захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал и сел к костру. - Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел. - Врешь, - сказал он. - Вру? - Врешь. Дай ка мне есть. Я голодный. Она вскочила, дернула его за отсыревший рукав парки: - Пойдем!.. Тогда будешь знать, кто врет. Пойдем! - Ну, пойдем, - недовольно сказал Пиля и поднялся. - Мне все равно. Пойдем. Куда это? Девушка пустилась рысью, серьги ее звенели, он еле поспевал за ней. - Стой! - крикнула она. - Видишь? Они стояли у потухшего костра, на том лешевом месте, где провел он прошлую ночь. Пиля обомлел, льдом сковалось сердце. Но вот глаза его засверкали, он исступленно завизжал: - Ты не баба! Ты шайтан!! Ты мертвая!!! Та раскатилась хохотом и вдруг захрипела: тунгус схватил ее за горло и бросил в снег: - А, шайтан! - шипел он. - Вот узнаю... кто ты есть... Ага! Оба, урча, барахтались в снегу. Она со всех сил теребила его волосы, грызла губы, билась. Он рвал на ней парку, рубаху и хрипел, словно бешеный волк, которому скрутили морду. Девушка почувствовала, как жесткие руки жадно шарят ее грудь. Ей больно, ей очень больно... - Геть!! - раздался внезапный окрик старика, и по большой голове Пили стукнула, как по пустому котлу, жердина. Пиля вскочил и отряхнулся. Поднялась и девушка, она закрыла лицо руками - яркий месяц в глаза светил - и отвернулась. - Ну? - сердито проговорил старик и подбоченился. Пиля пощупал затылок, - вспухла шишка - и сказал тонким, виноватым, заискивающим голосом: - Ты меня огрел ладно. - Да-да... хорошо огрел, - согласился старик. - Ничего. В самый раз. Больно ладно, - отчетливо сказал Пиля, он поймал ухом таящийся смех девушки и моргнул в ее сторону: - Я думал, она шайтан. Нет, баба. Самая настоящая, самая живая, сладкая. Вот возьму ее к себе. Она дочь твоя? - Сирота, - ответил старик. - Все равно. Возьму. Эй, как тебя зовут? - Гойля, - тихим голосом отозвалась тунгуска. - Ладно. Гойля так Гойля. Ну, развьючь моих оленей, поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей. - Сделаю, бойе, сделаю, - покорно сказала девушка и побежала. - Пойдем ко мне, толковать надо, - проговорил старик. - Кто ты есть? Впервые вижу. - Я есть Пиля Иваныч Дункича, - по русски сказал тунгус. Его голос звучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так. Оба пошли к костру. Старик шел в перевалку, раскорячив свои кривые ноги и подпираясь жердью, Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок. --------------Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женою в собственном чуме. Старик ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца, живые быле, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец, поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об сосну с маху бил: - Нет, не стукат, помирал совсем. Ничего не жаль, ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы, хот и мертвые, а жаль. Но Гойля так ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом часы! - Гойля. Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил, дочери да Пиле. Пускай шагает по сугробам, старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме? Разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно, и такой вкусный пар клубится от котла? - Гойля! Эй... Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движенья ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет. - Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о, Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя, все равно, как... - Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись и убегали прочь. - Все равно, как... ну, это... Ах, Гойля! - Как мы будем жить? - прозвучал ее голос. - Ты бедный. Оленей у тебя нет. - У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить. - Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи? Пиля быстро сказал: - Я пойду к шаману. У него волшебный бубен. Гойля насмешливо прищурила глаза: - Ох, какой могучий шаман! Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх... - губы ее улыбнулись и дрогнула крутая бровь. Пиля засопел и кончики ушей его вспыхнули. - Отчего у тебя такая большая голова? - лукаво спросила Гойля. - Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой. - Вот как! отчего? - Оттого, что ты станешь целовать... Оттого, что... - А ты умеешь целоваться? - Я? - Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы и тихо сказал: - Нет. - Ха-ха-ха!.. Зачем же тогда взял себе Гойлю? Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь: - Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз. Гойля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер. - Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу. - Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, - сказал Пиля и его кинуло в жар: Гойля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках. Тунгус весь сладко обомлел: - О, Гойля! - бросив трубку, простонал он. - Я никогда не видел тебя... Ни одну женщину не видел так, безо всего... Гойля! - он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая. - Лови! - с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра. - Ловлю! - ноздри его раздувались. - Ай! - крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. - Постой! и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер. - Сгоришь, сгоришь!.. - и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. - Давай ужинать, бойе. - Давай, - отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. - Моя шибко проголодался маленько совсем. Первый ужин прошел в большом согласьи. Гойля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт. Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Гойля вздрогнула. Польщенный Пиля - хозяин так хозяин - гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь. Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Гойля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее - годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал. Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Гойлю, ждал. А та, - далекая, далекая Гойля - ее нет здесь, - протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала: - Я люблю сахар... Я люблю вино. О, веселая, веселая вода. Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался. Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино. Он Гойлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, - хватишь, словно уголь проглотил - огонь огнем - и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Гойля заведется... у-у... потом, потом... ...Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь - наступающее утро не спеша толкало месяц к низу. Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены: - Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной... --------------Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон. - Ладно спишь, - сказал якут и захихикал, - так спит медведь в берлоге. Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда. - Ты, вижу, женился? - строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра. - Нет, - ответил Пиля. - Я бедняжка... Где мне... - Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь? Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Гойлю, виновато проговорил: - Женился... Забыл совсем... Маленько женился. Верно. - Давно? - Да-авно, - неизвестно для чего соврал Пиля. - Когда же? - Вчера, маленько... Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Гойля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Гойли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю: - Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу. - Баба ничего. Ладная баба, - ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута. - Год нынче худой, белка худая, улов худой, - начал Пиля пискливым голосом. - А я тебе, бойе, должен ой, как много... Как и быть, бойе, как и быть... Я бедняжка есть... - Баба моя старая, худая, живот отвис... - в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. - Понял? Весело, шумно вошла Гойля. За нею три собаки. - Геть, геть! - кричала на них. - Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну! В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах. Бросив острый взгляд на якута, Гойля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может - подарит кольцо. Гойля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-халми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой. А Пиля сидел, повесив нос, шлепал т