умирать.
Она замолчала, стиснула челюсти, глядя пустыми глазами на парк, на зелень, окаймляющую лужайку. Ее руки сжались в кулаки. Разжались, сжались снова. Карл смотрел на нее и ждал.
– Я не хочу, чтобы ты охотился за Бамбареном и Онбекендом, – тихо сказала Севджи, по-прежнему устремив взгляд на залитую солнцем листву. – Не хочу, чтобы ты кончил, как я, вот так.
– Севджи, со всеми нами это произойдет рано или поздно. Я просто последую за тобой, и все.
– Да, но последовать за мной можно множеством разных путей. Я бы не советовала тебе пулю «Хаага».
– Я могу справиться с Онбекендом.
– Конечно, можешь. – Она наконец-то снова посмотрела на него. – Когда ты в прошлый раз пытался это сделать, мне пришлось ворваться в бар и спасти тебе жизнь.
– Ну теперь я буду осторожнее.
Она издала сдавленный звук, который, возможно, был очередным смешком.
– Ты не понял наверно, да? Я не боюсь, что Онбекенд возьмет и убьет тебя. Тут другое, Карл, эгоистичное. Я боюсь, что ты не вернешься. Что я останусь тут умирать в одиночестве, и рядом никого не будет.
– Я уже сказал, что останусь с тобой.
Она не слушала. Не смотрела на него больше.
– Я еще ребенком видела, как умирает моя двоюродная сестра. У нее был вирус, передающийся половым путем, она подхватила его от какого-то солдатика у себя в Турции. Врачи оказались бессильны. Я не смогу пройти через такое. Не смогу, как она.
– Да, Севджи, хорошо. Я никуда не ухожу. Я тут. Но я думаю, тебе пора разрешить мне навестить тебя в реальности. В палате.
Она поежилась. Покачала головой:
– Пока нет. Я еще не готова.
– Но вирт-формат очень нагружает твою нервную систему. Это сильный стресс.
Севджи хмыкнула:
– Все-то ты, блин, знаешь. А хочешь знать, что для меня настоящий стресс? Так я тебе расскажу. Настоящий стресс – это лежать в долбаной больничной кровати, смотреть в потолок и слушать, как работают все эти аппараты, к которым я подключена, ощущать все эти иглы, которые в меня воткнули, как забиваются легкие, как болит все тело, а пошевелиться невозможно, разве что кто-нибудь подойдет и переложит меня. В сравнении с этим все вокруг, – она слабо махнула рукой в сторону парка, – просто рай какой-то, блин.
Потом она некоторое время молча смотрела на свисающие ветви деревьев и наконец тихонько пробормотала:
– Говорят, там сад. Ну, в раю. Райский сад, знаешь? С фруктами и журчащей водой.
– И девственницами. Да? По семьдесят штук на каждого, что-то в таком духе.
– Женщинам девственниц не полагается, и вообще, они только для погибших за веру. – Она скривилась: – И вообще, все это дерьма кусок. Исламская пропаганда для средних умов, возникшая сильно позже Корана. Современные мусульмане, у которых в голове есть серое вещество, в это больше не верят. К тому же на хрен вообще нужны девственницы? Их же придется всему учить. Все равно что трахать манекен с нарушенной моторикой.
– Такое впечатление, что у тебя большой опыт, – уцепился за возможность переменить тему Карл.
Это вызвало у нее кривую усмешку:
– Мне довелось откупорить одну-другую в свое время. А тебе?
– Мне ничего об этом не известно.
– Неважно ты выполняешь свой гражданский долг! Кто-то же должен это делать.
Он пожал плечами:
– Ну, может, я еще когда-нибудь внесу свою лепту.
От упоминания о будущем ее улыбка увяла: так на залитую солнцем лужайку ложится тень от пробегающего по небу облака. Она поежилась и сжалась в своем кресле. Карл мысленно отругал себя за промах.
– Я где-то читала, – тихо сказала Севджи, – что лет через тридцать – сорок вирт-формат станет настолько мощным, что в нем можно будет жить. Знаешь, н-джинн просто скопирует целиком ментальный склад твоей личности, и она станет частью системы. А тело можно будет просто усыпить. Говорят, такую жизнь можно будет продолжать после того, как тело умрет. Всего через сорок лет, а может и раньше. – Она безнадежно улыбнулась: – Но для меня это поздновато, да?
– Эй, да тебе эта фигня и не понадобится, – неуклюже попытался отшутиться Карл. – Ты же на небеса собралась, верно? В рай, как ты и сказала.
Она покачала головой:
– Вряд ли я действительно верю в рай, Карл. Если уж хочешь знать правду, я сомневаюсь, что кто-то из нас всерьез в него верит. Мне кажется, в глубине души все считают, что это дерьмо на палочке. Потому-то все так одержимо убеждают друг друга в существовании загробной жизни, ведь если ты не можешь заставить другого человека поверить в нее, то собственные сомнения уж тем более не победишь. А от них так холодно, от этих сомнений. – Говоря это, она посмотрела на него и задрожала. Ее голос упал до шепота: – Как в ноябре в парке, понимаешь? Как будто приближается зима.
Он встал, подошел к ее креслу и изо всех сил постарался ее обнять. Ощущение снова было притупленным, словно на руки надеты бархатные перчатки, словно все это неправда. От нее не исходило живого тепла, но Севджи задрожала, когда Карл вопреки всему сильнее прижал ее к себе, опустила голову ему на грудь и уже не могла увидеть, как он стиснул челюсти, а уголки его превратившихся в тонкую линию губ опустились.
Как будто приближается зима.
Глава 47
Севджи прожила еще четыре дня.
Это были самые длинные дни, которые он мог припомнить после той недели, когда ждал возвращения Марисоль, веря в него вопреки всему, что сказал дяденька. Тогда он сидел безучастно, как и сейчас в больнице, часами глядя в никуда даже на тех уроках, где раньше был первым учеником. Он сносил телесные наказания со стоическим отсутствием какой бы то ни было реакции, граничащим с кататонией, и не отбивался, понимая, что будет только хуже. Тогда ему очень пригодились уроки тетеньки Читры по управлению болью.
Много лет спустя он подумал, что, наверно, эти уроки неспроста появились в их расписании всего за несколько месяцев до ухода суррогатных матерей. В лагере «Скопа-18» почти все было тщательно продумано. А боль, как говорила им Читра на своем первом уроке, может принимать самые разные формы. «Боль неизбежна, – сказала она, мило улыбаясь классу и пожимая руку каждому из учеников. Она отличалась от остальных учителей, эта миниатюрная женщина с ястребиными чертами лица, кожей цвета медного сплава, коротко остриженными черными волосами, с фигурой, которая посылала смутные сигналы их гормональным системам, готовящимся вступить в период пубертата, и сухими мозолистыми ладонями, которые говорили все тем же гормональным системам, как именно надо себя вести в ее присутствии. – Боль окружает нас повсюду. Она принимает самые разные формы. Моя задача – научить вас распознавать каждую форму, понимать ее и не позволять ни одной отвлекать вас от выполнения задач». Карл хорошо освоил ее предмет. Он научился воспринимать рассчитанную жестокость дяденек, как если бы она была очередной тренировкой на уроке Читры. Он знал, что его не сделают калекой, потому что детям лагеря «Скопа-18» без устали твердили, какую огромную ценность они собой представляют. Он также знал, что дяденьки вообще предпочитают не прибегать к физическим наказаниям, которые считались тут крайней мерой поддержания дисциплины. Их использовали лишь в самых крайних случаях, когда ученики позволяли себе вопиющее неподчинение и неуважение. Но в ту неделю Карл просто отказывался выполнять штрафные задания. Хуже того, он выплевывал свой отказ прямо в лицо наставникам, наслаждаясь собственным неповиновением, будто мышечной болью после пробежки или восхождения в горы. А когда доходило до телесных наказаний, он раскрывал им свои объятия, применяя на практике полученные от Читры знания, и противопоставлял дяденькам с отрешенной яростью, с которой те никак не могли совладать.
В конце концов именно Читра помогла ему понять себя, точно так же, как научила его с собой справляться. Она явилась к нему однажды в серый послеполуденный час, когда он сидел, покрытый синяками и с разбитыми губами, прислонившись поврежденной спиной к стене складского навеса у вертолетной площадки. Постояла некоторое время, не говоря ни слова, потом встала прямо перед ним, засунув руки в карманы комбинезона. Он попытался сменить позу, чтобы не смотреть на нее, но это оказалось слишком больно. А Читра не шевелилась.
В конце концов ему пришлось поглядеть прямо ей в лицо.
– Чего ты добиваешься, Карл? – спокойно спросила она. В ее словах не было ни осуждения, ни напора, лишь подлинный интерес. – Я понимаю, тебе больно, и вижу способы, которыми ты пытаешься избавиться от этой боли. Но какую цель ты преследуешь?
Он не ответил тогда. Теперь, оглядываясь назад, он думал, что Читра и не ждала ответа. Но когда она ушла, он осознал – разрешил себе осознать – что Марисоль никогда не вернется, что дяденьки сказали правду, и что он лишь зря тратит свое и их время.
Ожидание с Севджи было другим. Она была с ним. И он знал, чего хочет.
Ему все еще предстояло какого-то хрена ее потерять.
Карл встретил ее отца в саду, это был крупный седовласый турок с мощными плечами и такими же, как у дочери, тигриными глазами. Усов у него не было, но на щеках почти до самых глаз и на раздвоенном подбородке густо росла жесткая щетина, и он совсем не полысел с возрастом. В молодости он наверняка был очень хорош собой, и даже сейчас (а Карл прикинул, что ему где-то шестьдесят с небольшим), сидя на каменной бежевой скамье и глядя на фонтан, излучал спокойную, харизматичную уверенность. Он был одет в простой темный костюм и плотную шерстяную рубашку, а вокруг глаз залегли синяки от усталости.
– Вы – Карл Марсалис, – сказал он, когда Карл поравнялся со скамьей. Это не было вопросом; голос звучал чуть хрипло, но твердо. Если этот мужчина и плакал, ему здорово удалось скрыть свои слезы.
– Да, это я.
– Я Мурат Эртекин, отец Севджи. Пожалуйста, составьте мне компанию. – Он указал на скамью подле себя, подождал, пока Карл усядется. – Дочь много о вас говорила.