Фиона замедляет шаг, только для того чтобы оглянуться через плечо.
– К маяку Ардс-Эйниш. Мы ведь здесь ради этого, не так ли?
Мыс на противоположной стороне залива гораздо длиннее и круче. Дорога быстро превращается из плоской и болотистой в крутую и каменистую. К тому моменту, когда мне удается догнать Фиону на вершине, я уже обливаюсь по́том и задыхаюсь. Атлантический ветер пронизывает холодом, когда я останавливаюсь и смотрю на открытый край скалы. На «маяк Ардс-Эйниш», как сказала Фиона.
– Черт! – Я качаю головой и закрываю рот.
Я ожидала увидеть деревянную или каркасную башню-маяк, что-то легкодоступное и легко уязвимое. Вместо этого я вижу маяк во всех смыслах этого слова. Белая цилиндрическая каменная башня с охристой полосой понизу, высотой не менее ста футов, с балконом и огромной металлической клеткой вокруг черной ламповой камеры на вершине. Рядом с ней стоит длинное одноэтажное здание, которое окружает высокая каменная стена.
– Это маяк Стивенсона, – рассказывает Фиона, не глядя на меня. – Один из лучших образцов. Построен в тысяча восемьсот девяносто девятом году дядей Роберта Льюиса Стивенсона – не жук чихнул. Сто семьдесят одна ступенька до ламповой камеры.
– Черт, – повторяю я, не в силах отвести взгляд от этой огромной башни, тень которой почти достигает края мыса, где мы стоим.
Ответный смех Фионы больше похож на лай, короткий и невеселый.
– Когда-нибудь удалось выяснить причину? – наконец говорю я. – Почему он вышел из строя в ночь шторма?
Потому что никто не мог повредить эту лампу, этот маяк. Тем более десятилетний мальчишка с рогаткой и камнями.
– Техническая неисправность. Мой отец был из Исливика, это поблизости. Он сказал, что система была автоматизирована всего несколько лет назад, поэтому прислали инженеров из Глазго. Заменили лампу и линзу. – Она оглядывается на залив. – Большинство людей в округе думали, что это для показухи. Чтобы было видно, что все сделано. Никому никогда не говорили, что именно пошло не так. – В ее голосе появляются новые нотки, и я узнаю́ интонации Шины. Вижу в этой женщине ее дочь. Вдали от Алека Фиона Макдональд кажется совершенно другим человеком. Интересно, оживает ли эта Фиона Макдональд всякий раз, когда он возвращается на буровую?
– В любом случае… – Она резко оборачивается. – Я заеду к подруге в Ардрол; может, присоединишься?
– Нет, я… – Заставляю себя смотреть на нее, а не на маяк. – Думаю, раз уж я здесь, схожу в Ардшиадар, осмотрюсь.
Фиона пожимает плечами и смотрит через залив на дома на плоском и травянистом юго-западном мысе.
– Тот шторм погубил Ардшиадар. И Эйниш тоже. Даже гавань закрыли. Поэтому отец и уехал. После шторма здесь никому ничего не было нужно. Большинство людей отправились к родственникам на материк. Некоторые уехали в Канаду. – Она снова поворачивается ко мне, с трудом выдерживая мой взгляд дольше нескольких секунд, прежде чем сглотнуть и снова отвернуться. – Это просто место призраков.
Когда она направляется прочь, я с такой остротой ощущаю башню и ее тень у себя за спиной, что мое «подожди!» переходит в крик.
Фиона останавливается, оборачивается.
– Почему он это сделал? – спрашиваю я. – Почему Роберт солгал, что испортил маяк?
– Почему любой из нас делает то или это? – отвечает она после долгого молчания. – Возможно, он поверил в это. – В ее натянутой улыбке проглядывает что-то вроде мрачной решимости. – А может, он просто хотел, чтобы кто-то написал о нем историю…
И этот взгляд наконец придает мне смелости спросить у нее то, что я не могла спросить в коттедже:
– Как ты думаешь, Роберт действительно пытался спасти Лорна – в ту ночь, когда они погибли?
Фиона расправляет плечи. Наконец-то она смотрит мне прямо в глаза.
– Нет. Я так не думаю.
Деревня Ардшиадар – это действительно просто дорога. Вдоль нее выстроились около дюжины домов, в конце стоит небольшая каменная церковь. Все это скромные белые дома, изредка встречаются развалины «черного дома». Многие из белых домов заброшены. В небольшом саду стоит ржавый «Лендровер» без шин и номерных знаков; позади него в двух верхних комнатах развеваются на ветру легкие занавески, стекла в окнах выбиты. Входная дверь соседнего дома заколочена досками.
Я никогда не задумывалась о том, почему или даже когда Роберт уехал из Ардшиадара в Абердин. Но сейчас мне интересно, почему он вернулся. И хотя солнце пронзает лучами-копьями низкие облака, делая пляж бело-золотым, море – бирюзово-прозрачным, а каждую травинку или полянку – густо-зеленой, я все равно продолжаю размышлять над этим. Потому что Фиона права. Здесь витает какое-то нехорошее ощущение; что-то такое, от чего скручивает живот и сжимается сердце. Может быть, причиной тому Ардшиадар в его уродливом запустении, его бокан. Конечно, здесь не Килмери, здесь нет такого ощущения пустоты и гнета. Но это очень похоже. Вероятно, этот мыс можно увидеть из Ардхрейка. И почти наверняка – более высокий и длинный мыс Ардс-Эйниш. И сам маяк. Может, я и не знаю, почему Роберт поведал Чарли о маяке и даже почему Фиона привела меня сюда, чтобы я его увидела, но внезапно я испытываю острую жалость к Роберту, который, видимо, навсегда застрял в ловушке долга, клятвы и чувства вины. Мы с ним похожи. От этого в груди что-то вспыхивает – опасное чувство, близкое к надежде. Как будто смотришь в чьи-то глаза и узнаёшь себя.
Через час после того, как отправляюсь в путь по Старой дороге Глен, я уже жалею, что отказалась от предложения Джаза подвезти меня до Килмери. Это не дорога, а каменистая – и по большей части покрытая грязью – колея. Вдали от побережья воздух более тяжелый и холодный. Горы по обе стороны от дороги полностью закрывают солнце. Через каждые несколько ярдов на моем пути зловеще возвышаются большие валуны, и я стараюсь не думать о том, откуда они взялись. Здесь нет покрова густой и теплой зелени. Единственная растительность – оранжево-серый лишайник или влажные темные пласты мха между камнями.
Я несу на себе тяжесть Ардшиадара. Она давит мне на плечи, отчего дорога кажется еще более мрачной, еще более гнетущей. Достаю телефон и вижу, что сигнала нет. Уже четыре часа дня. Эти шесть миль теперь кажутся просто немыслимой задачей, и я понятия не имею, сколько мне еще предстоит пройти. Пытаюсь ускорить шаг; мои ботинки скребут по сыпучим камням и гравию, создавая слишком много шума в пустом ущелье. Мне не нравится, что я испытываю тревогу – страх – по причинам, которые не могу объяснить, не могу рационализировать. И мне не нравится, что я вдруг снова начала думать о маме – о диких огоньках в ее глазах. Мне не нравится, что я практически ощущаю ее полное паники дыхание на своей липкой от пота коже. «У тебя бывают плохие предчувствия, Мэгги?»
Не раз я останавливаюсь, чтобы оглянуться. Притворяюсь, будто меня смущает лишь то, что я не вижу ни начала, ни конца дороги. Но шевеление волосков на затылке заставляет меня вздрагивать. И эхо моих собственных шагов начинает звучать так, будто кто-то крадется за мной.
День становится все темнее, и я испуганно вскрикиваю, когда в нескольких сантиметрах от меня с горы внезапно срывается струйка гальки. Смотрю на серое небо над головой, на высоченные темные вершины скал. Сердце колотится в ушах так сильно, что я с трудом слышу что-либо помимо него. Здесь нет ни одной кости – ни звериной, ни птичьей, ни какой-либо другой, но это не мешает мне думать о пословице «Брось кость в пасть дьяволу, и это тебя спасет». Я не перестаю воображать темные силуэты, стоящие на вершинах этих гор и бросающие кости вниз, как вандр-варти, чтобы защититься от зла, от бокан, живущих в этих тенях.
Но, как ни странно, хуже всего не темнота, вызывающая клаустрофобию, и не ощущение, что я никогда не дойду до ее конца. Хуже всего почти полная тишина. Я слишком привыкла к ветру, к волнам, к бешеному шуму. Этот темный, тесный проход, где не слышно ничего, кроме шороха осыпи – даже пения птиц, – не просто нервирует. Он заставляет меня вздрагивать каждый раз, когда до моего слуха доносится какой-либо звук.
А потом я слышу нечто худшее, чем тишина. Торопливое шарканье, словно тяжелые подошвы ступают по горке сыпучих камней. За этим следует проклятие. Достаточно громкое, чтобы эхо разнеслось между серыми влажными стенами.
На этот раз я не останавливаюсь и не оглядываюсь назад. Я бегу. Так быстро и так резко, что сразу же начинаю скользить по земле. Мои лодыжки разъезжаются на камнях. Мое дыхание звучит слишком громко. Я опускаю голову, заставляя себя смотреть на темную дорожку, чтобы не видеть ничего, кроме препятствий на своем пути.
Не знаю, сколько времени уходит на то, чтобы добраться до конца Старой дороги Глен. Когда я наконец вижу впереди серый свет, мое дыхание уже напоминает неровные всхлипы, а бег превращается в шаткую торопливую ходьбу. Я чувствую, что позади меня кто-то есть, и кажется невероятным, что он еще не настиг меня, не протянул руку, чтобы коснуться меня. Я выбираюсь из ущелья по полосе редкой травы и, спотыкаясь, иду навстречу внезапному шуму волн, в любой момент ожидая, что меня затянет обратно в темноту. Только увидев впереди широкое озеро, замедляю шаг и сворачиваю на овечью тропу между ним и покатым краем западного горного хребта.
Дождь начинается внезапно, сильный и ледяной. Я продолжаю бежать, оскальзываясь на грязи, полностью потеряв способность ориентироваться. Бегу на шум волн – и, когда вижу небольшой залив менее чем в пятидесяти ярдах от тропы, набираю скорость, скатываюсь к песчаному пляжу, скорее на спине, чем на ногах. Ладони у меня мокрые и исколоты камнями.
Во мраке я почти не вижу моря. Но неожиданно вижу огни. Высоко на темном мысу, слишком далеко, чтобы находиться здесь, на большом острове. И вдруг вспоминаю, как сидела в пивной «Ам Блар Мор» с Келли и указывала на это место. Я на Холлоу-Бич. Там, где затонул ялик Лорна.