ко направляет их в нужное геополитическое русло. Джейкобсен говорил, что тринадцатые «не способны на эмоциональном уровне понять общественные взаимосвязи и не обладают теми моральными ограничениями, которые необходимы для участия в подобных взаимосвязях», но Карл не знал ни одного тринадцатого, который, читая эти строки, не хохотал бы, как клоун из рекламы фастфуда. «Мы понимаем, – сказал он Зули как-то ночью, по пьяни, загибая палец за пальцем: – Национализм. Межплеменную вражду. Политику. Религию. Футбол, мать его за ногу! – Он яростно мерил шагами ее гостиную, будто та была клеткой. – Как можно не понимать механизмы таких примитивных вещей? Это, наоборот, остальные люди не понимают, что заставляет их испытывать те или иные эмоции».
Позднее, когда наступило похмелье, он перед ней извинился. Слишком многим он был ей обязан, чтобы загрузить таким количеством связанных с генетикой истин.
Бамбарен, который шел рядом с ним, тем временем продолжал:
– …нельзя сказать, но если его схемы включали в себя фантазии про пиштако, так он, значит, дурачок. Чтобы запугивать народ, монстры не нужны. Совершенно. Настоящие монстры всегда разочаровывают. Куда действеннее невидимая угроза и слухи.
Карл почувствовал к этому человеку внезапный приступ презрения, быстрый порывистый пламень которого полыхнул от затаенного гнева.
– Да-да, вдобавок к какому-нибудь диковинному наглядному уроку, да? К какой-нибудь мистической, нелепой экзекуции в некой деревне?
Должно быть, tayta услышал, как изменился голос Карла. Он резко остановился и повернулся к тринадцатому, стискивая зубы. Это движение сработало как сигнал для тех, кто остался у автомобилей. Боковым зрением Карл заметил, как рванулись вперед телохранители Бамбарена. Эртекин он не видел, но мгновенно просчитал и линии огня от «ренджровера» до него и до джипа, а от джипа – до «ренджровера», и ту короткую дистанцию, что преодолеет его левая рука по пути к горлу Манко Бамбарена, в то время как правая вцепится в одежду tayta, превращая того в живой щит; все это напоминало существующий в виртуальности режим предвидения; перед мысленным взором возникли красные отрезки, обозначая расстояние, которое он, возможно, успеет покрыть, пока телохранители будут вытаскивать оружие, высокотехнологичное или какое оно там у них под кожаными плащами, и приходилось только надеяться, что Эртекин успеет снять их обоих…
Он представил, как она падает, подстреленная, или действует недостаточно быстро…
– Полегче, Манко, – буркнул он. – Ты же не хочешь сегодня умереть, так? В такую-то дрянную погоду?
Верхняя губа tayta поднялась, обнажая зубы. Его кулаки сжались:
– Ты думаешь, что можешь убить меня, мутант?
– Я это знаю. – Карл демонстративно не поднял рук и не сжал кулаков. Меш тикал внутри, как таймер обратного отсчета. – Понятия не имею, как там все разложится потом, но это уже не будет твоей проблемой, могу обещать.
Все замерло, лишь среди больших камней за спиной Карла негромко шуршал ветер. Карл смотрел прямо в зеркальные линзы очков Бамбарена и видел, как ползут по небу серые облака, наводя на мысли об отчаянии, о потере.
Вотхерня…
Босс familia тяжело перевел дух.
Его кулаки разжались.
Потом он опустил голову, и Карл уже больше не видел, как отражается в солнцезащитных очках движение облаков. Вместо них там появились две его копии.
Время снова двинулось вперед. Меш, ощутив это, успокоился.
Бамбарен рассмеялся. Смех, огласивший окрестности каменной головоломки, казался принужденным и ненатуральным.
– Дурак ты, черный человек, – жестко сказал Бамбарен. – Такой же, как Неван. Думаешь, мне нужно распускать слухи о пиштако? Думаешь, чтобы поддерживать порядок, мне нужна армия чудовищ, настоящих или воображаемых? Нет, это всегда сделают люди, самые обычные люди.
Он махнул рукой, но как-то вяло, и повернулся в сторону высоких каменных стен. Его гнев истончился, превратившись во что-то более привычное и скучное.
– Оглянись вокруг. Когда-то здесь был город, которому нипочем землетрясения, который построили, чтобы чтить богов и прославлять жизнь играми и празднествами. Потом пришли испанцы и уничтожили его, а из камня построили свои церкви, которые разваливались на части, стоило земле хоть чуть-чуть дрогнуть. В битве за эту землю они убили стольких моих предков, что тела лежали на ней сплошным ковром, и кондоры неделями питались останками. Восемь таких кондоров испанцы поместили на герб города, воздавая дань разлагающимся трупам. В других местах солдаты отрывали младенцев от материнской груди и живыми швыряли псам или, взяв за ноги, били головой о камни, раскалывая черепа. И мне незачем рассказывать тебе, что они после этого делали с матерями. Они не были демонами, не были и генетически модифицированным отродьем вроде тебя. Они были людьми. Обычными людьми. Мы – мой народ – придумали пиштако, чтобы объяснить деяния этих обычных людей, и мы продолжаем придумывать все те же сказки, чтобы скрыть от самих себя правду о том, что люди, обыкновенные люди, ведут себя как демоны, когда не могут добиться своего другими путями. Я не распускал слухов о пиштако, черный человек, потому что ложь о них уже живет в нас, снова и снова возвращаясь к жизни без моей помощи.
Карл бросил взгляд назад, на двух молодчиков у «ренджровера». Они снова стояли расслабленно, сложив руки на животах и старательно его игнорируя. Или – пришло ему в голову – они пытаются переиграть Севджи Эртекин в гляделки. На таком расстоянии сложно понять, что там происходит.
– А что, – сказал он беззаботно, – много ли испанской крови в твоих сторожевых псах, тех, что у машин?
Бамбарен втянул воздух сквозь зубы. Но он не собирался кусать, не сейчас. Негромкое шипение означало, что он старается взять себя в руки.
– Ты собираешься коротать время после обеда оскорбляя меня, черный человек?
– Я собираюсь, tayta, получить от тебя прямые ответы. И мои намерения не изменились от твоих разглагольствований о былых зверствах.
– Так ты отмахиваешься…
– Да, верно, я отмахиваюсь от старательно растимого тобой расового возмущения. Ты, Манко, преступник. Поешь тут мне, как менестрель хуев, но твои громилы – символ жестокости от Куско до Копакабаны, а истории о тебе, которые ходят на улицах, заставляют думать, что у тебя есть личный интерес их натаскивать. Похожий на тот, что был у испанских псов войны, которые так жутко тебя возмущают.
– Мне нужно, чтобы мои люди меня уважали.
– Да, я и говорю, что как у испанских псов. Вы, люди, просто до усрачки предсказуемы.
Губы Бамбарена изогнулись в неприятной ухмылке:
– Что ты знаешь об этом, черный? Что ты знаешь о жизни людей в трущобах? Что ты знаешь о борьбе? Тебя же в вату заворачивали, растили в специальном сообществе, как всех «Стражей закона», тебе угождали, о тебе заботились, держали на всем готовеньком…
– Я британец. Я из Британии, Манко, у нас там нет проекта «Страж закона».
– Да без разницы. – В лице босса familia что-то дрогнуло. – Ты. Неван. Вы все. Со всеми вами обращались одинаково. Не жалели никаких денег, заботились. Там, где вы родились, было почти так же безопасно, как в животах ваших нанятых за деньги мамок, вы сосали проданное и купленное молоко и материнские чувства женщин слишком бедных, чтобы позволить себе собственных детей…
– Пошел ты на хер, Манко.
Он хотел, чтобы в этих словах прозвучало напускное раздражение, однако они чересчур поспешно слетели с его губ, а в голосе было слишком много чувства из-за внезапно нахлынувших непрошеных воспоминаний о Марисоль. Манко улыбнулся, с присущим ему гангстерским чутьем уловив эту перемену:
– A-а, так ты, наверно, думал, что она любила тебя просто так, ради тебя самого? Какое, должно быть, потрясение было в тот день, когда…
– Эй, я же сказал, завязывай с этой херней. – Теперь Карл полностью совладал с голосом. – Мы тут не для того, чтобы обсуждать мою семейную историю.
Но tayta Манко вырос в трущобах Куско, там, где чуть что в ход шли ножи, и потому знал, что еще не время прятать свой клинок. Он подался вперед, тихий голос сочился ядом:
– Да-да, инструктаж в маленьком стальном трейлере, люди в форме, ужасная истина. Какое потрясение! Ты узнал, что твоя далекая настоящая мать продала за деньги биоматериал, который пошел на то, чтобы тебя создать, а потом другая женщина, тоже за деньги, взяла на себя ее роль на целых четырнадцать лет, а потом, в один прекрасный день, ушла от тебя, как уходит из тюрьмы отбывший срок зэк. Каково тебе было тогда, мутант?
Но убийственная ярость, все еще пульсируя, пошла на убыль, ее черные волны, которые раньше заливали задворки сознания, истаивали пеной и откатывались вдаль. Куда сложнее было противостоять холодному расчету, сделанному им две минуты назад, абсолютному знанию, что Манко Бамбарен сейчас умрет от его руки. Просто, безыскусно; вдавить большие пальцы в глазницы босса familia, и поглубже, и прямо в мозг; сработал кусательный рефлекс, хотелось сжимать челюсти и рвать зубами…
«Если мы руководствуемся тем, что в нас взращивали, – где-то далеко, за бушующими волнами его гнева проговорил Сазерленд, – то становимся оружием, которое надеялись из нас сделать, не более. Но если вместо этого мы руководствуемся тем, что заложено в нашей лимбической системе, то всякий уготованный ненавистью страх на наш счет становится правдой. Мы должны искать третий путь. Мы должны мыслить ясно».
Карл изогнул губы в улыбке и осторожно, бережно отложил на потом свою ярость, будто убрал на место любимое оружие.
– Давай не будем сейчас переживать насчет моих чувств, – проговорил он. – Скажи лучше, как у тебя обстоят дела с твоими марсианскими родственничками?
Он хотел, чтобы это прозвучало внезапно, как гром среди ясного неба, и, судя по лицу собеседника, преуспел в этом. Бамбарен заморгал, как будто его спросили, где хранятся давно потерянные сокровища инков.