с кончика моего носа и подбородка, молнии превращают землю в адское месиво из темных теней и серебристо-белых пятен. Море ревет, заглушая даже гром: его грозный рев жаждет превратить нас в прах и пыль. Я остаюсь с овцой, пока ее дыхание не стихает, и вижу только дымку от собственных выдохов. Я тянусь вниз, чтобы пощупать пульс на ее задней ноге, но его нет. Я стою на коленях и еще несколько минут глажу ее по голове и ушам. Просто чтобы убедиться. Умереть в одиночестве – мой самый большой страх, даже больший, чем быть уличенным в том, кто я есть.
Убедившись, я кладу ее голову обратно на землю и медленно встаю, мои конечности сковывает холод. Очередной раскат грома заставляет меня вздрогнуть; молния, следующая за ним по пятам, резко высвечивает на фоне белого неба громаду Бен-Уайвиса.
Страх жжет меня изнутри, как яд. Он пробуждает во мне желание бежать прочь, через пастбища, болота и дороги, пока я не окажусь где угодно, только не здесь. Вместо этого возвращаюсь к квадроциклу и заставляю себя ехать обратно к дороге так медленно, как только могу. Доехав до «черного дома», заставляю себя продолжать двигаться на восток и в конце концов останавливаюсь рядом с Лох-Тана. Стоя в огромной тени Бен-Уайвиса, я никак не могу унять дрожь, которая бежит от шеи вниз по позвоночнику. Но продолжаю движение – через Гробовую дорогу, а затем в темный провал между горами. Гленн-нам-Бокан, Долина Призраков.
Мои ботинки тонут в сыром торфе; фонарь создает мрака не меньше, чем света, пока я углубляюсь в эту узкую долину. Я вижу это место как раз в тот момент, когда начинаю верить, будто никогда его не увижу: глубокая старая расселина у основания восточного склона горы, заросшая густым зеленым мхом. Снова опускаюсь на колени и начинаю копаться в грязи руками.
Первую я нахожу быстрее, чем ожидал, и, когда вытаскиваю ее, облегчение становится почти тошнотворным. Ворона вся в грязи, но я могу сказать, что кожа у нее слишком мягкая, слишком податливая. Прошло еще мало времени, скорее несколько недель, чем месяцев, но это необходимо. Я выкапываю три – по одной для каждого из нас – и оставляю остальных. Последняя – в самом плохом состоянии. Одно крыло очень непрочное, сломано по меньшей мере в трех местах. Я уже не так хорошо целюсь, как раньше.
Я бегу обратно к квадроциклу и бросаю птиц в пластиковый пакет, который обматываю вокруг руля. Когда нажимаю на кнопку запуска, двигатель чихает раз, другой, а потом глохнет. Со второй попытки вообще ничего не происходит. Еще одна молния окрашивает кровь на моей куртке и коже в черный цвет, и в наступившей темноте страх снова карабкается мне на плечи, опутывая грудь. Свет моего фонаря дрожит над грязью, камнями и болотом. Я вижу далекие золотые огни Блармора и еще более далекие огни «черного дома». В темноте я чувствую бокан. Я чувствую их запах: мокрые канаты и сети, резкий запах рассола от их дыхания.
Нет. Призраки – это просто незаконченные дела. Невысказанные истины. Им не нужно следовать за тобой, потому что они и есть ты. Я выключаю фонарь и смотрю в темноту на западе. Этим утром, когда гроза была лишь черными тучами на горизонте, на хребте за кладбищем кто-то был. Я видел их на Торр-Дисирт. Я видел их, но заставил себя не замечать в них угрозы, как и в тех тучах. Они наблюдают за мной. Наблюдают за моим стадом. Теперь они всегда рядом. Наблюдают. Ждут. Но никогда не приближаются настолько, чтобы их можно было узнать. Иногда даже не подходят настолько близко, чтобы их можно было увидеть; их присутствие выдает только дрожь, бегущая по позвоночнику, или мурашки по коже. Угроза кроется во всем. Во всех. Неважно, во что верит Мэри. Неважно, что я ей обещал.
Я не тот человек, который нравится людям. Я никогда и не пытался им стать. Я думаю о самодовольной заносчивости Юэна, о ехидных замечаниях Тома. Думаю о глубокой и болезненной ране, которую оставило у меня внутри мое признание. О выражении лица Чарли, когда тот назвал меня мудаком.
Я крепче вцепляюсь в раскачивающийся пакет, наклоняюсь вперед, поворачиваю ключ в нейтральное положение и снова нажимаю на кнопку запуска. Наконец четырехцилиндровый двигатель оживает, и я быстро набираю скорость, удаляясь от тени между гор. На повороте слишком круто сворачиваю на дорогу, и квадроцикл на мгновение встает на два колеса. Но я продолжаю ехать, пробиваясь на запад через грязь и ледяную воду, и сбрасываю скорость только тогда, когда дом оказывается в поле зрения, и его свет и тепло разливаются по моей коже.
Я буду защищать себя и свою семью. И не буду доверять ничему и никому, что не принадлежит мне. Так поступают люди. Так они всегда поступали. Никто не прогонит меня. Никто.
Глава 20
Разрушенная церковь в окрестностях Блармора при дневном свете всегда выглядит не так благостно, как ночью; суровая и внушительная, даже без крыши и окон. Я вздрагиваю, когда две ссорящиеся вороны срываются с каменного карниза и перелетают мне дорогу, и с неохотой вспоминаю о вандр-варти, как их назвал Чарли, – трех мумифицированных птицах в моем рюкзаке в прихожей.
Я не разговаривала с Чарли с того дня на Большом пляже почти три недели, а с Келли – почти столько же. Мы с Уиллом живем в замкнутом пространстве секса, сна и немногого другого, и я чувствую себя виноватой. Это единственная причина, по которой я направляюсь в Блармор. Бросаю взгляд на болото перед Бен-Донном. У дороги сложены аккуратные кучи вересково-мохового дерна. В моем воображении начинает вырисовываться сбор торфа. Я не должна была оказаться здесь в апреле, не говоря уже о мае. Но ужас, который овладевает мной каждый раз, когда я думаю об отъезде, о возвращении в Лондон, становится все сильнее.
Когда я приезжаю в деревню, в коттедже Чарли никого нет, и я направляюсь к пабу. Фиона Макдональд стоит на коленях в своем маленьком палисаднике. Увидев меня, она поднимается.
– Мэгги. – Улыбка у нее теплая, и сегодня нет тревожных морщин на лбу и вокруг глаз. – Идешь к Келли?
– Да, я подумала, что…
– Кажется, она сегодня работает в пабе. Пополняет запасы в погребе.
– О…
– Могу я предложить тебе кофе? Чай?
Я понимаю, что она нервничает. Не встревожена, но определенно нервничает. Снимает свои садовые перчатки и неспокойно перебирает пальцами.
– Э-э-э… Я действительно должна…
– Алека здесь нет. – Ее щеки краснеют. – Он вернулся на буровую несколько недель назад. А Шина в магазине до шести. – Она дважды моргает. – Ты все еще пишешь свою историю?
Я автоматически киваю, хотя бы потому, что это проще, чем сказать нет.
– Я бы… хотела извиниться перед тобой за то, как мы себя вели, – продолжает Фиона. – И я хотела бы объяснить. Помочь.
Какое-то мгновение я колеблюсь. Но одно из правил доктора Абебе гласит, что я никогда не должна уклоняться от того, с чем необходимо столкнуться. Противостоять. Потому что я всегда позволяла себе самый простой выход из ситуации и называла это осторожностью. Или в данном случае, возможно, счастьем.
Фиона идет к открытой входной двери.
– Входи. Пожалуйста.
Из окна соседнего коттеджа кто-то наблюдает за происходящим. Пока я иду за Фионой по тропинке, этот «кто-то» скрывается из виду.
– Кофе или чай? – спрашивает Фиона, ведя меня в удивительно просторную гостиную открытой планировки, которая переходит в небольшую кухню с французской дверью.
– Кофе, пожалуйста. Только черный, без сахара.
Я сажусь на диван. На пустом сосновом серванте стоит пара фотографий в рамке: одна – пейзажный студийный снимок Фионы, Алека и юной Шины (лучшие воскресные наряды и неловкие гримасы), другая – гораздо более мелкая, более старая фотография мальчика в школьной форме (темный чубчик и улыбка со щелью между зубами).
– Это было сделано примерно за год до того, – замечает Фиона, возвращаясь из кухни с подносом. Поставив его на стол, она ненадолго прикрывает глаза. – Я до сих пор не смогла перестать так говорить. Как будто в ту ночь, когда умер Лорн, время обнулилось. И все стало «до» или «после». – Она протягивает мне исходящую паром кружку. – То, как Алек вел себя с тобой… непростительно. Я могла бы сказать, что его таким сделало горе, но это было бы правдой лишь отчасти. – Она снова смотрит на фотографии. – У него всегда был вспыльчивый характер. Он всегда был слишком поспешен в суждениях. И Шина тоже. Она – дочь своего отца, вот и всё.
– Тебе не нужно извиняться.
Я вспоминаю горящие глаза Алека, распахнувшего тогда дверь телефонной будки. Ярость в них, когда я подумала, будто он собирается ударить меня. Рваные рыдания, сотрясавшие его тело, заставляя сгибаться почти вдвое. А потом слова Шины: «Ты здесь не в безопасности».
– Ты, должно быть, считаешь меня жалкой. – Глаза Фионы наполняются слезами, и она прижимает тыльные стороны ладоней к бледным веснушчатым щекам. – Но это… это всегда очень плохое время года для меня. Для нас.
Потому что сейчас апрель. Я вдруг понимаю, что годовщина смерти Роберта и Лорна наступит всего через три дня.
– Прости. Я не…
– Лорн был гиперактивным. Не мог усидеть на месте ни минуты. – Она ненадолго стискивает пальцы, потом разжимает их. – Терапевт на материке поставил диагноз СДВГ[33], пытался выписать таблетки, но я так и не разрешила сыну их принимать. – Она слабо улыбается. – Знаешь, я помню тебя в девяносто девятом году. Ты была такой же, как он, – этакий неугомонный смерч. Это было ужасно – присматривать за ним. Особенно когда Алек купил ему эту чертову лодку. Каждый день Лорн приходил домой с новыми дикими историями и боевыми отметинами, подтверждающими их. В какой-то момент у меня так подскочило давление, что терапевт попытался использовать это как веский аргумент за то, чтобы давать Лорну лекарства.
Она закрывает глаза.
– Но он был хорошим мальчиком. Моим любимым мальчиком. Иногда к вечеру так выматывался за день, что заползал ко мне на колени, как кот, и тут же отключался. И никогда не переставал говорить: «Я люблю тебя, мамочка». – Ее голос чуть заметно срывается. – Когда-нибудь он перестал бы это твердить, я уверена. Если б у него была возможность…