Песчаные дюны такие же глубокие и сыпучие, как и на Лонг-Страйд, и к тому времени, когда мы достигаем полосы твердого песка у берега, я уже вымотана и вся покрыта по́том. Поодаль большие волны с грохотом разбиваются о берег и вкатываются на пляж, ветер вздымает над ними венцы брызг и белой пены.
– Две тысячи миль до Ньюфаундленда – абсолютно ничего, кроме океана, нет даже острова-спутника. – Уилл отворачивается от горизонта и протягивает руку, чтобы пригладить мои совершенно растрепанные волосы. – Становится немного ветрено.
Я отступаю назад, притворяясь, будто не вижу, как мерцают его глаза. Потому что я не могу этого сделать: не могу позволить себе чувствовать это вожделение и, что еще хуже, симпатию. Я выздоравливаю. На этот раз я не могу – не буду – полагаться на кого-то еще, пока не научусь полагаться на себя.
– Итак, – говорю я, направляясь вдоль длинной береговой линии. – Как получилось, что ты переехал сюда?
Уилл позволяет мне идти самой, легко шагая рядом со мной.
– Когда я был совсем маленьким, мы жили в Кенилуорте после того, как мой отец сбежал. Мама познакомилась с Юэном в Глазго во время отпуска и сразу определила, что он человек с достатком. А когда Юэн сказал ей, что он родовитый человек и вдовец, видимо, на этом все и порешилось. – Он смеется над моим выражением лица. – Что? Она очень предприимчива, моя мама. Через несколько лет после их свадьбы меня отправили в школу-интернат вместе со сводным братом Иэном – я ненавидел это место хуже, чем Николас Никльби[20]. Первая жена Юэна умерла, рожая Иэна. Он до чертиков ненавидел меня и мою сестру Хизер. И маму тоже. До сих пор ненавидит.
– Где они сейчас?
– Хизер в Эдинбурге. Она никогда не хотела здесь обосноваться – ей не хватало острых ощущений. Или мужчин. А Иэн в Лондоне. Финансовый воротила. Он никогда не хотел владеть поместьем или тем, что от него осталось, и свалил отсюда при первой же возможности.
– А ты этого не сделал?
Уилл сует руки в карманы и смотрит на море.
– Я пытался. Поступил в Стратклайдский университет, изучал инженерное дело. У меня была идея уехать в Лондон, жить вместе с родным отцом в Бэлеме. Но… – Он фыркает, смотрит вниз – на песок и свои ноги. – Мы продержались около месяца. И я вернулся.
Вопреки здравому смыслу, я протягиваю руку и сжимаю его ладонь.
– У меня тоже дерьмовый отец.
Уилл улыбается, но впервые это выглядит натянуто.
– Наверное, все равно ничего бы не вышло. Куда бы я ни поехал… Что-то такое есть в этом месте, оно просто запало мне в душу и осталось там, я так понимаю.
– Ты не хочешь когда-нибудь уехать отсюда?
Он бросает на меня косой взгляд, приподнимает бровь и ухмыляется.
– Это приглашение?
– Нет, – отвечаю я слишком быстро, как полная идиотка.
– А я бы согласился, – говорит Уилл в конце концов, медленно пожимая плечами. – Ради подходящего человека.
Когда я благоразумно умолкаю, он отводит взгляд и начинает снимать ботинки и расстегивать джинсы.
– Хочешь поплавать?
– Что? – Я изо всех сил стараюсь не смотреть на то, как Уилл в считаные секунды раздевается до нижнего белья, но не смотреть на это невозможно. Плечи у него широкие и веснушчатые; мышцы, созданные тяжелым трудом, а не в спортзале, упругие и крепкие. Волосы покрывают его грудь и темной линией спускаются к животу.
– Пойдем, Мэгги. – Он смеется и спиной вперед направляется к волнам. – Поживи немного.
И я сглатываю, потому что хочу этого. Боже, как я этого хочу! Снимаю обувь и после минутного колебания начинаю неловко раздеваться, лицо мое горит. Уилл не особо старается не смотреть: его ухмылка становится шире, а глаза теплее.
Вода ледяная. Она настолько прозрачная, что я вижу песок под ногами и между пальцами. Зайдя дальше, я снова позволяю Уиллу взять меня за руку, потому что эти волны с белыми венцами ужасно высокие и невероятно бурные. Я вскрикиваю, когда они становятся еще больше, и Уилл ловит меня за талию. Он притягивает меня к себе, руки у него теплые, мокрые волосы вьются у висков.
– Не так уж плохо, правда? – спрашивает он.
Зубы у меня стучат, когда я усмехаюсь и хватаюсь за его плечи. И несмотря на то, что пять минут назад сказала себе: «Я не могу этого сделать», кровь бурлит в моих венах, а сердце стучит – колотится, как в нелепом выражении, – словно мне плевать на все на свете. А потом это действительно становится правдой. На мгновение – всего лишь на одно мимолетное прекрасное мгновение – меня перестает что-либо волновать.
Мы сидим на самой высокой дюне, защищенной от ветра обрывом. Я утомлена, и моя кожа зудит, а губы и щеки болят от улыбки. Когда Уилл лезет в рюкзак, я смотрю на его руки, на изгибы мышц, на темные канаты вен.
– Клин клином вышибают. – Он достает два пластиковых стаканчика и бутылку вина, с которой стекает конденсат.
– Ты принес вино?
Эта медленная, ленивая улыбка…
– Принес.
Я вдруг остро осознаю́, что если предметом моего исследования был Уилл Моррисон, то я очень хорошо поработала. Я уже знаю о нем больше, чем даже о Келли. Не говоря уже о Роберте Риде. Я исследую вены на его руках, черт возьми. Его теплую и внимательную улыбку, когда он протягивает мне стакан, наполовину наполненный вином.
– Ты был здесь в девяносто девятом? – спрашиваю я. – Когда я впервые приехала на остров?
Уилл качает головой.
– Мне было… около восьми лет? Я уже успел обосноваться в школе для мальчиков в Скотстоуне. – Он улыбается. – Но я слышал о тебе впоследствии. Ты была словно героиня сказки братьев Гримм. «Не будь плохим маленьким лжецом, как Мэгги Маккей, иначе мы изгоним тебя с острова», и все в таком духе.
– Правда?
– Не совсем. – Он смеется. – Но отчасти правда. Ты помнишь это?
– Мой приезд сюда? – Я киваю, вспоминая тот обрыв, мой указующий палец.
Уилл присвистывает.
– Ничего себе! А вот я едва помню, что делал на прошлой неделе, не говоря уже о тех временах, когда был маленьким.
– Я помню только обрывки, а толку от них мало, – признаю́сь я. Я не скажу ему, что эти воспоминания похожи на кошмары, которые я видела в этом месте, – смутные и неотчетливые, но всегда присутствующие, неизменные и неизгладимые. – А что насчет Роберта Рида? Что ты о нем знаешь?
Уилл опирается на руки, заведенные за спину.
– Только то, что он прожил на острове год или около того, пока не умер. Что он был фермером, родом с Льюиса, который уехал на материк много лет назад. И что, судя по всему, он был не очень хорошим парнем.
– А как он умер?
– Был шторм. Один из тех, что случаются раз в десятилетие. Большие волны, темное море. Он зашел в воду, и больше его не видели. – Он смотрит на меня. – Это было куда страшнее, чем сказки братьев Гримм.
– Кто-то видел его? Действительно видел, как он заходил в воду?
Уилл кивает.
– Думаю, да.
– Завтра я встречаюсь кое с кем. В доме Айлы Кэмпбелл.
– Что ж, это хороший знак. Обычно люди без голосования в кругу друзей не могут договориться даже о том, кто купит первую порцию пива после звона колоколов. И если они согласились встретиться с тобой, значит, не будут возражать, если ты спросишь. Я всегда считал это странным, понимаешь? Зачем кому-то заходить в море в разгар шторма? И почему именно здесь, на этом пляже? Где и в хороший-то день сумасшедшие приливы и отливы?
– Подожди. – Я подаюсь вперед. – На этом пляже? Он утонул именно здесь?
Уилл моргает.
– Я полагал, что ты знаешь…
У меня по позвоночнику медленно распространяется холодок, когда я смотрю на волны и думаю о тех двух тысячах миль до Ньюфаундленда, где нет абсолютно ничего.
– Как ты думаешь, его могли убить?
Уилл долго смотрит на меня.
– Ты собираешься об этом написать?
И поскольку я не хочу ему врать, я ничего не отвечаю.
– Это место… это не муниципальный округ в Пекхэме и не задворки в Глазго, – в конце концов произносит Уилл. – Не пойми меня неверно, здесь много опасностей. Много того, что может тебя убить. Но только не люди. На всем острове Льюис-и-Харрис за пятьдесят с лишним лет произошло одно-единственное убийство. Здесь тебя может убить земля. Или твоя собственная глупость. А чаще всего – море. – Он снова опирается на руки и смотрит на волны, уже более буйные, чем тогда, когда мы были на берегу. – Их тела так и не выбросило на берег – ни его, ни Лорна; они просто затерялись там навсегда.
Я больше не хочу смотреть на море, поэтому ложусь на спину и смотрю в невероятно синее небо. Мы с мамой часто проводили часы на Саутэнд-бич, глядя на облака. Она говорила, что каждое из них похоже на меня. Я всегда злилась из-за этого, расстраивалась, что она не хочет играть в эту игру как полагается, пока однажды мама не повернулась и не посмотрела на меня с таким необычайно торжественным выражением лица, что оно показалось мне грустным.
«Я вижу тебя повсюду, милая. В хороший день я даже вижу тебя в зеркале. – Ее улыбка, помнится, слегка дрогнула, и я подумала, не собирается ли она заплакать. – Ты – все самое лучшее, моя дорогая, самое замечательное, что есть в моей жизни». В восемь или девять лет я спрятала это воспоминание подальше. Положила в коробку, которая, как мне казалось, должна была понадобиться позже.
Теперь мне хочется знать, сколько раз она пережила тот же изнуряющий ужас, который испытала я, наблюдая за тем, как демон заползает в ее гроб. Как часто она теряла контроль над собой. Потому что в тот день в крематории для меня все изменилось. Я больше не знала, кто я такая. А если начинаешь сомневаться в себе хоть в чем-то, то начинаешь сомневаться во всем. Я поняла, что приезд сюда – это не только побег, но и надежда на отпущение грехов. Заманчиво начать все с нуля. Стать кем-то другим. Тем, кто обладает убежденностью, уверенностью, которой обладала та маленькая девочка, кричавшая: «Я Эндрю Макнил!» Тем, у кого есть дар, а не проклятие. Тем, кому не за что стыдиться или винить себя.