И я поверил ей. Я подчинился ей. Потому что у меня больше не было мамы.
Пока дождь не переходит в безжалостный ливень, от которого приходится загонять овец обратно в сарай, я заставляю себя продолжать работать. Еще так много нужно сделать, прежде чем зима вступит в свои права… Уже холодно; я чувствую, как натянувшаяся от холода кожа прилегает к ноющим костям, когда открываю дверь в дом. Я слышу голоса на кухне: Мэри и еще кто-то. Еще до того, как я понимаю, что это Чарли, в висках снова начинает стучать.
Чарли…
Они стоят слишком близко, склонив головы друг к другу. Мэри отстраняется от него так резко, что ударяется бедром о духовку и вздрагивает.
– Рад тебя видеть, Роберт, – говорит Чарли, но на этот раз его слишком беззаботная улыбка не может скрыть того, что таится под ней. Чувство вины. Я всегда могу узнать это чувство, как старого друга.
Поворачиваюсь к Мэри.
– Где Кейлум?
– Играет в своей комнате, – отвечает она и вздергивает подбородок, словно хочет сказать что-то еще.
– Что привело тебя сюда, Чарли?
– Ничего особенного. – Его улыбка становится еще ярче. – Просто хотел узнать, как вы поживаете. – Он моргает, бросает короткий взгляд на меня и Мэри. – Вы оба.
Что-то в нем изменилось. Он смотрит на меня по-другому, но я не могу понять, как именно. И от этого холодный гнев в моем животе начинает накаляться.
– Мэри, – говорю я. – Оставь нас на пару секунд, ладно?
Я улавливаю тот момент, когда она думает о том, чтобы сказать нет. Но она этого не делает. Вместо этого одаривает Чарли своей лучезарной улыбкой и говорит:
– Было приятно увидеть тебя снова, – после чего поворачивается на пятках и выходит из комнаты, даже не взглянув на меня.
– Что тебе нужно, Чарли?
И все же улыбка не сходит с его лица.
– Я просто… хотел заметить насчет всей этой истории с Земельным фондом – тебе не стоит принимать близко к сердцу то, что сказал Том. Он завидует и будет завидовать, вот и всё. Ты фермер – ты уже делаешь то, что ему едва-едва взбрело в голову. Видит бог, зависть может сделать сволочью самых лучших из нас – а Том, конечно, не из лучших.
Я киваю, раздраженный тем, что продемонстрировал свою обиду на свое неучастие в заявке.
– И я… я просто хотел узнать, как ты себя чувствуешь после вечера субботы. Ну, знаешь, после…
Почему-то мне казалось, что это поможет – рассказать кому-то. Я думал, что это снимет то ужасное давление, которое постоянно росло внутри меня; обнулит манометр, давно уже перешедший границы безопасности, давно уже перешедший за красную черту. Но вместо этого разговор с Чарли оставил глубокую рану, которая болит сильнее, кровоточит сильнее, чем все мои секреты.
И стыд тоже. Стыд за все, что я ему рассказал – не только за то, почему. Когда я трезв и день солнечный, я не чувствую теней за спиной. Это не бокан, которые ждут во тьме и на дне кружки с алкоголем. Это слабость. Во всем виноват испуганный, обиженный мальчишка, разрушивший мою жизнь. Я ненавижу Эндрю. Каждый день я мечтаю, чтобы он умер до этого. Чтобы я смог убить его. Задушить его страх, ненависть и слабость.
Я закрываю дверь на кухню.
– То, что я тебе сказал, останется между нами.
Чарли складывает руки на груди.
– Роберт, я не…
Я набрасываюсь на него, возможно, прежде чем кто-то из нас понимает, что я собираюсь это сделать. Но это приносит облегчение: я даю волю гневу, который превратился в кипяток, чувствуя почти непроизвольную потребность что-то сделать с этим. Я хватаю Чарли за рубашку, сгребаю ее в кулак и притягиваю его к себе.
– Если ты когда-нибудь откроешь кому-нибудь мое настоящее имя или перескажешь то, что я тебе рассказал…
– Дело мужчины – это его дело, и ничье больше, – хрипит Чарли, его лицо и шея становятся отвратительно синюшными. Он пытается разжать мои пальцы, но я лишь крепче сжимаю их, наклоняясь так близко, что вижу брызги своей слюны на его щеке.
– Если ты кому-нибудь расскажешь, я убью тебя, Чарли.
И затем, понимая, что говорю это всерьез, понимая, что во мне кипит яд – стыд, бурлящая ярость, – я отпускаю его.
Он, пошатываясь, отходит от меня, хватает плащ, идет в прихожую и открывает входную дверь. Оборачивается только тогда, когда уже стоит на середине дорожки, ветер развевает его волосы. И ярость в его глазах вполне может сравниться с моей.
– Ты мудак. Ты чертов мудак, Роберт.
Я иду к Аче-Лурах. Несмотря на то, что дождь все еще не прекращается, а небо над Атлантикой остается по-штормовому мрачным. Несмотря на то, что в декабре в этом месте мало прекрасного. Луг болотистый и бесцветный, озера подернуты рябью. Но все же это успокаивает меня, разгоняет туман в моей голове. Здесь царит покой. Тишина, которую даже буря не может потревожить или разрушить. Как эти плоские, бесстрастные камни, стоящие на страже на скалах в Ор-на-Чир. Такие высокие, что способны заслонить солнце.
Я карабкаюсь по утесу почти до самой его ветреной вершины. Останавливаюсь у большого плоского камня недалеко от берега и устраиваюсь в этом относительном укрытии. Вокруг меня тишина. Тонкие, дрожащие корни свисают вниз над каждой темной норой, большой или маленькой, как занавески из бусин над дверным проемом.
Мне не следовало делать того, что я сделал с Чарли. Не стоило говорить того, что я сказал. Cмотрю на мокрое серое небо, на быстро движущиеся облака. Я все испортил. Я думаю о словах Мэри: «Чтобы иметь что-то, не обязательно владеть этим, Роб. Нужно просто верить, что это твое». Я все это испортил.
Лицо мамы изменилось так же быстро, как и она сама. Она так и не перестала носить черное, и иногда это лицо – уже не худое и бледное, а опухшее и испещренное красными жилками – было единственным, что я мог видеть в ней. Ожоги, оставленные на ее коже пламенем очага. Стакан с низкопробным пойлом, который неизменно дрожал в ее руке.
По ночам, когда шторм обрушивался на берег и заунывный звон приливного колокола эхом отдавался в нашем домике, она переставала пить. Часами смотрела на меня, а я ждал ее гнева, отчасти надеясь, что этот немигающий взгляд исчезнет.
Но я сдержал свое обещание. Я никогда никому не рассказывал.
И вот теперь рассказал.
Призраки – это просто незаконченное дело. Невысказанные истины. Чувство вины, прячущееся под камнями, в кроличьих норах. Им не нужно следовать за тобой, потому что они и есть ты.
Раздается шум. Громкий, как рев. Не со стороны пляжа или моря, а из глубины острова, с юга, за кладбищем. Когда несколько мгновений спустя со стороны Шич-а-Хойн-Вор выбегает группа людей, я встаю и прищуриваюсь, чтобы понять, от чего они бегут. Но дождь затянул туманом юго-запад острова, и сквозь него ничего не разглядеть.
Раскопки. Должно быть, это там. Я тоже пускаюсь бежать, хотя трава скользкая от дождя, а болотистая земля ненадежна. Меня охватывает радостное возбуждение, которое заставляет забыть обо всем остальном, и это достаточный стимул, чтобы продолжать бежать.
Требуется слишком много времени, чтобы добежать до узкой прогалины. Я бреду по ней, а крики становятся все громче. Позади меня появляются люди – они возвращаются туда, откуда выбежали, навьюченные рюкзаками и рулонами брезента.
Торр-Дисирт переполнен людьми, мечущимися туда-сюда, как мыши. Я медленно поднимаюсь на гребень – ничто не способно задержать тебя так, как мокрый торф, если он того пожелает – и, добравшись до вершины, вижу в нескольких футах от себя Джаза, который раздает резиновые покрышки целой очереди промокших археологов.
– Что это? – окликаю я, наблюдая, как они бегут с этими покрышками к длинной траншее, расположенной ближе всего к кладбищу, на краю основного раскопанного кургана.
Джаз нетерпеливо оборачивается, а затем широко улыбается, узнав меня. В первый день моего посещения раскопок несколько месяцев назад я рассказал ему все, что знал об истории острова, и в ответ он несколько часов показывал мне разрытые траншеи и планы раскопок. Может, он и житель материка и ему всего восемнадцать лет, но я знаю, что он чувствует то же, что и я: тягу к этой земле, равной которой нет.
– Мы что-то нашли! – кричит Джаз, перекрывая шум ветра, дождя и голоса тех, кто спешит накрыть траншеи брезентом. Он машет рукой в сторону края траншеи, где руководитель раскопок – профессор Как-Его-Там, который ни разу не уделил мне времени, – сидит на корточках и бурно жестикулирует.
– Подожди меня, – говорит Джаз, когда кто-то выкрикивает его имя, и направляется к траншее с последними шинами в руках. Его глаза сияют. – Это потрясающе.
Я жду, стоя на дальнем южном краю хребта. И вот траншея уже надежно прикрыта, дождь усиливается, а археологи начинают собирать вещи и неохотно уходят. Джаз остается, ждет, пока все разойдутся, и только потом возвращается ко мне. И хотя мы одни, чувство волнения, чувство открытия все еще достаточно остро, чтобы волоски на моей коже встали дыбом.
– Я покажу тебе, – предлагает Джаз. – Но никому не говори, что я это сделал, хорошо?
Я следую за ним вдоль хребта и огибаю курган. Приседаю рядом с ним, когда мы достигаем пространства между кладбищенской стеной и закрытой траншеей.
– Нам придется поторопиться, – говорит он, сталкивая пару шин с брезента и пытаясь удержать его, пока вокруг нас воет ветер. – Он и так слишком долго находился под открытым небом.
Я ожидаю увидеть кости. Ведь это, в конце концов, курган. Но когда Джаз открывает траншею, я вижу труп, тело человека. Я едва не отшатываюсь, но не от страха или отвращения, а от чего-то другого – чего-то, чему я не могу дать названия. Тело лежит на правом боку, свернувшись в позу эмбриона, и закрывает лицо руками. Конечности и туловище грязно-коричневого цвета. У него есть волосы, темные и свалявшиеся, прилипшие к черепу. Пальцы сжаты в кулаки, как у меня. Когда Джаз снова опускает брезент над траншеей, я чуть не выхватываю край полотнища у него из рук.