сказал:
— Я не знаю, кто вы такой. Вы можете выдавать себя за кого угодно. И почему я должен вам верить?
— Если хотите, святой отец, я могу показать вам паспорт?
— Не мешало бы.
— Вот, пожалуйста, смотрите. Тут всё чёрным по белому, как я вам и рекомендовался.
— Давайте вернёмся к первому вашему предложению, с которого начался наш разговор. Вы утверждаете, что представляете интересы зейтунских армян, готовых выступить против турок, так?
— Совершенно верно.
— Что вы можете предъявить, кроме ваших слов?
— Партийный билет.
— От какой партии?
— Я вхожу в социалистическую партию «Гнчак», которая руководит борьбой зейтунцев.
— Допустим.
— Вот, пожалуйста, святой отец, возьмите. В ваших руках сейчас моя жизнь. Если эта бумага попадёт к жандармам, то меня отправят этапом на Нерчинскую каторгу. Неужели вам этого мало?
— Что ж, тогда не будем рисковать. Забирайте свой билет. Он мне не нужен.
— Вы и после этого во мне сомневаетесь?
— Хороший художник за полчаса нарисует десяток подобных.
— Право же, так и ассигнации подделывают, но разве это даёт основание для недоверия лично мне?
— Вас я вижу впервые.
— Верните то, что вам не принадлежит.
— Я не пойму о чём вы?
— О чёрном бриллианте в пятьдесят девять каратов, который Микаэл Налбандян привёз в Нахичевань из Калькутты в 1862 году, но через несколько дней после этого был арестован.
— Послушайте, вы обратились ко мне с просьбой выслушать вас. Я согласился. Вы тут же заявили, что являетесь членом социалистической партии «Гнчак» и выражаете интересы зейтунских армян. Я вам отвечаю: я не знаю никакой партии «Гнчак», как мне неизвестны и другие подобные, запрещённые законами Российской империи политические организации. А теперь вы, будучи явно неудовлетворённым тем, что я не поддаюсь на ваши провокации, решили озвучить ещё какую-то тему, связанную с бывшим сидельцем Алексеевского равелина Петропавловской крепости и упоминанием какого-то бриллианта? Тогда у меня к вам встречный вопрос: если вы утверждаете, что господин Налбандян привёз сюда названную вами ценность, то он, очевидно, пересёк границу?
— Конечно.
— И вероятно, прошёл таможенный досмотр?
— Естественно, отец Адам.
— Стало быть, тот бриллиант был осмотрен жандармскими офицерами?
— Сомневаюсь. Он не показал его властям.
— Тогда, ко всему прочему, Налбандян ещё и контрабандист?
— Если подходить строго по букве закона — вы правы, но он нарушил закон не для собственной наживы, а ради обретения свободы армянского народа.
— Давайте обойдёмся без эмоциональных оценок. Итак, вы считаете, что я являюсь его сообщником? И у меня находится незаконная драгоценность? Значит, я преступник?
— Нет, святой отец, я надеюсь, что вы наш единомышленник.
— А знаете, сколько мне было лет в 1862 году?
— Полагаю, двадцать с небольшим.
— И я был простым монахом, а не настоятелем монастыря.
— Я прекрасно это понимаю. Но алмаз, по всем вероятиям, был передан вам прежним настоятелем перед самой его смертью.
— Вам так кажется?
— Да.
— Надо же, какая гипотеза! Да мало ли что творится в вашем больном воображении? Разве должен я из-за этого выслушивать сии бредни вот уже полчаса?
— Простите, что я отнимаю ваше время, но это вопрос обретения свободы армянского народа, находящегося под гнётом Османской империи.
— Не стоит прикрываться высокими материями человеку с довольно мутной биографией и непонятными, вызывающими сомнение документами. Вы показали мне паспорт, а потом и билет члена запрещённой организации. И что я должен делать после этого? Благословить вас на государственные преступления? А не опасаетесь ли вы, что после вашего ухода я заявлю на вас жандармам? И вас отыщут через несколько часов, а может, и быстрее. Кстати, вы где остановились? В гостинице? На квартире? Адресок не оставите?
— Шутить изволите, ваше высокопреподобие?
— Отнюдь.
— Честь имею кланяться. Жаль, что вы мне не поверили. Но я вас уверяю, наша встреча не последняя.
Человек поднялся и вышел из комнаты, тихо затворив за собой дверь, словно боясь ещё больше рассердить недовольного архимандрита.
В трактире на Графской улице Бессовестной слободки, расположенной на правом берегу реки Темерник, за три квартала до межи станицы Гниловской, было шумно. Играла гармошка, да слышался хриплый, полупьяный голос певца, развлекавшего небогатый местный люд Тобольской-тюремной:
Я в Петербурге уродился
И воспитался у родных,
А воровать я научился
Там у приятелей своих.
В Сибирь жестокую далёко
Судом я в ссылку осуждён,
Где монумент за покоренье
В честь Ермака сооружён.
Придёт цирюльник с острой бритвой,
Обреет правый мой висок,
И буду вид иметь ужасный
От головы до самых ног.
Пройдёт весна, настанет лето.
В садах цветочки расцветут,
А мне, несчастному, за это
Железом ноги закуют.
Но там, в Сибири, в час полночный
Свяжусь я вновь с чужим добром
И, одинокий и несчастный,
Пойду урманами[67] тайком.
Дойду до русской я границы,
Урядник спросит: «Чей такой?»
Я назову себя бродягой,
Не помня родины своей!
В воздухе стоял смешанный запах варёной баранины, чеснока, керосина, чадившего в лампах, и табака. Посетители сидели за грубыми столами на табуретах. В клубах папиросного и махорочного дыма силуэты казались размытыми, как за грязным стеклом, но половые безошибочно принимали и доставляли заказы, мастерски лавируя между посетителями с подносами, заставленными снедью и графинами.
— Где он? Показывай, — велел человек с рыжими усами-щётками в старом картузе мальчишке, стоявшему рядом с ним.
— Вон у стены. В углу. Один сидит… Дядь, пятиалтынный[68] гони, ты же обещал.
— Я тебя сейчас так нагоню, шантрапа ростовская, что мало не покажется! Гривенника за глаза хватит, — изрёк он и сунул мальчишке в руку десять копеек. — Убирайся, пока уши не натрепал!
— Чтоб ты сдох, куркуль рыжий! — у самого выхода крикнул чумазый пострелёнок и дал дёру.
Не обращая внимания на мальчишку, незнакомец уселся рядом со стариком с седыми усами, сросшимися с реденькой бородкой, на которого только что указал малец, и спросил:
— Левон Саркисович Погосов, верно?
— Ну я. Что надо? — доливая в рюмку последние остатки водки, совсем недружелюбно ответил тот.
— Поговорить хочу.
— А чего зазря губами шлёпать? Возьмите, так сказать, выпить чего-нибудь да закусить. Вот тогда и побалакаем.
— И то верно. Я и сам проголодался, — вымолвил собеседник и поманил полового.
— Чего изволите? — осведомился худой, как штырь, трактирный лакей с вымученной улыбкой на желтушном лице.
— Полштофа казёнки, колечко колбаски кровяной, капустки квашеной и два куска пирога с рыбой.
— Вот это по-царски! — обрадовался старик. — Давай знакомиться, мил-человек.
— Маркин я, Прохор. Учитель истории.
— О! Я историю уважаю!
Половой уже принёс поднос с закусками на тарелках, графин и водку.
— Ну-с, за знакомство! — подняв рюмку, провозгласил Маркин.
Когда рюмки опустели, новый знакомец вновь предложил выпить, и предложение было с радостью принято.
Заедая капустой, старик осведомился:
— И всё же не пойму, зачем я вам понадобился, сударь вы мой. Что с меня толку? Я ведь, так сказать, давно в отставке. Выше титулярного[69] не прыгнул. Пенсион кой-какой, конечно, получаю, но не он же вас интересует, правда? Раньше, когда я в Нахичеванском магистрате служил, люди ко мне обращались, и я им всегда помогал. Бывало, завалится чьё-нибудь прошение за шкаф, а я его отыщу да на подпись городскому голове лично подам. Да поясню ещё, что бумага эта мною проверена и подписывать её можно, так сказать, не глядя. Понятное дело, человек в долгу не оставался. И хоть жалованье у меня было не ахти какое, но я на жизнь не роптал и о хлебе насущном не задумывался, — облизав масленые губы, проговорил отставной чиновник и продолжил: — А теперь вот остался один, как старый, отбившийся от стаи волк, бредущий по степи, чтобы умереть в одиночестве. Дети разъехались, а супружница померла. Одна радость — в трактире посидеть, гармошку послушать да на праздную публику поглазеть. Я с некоторых пор удовольствие стал получать от созерцания прохожих. Сяду на завалинку и смотрю на молодёжь. А народ бежит, расталкивая локтями друг дружку, спешит… Думаешь, ну что же вы, милостивые государи и государыни, суетитесь? Куда торопитесь? На Божий суд? Так вас и так архангелы призовут, когда ваше время придёт. И не околоточный надзиратель поведёт вашу душу к Господу, а всадник на белом коне… Наливайте!