Потом мужчины спустились на пляж, чтобы помочь тонущим выбраться. Женщины остались на утесах, чтобы наблюдать и светить фонарями и лампами. Возможно, все сложилось бы по-другому, если б сейнеры не пробороздили уже по камням, распоровшим их корпуса. Может быть, рыбаки сумели бы невредимыми пробиться сквозь шторм и пенную полосу прибоя. Но оба корабля были погружены в воду почти до бортов, море захлестнуло их и поглотило всего в нескольких сотнях футов от берега, сметя всех людей за борт и швырнув их обратно в глубокую воду. Не был спущен ни один из спасательных плотов; они были крепко принайтованы к своим гнездам, чтобы во время качки не упали за борт – и в итоге утонули вместе с кораблями.
Море бушевало у причала, когда на воду спустили моторную лодку, но она разбилась о южные скалы бухты и перевернулась. Другая лодка, на борту которой раскачивалось несколько фонарей, под неистовые крики отправилась спасать тех, кто был в первой. Ее двигатель низко ревел и дымился, когда ей удалось вернуться на берег, где она опрокинулась на бок, точно черная жужелица.
Посыпался вялый дождь, постепенно переходящий в ливень. Я стоял на берегу, охваченный горьким благоговением, и смотрел, как в лучах фонарей, направленных на море, появляются и исчезают отчаянно машущие руки.
Крики рыбаков доносились издалека и казались чужеродными, их заглушали крики людей на берегу и буря, бушевавшая над их головами. Но я знал каждого человека в этих лодках. Знал, из какой они деревни, из какой семьи. Некоторые были мальчишками, всего на несколько лет старше меня. Хотя ни один из них не был моим другом; обе деревни желали угодить моему отцу, словно тот был богом. Я гадал, какие из этих рук принадлежат ему – сильные, загорелые, цвета дубленой шкуры; мне казалось невероятным, чтобы он вообще стал махать руками, взывая о помощи.
«Ахкер» взметнулся ввысь на юго-западе бухты; он безжалостно бился о скалы под Ардшиадаром, пока море не разбило его вдребезги и не унесло все это – все деревянные и металлические балки, лебедки и барабаны, сети и ящики, буи и канаты.
Все лодки, спущенные на воду после этого, ялики и шлюпки, даже старые деревянные скоу, на которых не было моторов – только люди, сидящие на веслах, – все они были вынуждены повернуть назад или же оказались перевернуты, но по большей части тех, кто был в них, спасли. Казалось, их усилия лишь отвлекали людей от мелькающих в волнах рук, от далеких криков, от лиц, которые мы хорошо знали, но не могли увидеть.
С наступлением ночи поднялся вой. Он доносился с утесов высоко над пляжем, где в свете фонарей виднелись силуэты женщин, маячащие на фоне звезд, как ангелы на рождественском вертепе. Сквозь этот вой, шум бури и отчаянные крики тех, кто все еще находился на берегу, я услышал, как колокол на скалах запел о приливе. Песок вибрировал под ногами с неприятным гулом, словно я снова оказался на палубе «Ахкера», на краю подводного обрыва в сплошную черноту. Воздух был полон морской пены; она орошала мой раскрытый рот солеными брызгами. А ветер все бушевал и бушевал над всем этим – над всеми нами, – пока не стало слишком поздно что-либо предпринимать.
Шторм унялся так же быстро, как и разразился. К тому времени приливной колокол на скалах замолчал, дождь прекратился, а ветер утих. Вой тоже затих, и фонари лихорадочно обшаривали горизонт и низкие волны. Но ничего не было. Ни щепок, ни выброшенных сетей, ни неоново-желтых буйков и плавучих снастей. Никаких признаков того, что здесь когда-то было восемнадцать человек и три сейнера, возвращавшиеся домой с уловом. А потом чайки и олуши вылетели из укрытий на вершинах скал, чтобы полакомиться неожиданным пиршеством, и их жадные крики поглотили всю эту жуткую молчаливую надежду.
Я отвел взгляд от птиц и моря, от мужчин на пляже и женщин на утесах – и посмотрел в сторону высокой темной вершины Ардс-Эйниша, где должен был гореть яркий свет. Луна выглянула из-за туч и омыла мыс холодным серебром, и тогда я наконец опустился на колени в мокрый песок. Когда я окончательно утратил ощущение странного сладкого благоговения и вспомнил, каково это – бояться. Болеть страхом, настолько огромным, настолько полным печали и ужаса, что ничто другое не могло выжить рядом с ним.
– Береговая охрана так и не прибыла, – говорю я, радуясь, что мой голос не выдает никаких эмоций. – В ту ночь у западного побережья было слишком много судов, терпящих бедствие, и ни один вертолет не смог бы взлететь при таком ветре.
– «Ахкер». – Руки Чарли, лежащие на столе, сжимаются в кулаки. – «Марканшина» и «Дарах»[26].
Вот в чем проблема с рыбаками. Они никогда не забывают. Они знают каждое судно, каждую трагедию, каждого погибшего моряка.
Чарли смотрит на меня, моргая блестящими глазами.
– Ты из Ардшиадара, – говорит он все так же тихо, почти шепотом.
Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Ардшиадар. Am baile gun fhir[27], деревня без мужчин. И весь тот день – с самого утра, проведенного у окна, и до того момента, как я упал на колени на пляже – я желал этого. Я жаждал этого. Как валькирия, выбирающая, кому суждено выжить, а кому умереть в бою, я сделал так, чтобы это случилось.
– Твоим отцом был Дуглас, – говорит Чарли и сжимает зубы. – Дуги Макнил.
Это тоже не вопрос. И все же это не кажется мне ошибкой – то, что моя ужасная тайна почти полностью оказалась раскрыта перед человеком, который все еще незнаком мне. Перед человеком, которому я не доверяю. Хуже того, я хочу рассказать ему обо всем. Я напился, но я напивался и прежде. И никогда не испытывал этого чувства – ужасной свободы, которая кажется слишком сладкой, чтобы я мог остановиться.
– Ты – Эндрю Макнил.
Потому что Эндрю – рыбацкое имя. Потому что я родился, когда мой отец был в море и прилив усиливался.
– Почему ты сменил имя на «Роберт»?
– Потому что я совершил нечто ужасное. Я не хотел больше быть Эндрю Макнилом.
Я больше не дрожу. Мои руки лежат на столе спокойно. Но сердце бьется о ребра и пульсирует в горле. Я никогда никому не говорил об этом. Я никогда и близко не подходил к тому, чтобы рассказать кому-то. Чарли молчит. Только смотрит на меня пристально, внимательно, от его легкой улыбки не осталось и следа. Я перевожу взгляд на темный дым, вьющийся над торфяными углями.
– Они преследовали меня. – Я сглатываю, и в горле у меня пересыхает. Но я не тянусь за виски. – Я слышал их. Они следили за мной, наблюдали. Бормотали. Твердили мое имя.
– Кто?
От нетерпения мой стыд становится острее.
– Они. Бокан. Иногда только мой отец. Но во время бури они приходили все. Все восемнадцать человек. Я видел их руки в волнах. Я слышал их крики в небе. Иногда я лежал в постели, наблюдая, как свет маяка на Ардс-Эйнише перемещается по стенам моей спальни, и чувствовал их. Они прятались в темных промежутках между белыми вспышками.
Чарли качает головой.
– Призраков не бывает.
– У каждого есть призраки, Чарли.
Потому что он не настолько бесстрастен, как хочет мне внушить. В его глазах я вижу неприятие, тень, которую он не желает признавать. Он молчит, и я встаю, подхожу ближе к теплой печи – мне кажется, что я промерз до костей.
– Это тонкое место, – говорю я. – Эти острова и особенно это побережье. Место, где встречаются Девять Миров. Место, где иннангардс встречается с утангардс, – то, что внутри ограды, и то, что за оградой. Порядок встречается с хаосом. – Я закрываю глаза. – Я знаю, что ты чувствуешь это, Чарли. Эта земля, это место… ничего подобного нет больше нигде в мире.
– Тогда почему ты уехал?
– Я сбежал. Ибо не понимал, что они последуют за мной. Что это место последует за мной. Я женился, у меня родился сын, я сменил свое имя во всех документах – но это ничего не изменило. Я по-прежнему слышу их, по-прежнему вижу их. Я никогда бы не смог… – Я мотаю головой. – Я ненавидел Абердин. Я ненавидел эти скалы и холодный восточный ветер. Я променял свет и цвет на… серость. Атлантику – на Северное море. И это все равно ничего не дало. Я пожертвовал своей жизнью здесь впустую.
Я поворачиваюсь и вижу, что Чарли по-прежнему сидит за столом с непонятным выражением на лице. Я слышу, как ветер завывает в выгрызенных морем пустотах у нас под ногами.
– Я не могу жить больше нигде. И не буду, – выдыхаю я. – Но мне нужно сказать кому-то о том, что я сделал, Чарли. О своем ужасном поступке. – Потому что он никогда не спросит меня об этом, понимаю я. Я вижу это по тени в его взгляде. По страху, которого он якобы не испытывает.
– Ты не должен делать этого, Роберт.
– Должен, – возражаю я, и мой голос срывается. – Мне нужно рассказать кому-нибудь.
Чарли протяжно, прерывисто вздыхает.
– Ладно. – Но, говоря это, он не смотрит на меня. – Тогда расскажи мне.
Глава 12
Мой сон бессвязен и недолог. Я часто просыпаюсь: темнота – нежеланная защита от тяжелых снов о черных смоляных долинах, сердитых морях и скелетах птиц. Осыпающийся утес из камня и травы; ветер, пытающийся унести меня; море, дикое, темное и ревущее. Мой последний сон – не избавление, а повторение. Мама, строгая и неумолимая. Она лежит на больничной койке, почти превратившись в труп. Ее лицо – череп, зубы, слишком широкие и слишком белые в ее улыбке.
Мне кажется, что она захлебывается, как утопающий в шторм. Пальцы худые, кожа в синяках, и эта ужасная улыбка. «Ты просто должна сделать правильный выбор, Мэгги, вот и всё. И ты всегда его делаешь». Потому что она знает, что я так и поступлю. Даже если не считаю это правильным выбором.
Я просыпаюсь, все еще задыхаясь, рот открыт, в горле пересохло. На мгновение забываю, где нахожусь; мне кажется, что я все еще в той душной стерильной палате, жду, волнуюсь, пытаюсь уснуть на раскладной кровати.
Но еще до того, как я нащупываю выключатель прикроватной лампы, вспоминаю. Я нахожусь в «черном доме» – на краю света, на вершине утеса. И звук – звук, от которого у меня встают дыбом волосы на теле и на голове; который заставляет мое сердце колотиться так сильно, что я чувствую его биение в пальцах рук и ног, – это не шаги медсестер во время ночного обхода и не скрип пожарных дверей. Это здесь.