Чарли снова неохотно переводит взгляд на птиц.
– Они были мумифицированы. В торфе. Так их и делают.
– Делают? – Я вспоминаю, как Мико описывала те «болотные тела», обнаруженные во время первых раскопок, как Феми ликовал, рассказывая о человеческих жертвоприношениях и «Франкенштейне». – Кто-то их сделал?
Смотрю на их кожу, на коричневые стержни их перьев. И думаю об их расправленных крыльях и склоненных головах, похожих на стрелу, направленную прямо на «черный дом». Думаю о том, что кто-то бегает вокруг Блэкхауза посреди ночи, стучит в его дверь и, возможно, даже заходит внутрь. Неужели я и есть то зло, от которого нужно защищаться? Мысль о том, что кто-то может так считать, вызывает дрожь между лопаток.
– Ты когда-нибудь их делал?
– Что?.. Нет. – Чарли закатывает глаза. – Господи, я знаю, что жизнь здесь немного другая, Мэгги, но мы не сидим в своих коттеджах и не создаем скандинавские талисманы тринадцатого века. Я даже не знал, что это такое, пока… – Он делает паузу и качает головой. – Это просто суеверие, все равно что прибивать подковы к мачте или всегда поворачивать направо при выходе из гавани. – Наконец ему удается взглянуть на меня. – Как тот кусочек кварца на шее, который ты всегда теребишь, когда тебя что-то беспокоит.
Я опускаю взгляд, только сейчас осознав, что именно это и делаю: кулон под подушечкой моего большого пальца гладкий и холодный.
– Ты нашла его здесь, знаешь ли, – добавляет Чарли.
– Здесь?
Он кивает.
– На этом пляже. Ты убежала, и твоя мама чуть с ума не сошла. А потом мы нашли тебя у восточных обрывов; ты держала этот кусочек кварца, как будто это был золотой самородок.
Я думаю о розовой коробке и белом банте. Цепочка, такая длинная, что ее серебряные звенья играли на свету, когда я тянула и тянула ее. Это настолько же тревожно, насколько и успокаивающе – осознавать, что часть этого места всегда была со мной. «Осторожно», – говорит трусиха в моем сердце и голове.
– Наверное, нам всем нужны талисманы, – говорит Чарли спустя мгновение, и его голос теряет прежнюю уверенность.
И, возможно, именно из-за его паузы, из-за этой неуверенности я и задаю вопрос, не будучи уверенной, что хочу знать на него ответ:
– Мама… она когда-нибудь говорила тебе, что знала Роберта? Или знала о том, что с ним случилось?
Чарли бросает на меня острый взгляд, который я не могу прочесть.
– Нет. Почему ты спрашиваешь об этом?
– Не знаю. Наверное, я все еще пытаюсь осмыслить все это. – Смотрю вниз на мертвых ворон. И тут у меня перехватывает дыхание, когда я понимаю, что он только что сказал. – Ты даже не знал, что это такое, пока… пока что, Чарли?
На этот раз он молчит около полуминуты. Затем тяжело вздыхает и выпрямляет спину.
– Я знал только одного человека, который делал вандр-варти. Кто вообще знал, что это такое. – Когда он наконец обращает на меня взгляд, я не могу прочесть, что выражают его глаза. – И это был Роберт Рид.
Глава 19
Роберт
Будучи мальчишкой, я убежал прочь, когда пришел первый шторм – первый после того, последнего. Я бежал вглубь острова, подальше от волн у края мыса, от их оглушительного грохота и стремительных теней. Я бежал по торфяному болоту, мои ноги тонули и увязали, дыхание было холодным и резким. Буря стремительно настигала меня: черные тучи неслись над головой, ливень скрывал дорогу на Уик и Исливик. И в мокром грохоте волн позади себя я чуял рыбаков, которые дышали соленой влагой на мою кожу.
А потом передо мной возникло Лох-на-Эах, его широкая поверхность, покрытая рябью; залив – узкий вход для разъяренного моря, преграждающий мне путь. Его травянистые берега были такими мягкими и топкими, что я не смог остановиться, скользя все ниже и ниже. Я закричал, когда темная вода захлестнула мои ступни и икры, и схватился за траву, но в итоге в руках у меня остались только горсти грязи. Рыбаки хохотали в морском заливе под раскаты грома и стук дождя. Они выплывали из пучины, холодные пальцы сжимали мои лодыжки, пытаясь утащить меня на глубину, утянуть вниз. Ведь теперь они были богами. Ран, морская богиня смерти, собрала их в свою сеть, и теперь они жили под водой, как сёвэттир. Их имена были высечены в камне и в памяти, и, будучи мертвыми, они стали более сильными, чем тогда, когда были живыми, – и праведными в своей мести. А я был мальчишкой, который чертил силуэты их кораблей на стекле и шел к маяку на Ардс-Эйнише с яростью в сердце и камнями в карманах.
Но кто поможет мне? Кто спасет меня? Ненависть моего отца была тяжелой и бурной. Как и ненависть моей матери. Мои дрожащие руки тянулись и тянулись к земле – промахивались, задевали, соскальзывали, теряли, – и вот мне под руку попалось что-то, не трава, не грязь, а что-то холодное, острое и твердое. Я увидел ее глаз. Дыру, где должен быть глаз. Длинный черный клюв, коричневая гладкая кожа. Ворона.
Внезапно у меня хватило сил выволочь себя из озерца на берег, где я лежал на боку задыхаясь, как выброшенная на берег рыба, пока дождь не прекратился и гром не отдалился. Я поднялся, осторожно, как мог, вытащил птицу из торфяного берега и отнес ее домой, надежно спрятав под плащом. И положил ее под подушку, прямо под голову.
Я знал, что нашел вандр-варти. О´дин, Бог Воронов, спас меня от мертвых рыбаков. От моего отца. Земля спасла меня от моря. Я открыл ящик прикроватной тумбочки. Посмотрел на рогатку из серого металла, плоская лента которой была завязана узлом. Я не пользовался ею – даже не смотрел на нее – с того ужасного дня, с той ужасной ночи. Но теперь я мог использовать ее во благо. Мог использовать ее, чтобы спасти себя.
Я полез под кровать за тяжелой книгой «Мифология и легенды Древней Скандинавии, том II» и перешел к главе 3 – «Процесс мумификации». Потому что мне нужно будет больше защиты. Намного больше.
Когда наконец приходит первый из сильных штормов, я его не жду. И все еще не готов к нему. До этого небо над мысом мрачнело уже несколько часов, и я наблюдал за ним, пока собирал стадо. Ожидал, что облака повернут на север или на юг, уйдут в море или в сторону Льюиса, как они делали каждый раз до этого. Но вместо этого облака становились все темнее и ближе, и, когда начался дождь, гром не заставил себя ждать.
Овцы напуганы и непослушны. Уже больше месяца кажется, что они не столько измучены и недокормлены, сколько чем-то больны, даже если ветеринар не может найти причину. Когда Брюс предложил мне использовать другого поставщика корма, а не того, которого он всегда рекомендовал, его улыбка была скорее извиняющейся, чем обеспокоенной. «Нет смысла пытаться сэкономить, Роберт, если в итоге это обойдется вам дороже». Во время наших регулярных посиделок в «черном доме» вместе с Мэри на выходных он примерно это же советовал мне по поводу карточной игры Тома и Алека в Урбосте. Я ценю эти советы больше, чем выпивку, хотя никогда в этом не признался бы.
Я притворяюсь, будто не испытываю облегчения, когда загоняю овец в сарай; притворяюсь, будто не огорчаюсь, когда замечаю, что одной не хватает. Ярость шторма становится громче и неистовее, когда я веду квадроцикл обратно к пастбищу; сцепление шин с дорогой ухудшается. Когда добираюсь до места, мне приходится включить фонарик – сейчас едва ли три часа дня, но мир черен как ночь. И кажется, что в нем нет никого, кроме меня.
И тут я вижу ее. В тени кладбищенского холма. Бледный округлый силуэт со светящимися белыми глазами. Я заглушаю двигатель и медленно, преодолевая дождь, преодолевая жестокий и все еще усиливающийся ветер, направляюсь к ней. Должно быть, она заблудилась и искала укрытие, хотя это нехарактерно для овец, отбившихся от стада. Я убавляю свет по мере приближения, но она не делает ни малейших попыток убежать, когда я оказываюсь в зоне ее видимости. Она вообще не обращает на меня внимания.
Страх во мне настолько стар, что мог бы и ослабеть. Он настолько заброшен, что должен был заржаветь и забыться. Но он просыпается во мне, как будто будильником для него служат бурлящая Атлантика и полыхающее молниями небо. Темнота вызывает головокружение и дезориентацию, как будто я нахожусь в другом месте. Где-то далеко за оградой. В утангардс.
Холм дает лишь слабое укрытие, ветер и дождь почти не ослабевают. Я приседаю, оказавшись в паре футов от беременной овцы. Она лежит, расставив передние ноги. Щеки втянутые и впалые, уши направлены вниз и назад – ей больно. Ее глаза мерцают в свете фонаря, когда она смотрит на меня, и ее веки опускаются.
Я откладываю фонарик в сторону, прикасаюсь к ее голове, а затем ощупываю каждую ногу на предмет переломов или отеков. Когда прижимаю ладони к мокрой шерсти на ее боках и вздувшемся животе, она вздрагивает и кривит губы.
– Спокойно, девочка.
Дождь усиливается. Я свечу фонарем в сторону квадроцикла. Ярдов пятьдесят. Но когда я прижимаю ее крестец к своим поджатым коленям, чтобы поднять ее, овца напрягается и издает «бе-е-е», резкое, высокое и страдальческое. Я отпускаю ее и падаю в грязь на колени. Она едва шевелится, едва улавливает мою близость, не издает ни звука, пока небо грохочет и озаряет остров белым и ярким светом, как сигнальная ракета. А потом я вижу только красное. В наступившей черноте поднимаю фонарик и направляю его на нас. Кровь. Густая и мокрая, она повсюду, покрывая шерсть овцы от плеч до боков. Она на моих руках, рукавах, бедрах.
Мне не нужно мучить ни себя, ни овцу, пытаясь выяснить, откуда взялась эта кровь, потому что ее и так слишком много, чтобы это имело значение. Когда овца снова начинает блеять, слабо и жалобно, я сжимаю бьющийся, панический страх внутри себя, загоняю его в коробку и закрываю крышку. Кладу голову овцы к себе на колени, и она открывает глаза, чтобы посмотреть на меня.
– Всё в порядке, девочка, – говорю я, поглаживая ее по голове, по этим прижатым ушам. – Всё в порядке.
Она снова закрывает глаза, дыхание у нее неглубокое и частое. Я остаюсь с ней, а вокруг нас бушует буря; дождь стекает