Но на этот раз в его словах нет огня. Нет убежденности.
И мое возмущение, мое праведное негодование тоже превращается в пепел в моих устах. Потому что я снова оказываюсь внутри серебряной нити света, протянувшейся от окошка к краю кровати, и прислушиваюсь к маминому хриплому дыханию. К звяканью флакона с таблетками в моем кулаке. «Заставь это уйти, Мэгги».
– Мы – община, – говорит Чарли. – Мы – семья. – Он снова сжимает руки в кулаки.
– Все сказали «да»? – И я немного ненавижу себя за надежду и злость, которые звучат в этом вопросе.
– Все, кроме Кенни, – отвечает Чарли. – Для Макдональдов – во всяком случае, для Алека – это была месть, а для всех остальных – справедливость. – Он снова смотрит на меня умоляющим взглядом, отчаянно желая быть понятым. – А что есть справедливость, как не нечто среднее между состраданием и местью?
Он встает, прохаживается по бунгало из конца в конец, а потом обратно.
– Я думал, что так будет правильно. Для Роберта. Для всех. – Останавливается. – Но ты права. Кенни был прав. А я был неправ. – Когда он снова смотрит на меня, я вздрагиваю от затаенного ужаса в его глазах, и вся надежда и гнев вытекают из меня. – Боже, Мэгги… Я был ужасно, абсолютно неправ.
Глава 36
Эндрю
Мэри не хочет меня видеть. Она не хочет со мной прощаться. Моя отважная и чудесная жена, которая никогда не боялась столкнуться с чем бы то ни было. Пока я не притащил ее сюда, на край света. Когда Чарли выводит меня в прихожую, я все еще слышу ее плач в спальне Кейлума. Тихие горловые всхлипы, от которых у меня самого болит горло. От всех тех слёз, которые я заставил ее выплакать. Наше прощание прошло без единого слова; мы оба слишком старались для Кейлума – настолько старались, что это было совсем не настоящее прощание. Я слышу и Кейлума тоже. Его тоненький голосок, полный растерянности, – он пытается утешить Мэри, возможно, пробует взять ее за руку. Он всегда стремится взять тебя за руку.
Чарли открывает входную дверь. Снаружи дует прохладный ветерок. Пахнет морем. Дорога пуста, мыс безлюден. Брюс стоит на Гробовой дороге рядом с моими пасущимися овцами. Он оглядывается на меня и замирает; я киваю ему, и спустя долгое мгновение он кивает мне в ответ. Я рад, что теперь овцы в безопасности; я рад, что именно он присматривает за ними.
Чарли направляется на запад; он даже не оглядывается, чтобы проверить, следую ли я за ним. Ветер усиливается, становится холоднее, когда мы приближаемся к Аче-Лурах. Я хромаю, и мои ушибленные ребра болят, а дыхание сбивается. Я чувствую мимолетное сожаление о том, что больше никогда не увижу махир – все эти краски и блики, – но это сожаление тусклое, далекое. Мы взбираемся на утесы, и я не обращаю внимания на то, как колотится мое сердце, когда передо мной открывается Атлантика, плоская и безликая. Позднее полуденное солнце стоит низко, как и вода в отлив; его отражение сверкает на бесконечной серости, словно алмазная пыль.
Мы спускаемся по тропинке. Чарли ругается, когда в самом низу теряет опору и скатывается на песчаные дюны. До береговой линии идти недолго – даже в низкий отлив море не отступает от суши. Когда мы наконец останавливаемся, мое сердце снова начинает колотиться, на этот раз громче. И когда Чарли поворачивается, чтобы посмотреть на меня, он чувствует это.
– Ты не обязан этого делать.
Я вдыхаю и выдыхаю, тихо и медленно.
– Нет, обязан. Я не могу вернуться.
Чарли пытается сохранять тщательно выпестованную безучастность, но она не подходит к его лицу. Я понимаю, что мне не хватает той легкой улыбки, которую я так презирал, – теперь, когда я знаю, что больше ее не увижу.
– Тогда мы можем сделать это по-другому, Роберт. Не так.
– Нет. – Спокойствие внутри меня подобно кокону. – Это должно быть именно так.
Но я все еще колеблюсь. Не могу сделать эти последние несколько шагов. Смотрю на море, на белые волны вокруг моих ботинок.
– Я не боюсь боли, Чарли. Я не боюсь смерти. Я боюсь страха.
Чарли сглатывает.
– Все боятся страха.
– Они все придут? Они все будут там? – Мой голос слишком слаб. Слишком сильно колотится сердце.
– Все будет так, как ты хотел. Я дал тебе слово.
Я еще раз оглядываюсь на пляж и мыс.
– Прощай, Чарли.
И когда его маска безучастности наконец начинает трескаться, я быстро отворачиваюсь и начинаю идти в море.
Холод кажется почти обжигающим. Я делаю судорожные вдохи, быстро и тяжело шагая сквозь волны. Все болит – колено, ребра, челюсть, – но я абсолютно уверен, что не могу упасть, не должен упасть. Потому что мой кокон становится все менее прочным, его стенки прогибаются внутрь под тяжестью воды. Когда прибой усиливается, я пытаюсь плыть. За Западным Мысом, чуть ниже мыса Роэнесс и каменных развалин церкви, есть скала, к которой я и направляюсь. Я полон решимости сделать все правильно.
Это занимает много времени. Когда я наконец выныриваю из волн и добираюсь до скалы, наполовину погруженной в воду и скользкой от водорослей, мои руки висят мертвым грузом, а все ниже пояса онемело. Я наполовину втаскиваю себя на скалу, как жирный тюлень, тяжело и быстро дыша, выкашливая морскую воду. Оглядываюсь на пляж – на берегу стоит Чарли. Он смотрит в мою сторону, и я думаю, не поднимет ли он руку, чтобы помахать мне. Но Чарли не поднимает и не машет. Я смотрю на океан позади себя, такой невероятно огромный теперь, когда я нахожусь в нем. Относительное укрытие от ветра, которое дает мне Западный Мыс, радует, но его тень – нет. Я оглядываюсь назад, на Чарли и солнце, и стараюсь не жалеть о том, что я здесь, а не там.
Отдыхаю некоторое время, смотрю на небо, созерцаю странные полуосознанные образы черных башен и белых ярких огней, сигнальных маяков вдоль мыса и утеса. Когда волна смывает меня со скалы, я с криком просыпаюсь, и паника, которую я испытываю, пытаясь дотянуться до нее снова, наконец-то пробивает брешь в моем спокойствии и решимости. Течение изменилось, оно стало сильнее, резче. Солнце наполовину опустилось за атлантический горизонт, окрасив море в цвет крови, а на сером небе появились белые облака. Мне холодно. Зубы стучат, а кожу словно колют тысячи иголок. Я чувствую невероятную усталость; мне кажется, что я могу спать вечно. Однако все мои мысли о том, как легко и безболезненно можно снова погрузиться в сон, разбиваются вдребезги, когда я оглядываюсь на пляж и вижу только Чарли.
Но он обещал. Он обещал. И поэтому я должен ждать. Я должен продолжать держаться.
А потом наступают сумерки. Темнота. Но я наконец-то, наконец-то вижу фигуры на обрыве. Их силуэты резко выделяются на фоне угасающего серого неба позади. Все они стоят и смотрят, их фонари создают вокруг себя золотисто-желтые сферы света. Люди есть и на пляже – теперь это просто темная полоска земли между обрывом и морем.
Меня то и дело бросают вверх и вниз вздымающиеся волны. До прилива, должно быть, еще три-четыре часа, но ветер уже поднялся – ледяной, холодный, северо-западный. Я чувствую внезапный прилив бодрости, хотя едва могу заставить свои руки продолжать цепляться за скалу – мышцы скованы холодом, а мокрая одежда тянет меня вниз. Когда я смотрю на небо, облака уже сливаются в одну аморфную темную массу, такую низкую, что кажется, будто я могу дотянуться до них, если захочу. Я чувствую себя зажатым между ними – между тяжелым небом и сердитым морем, – а затем раздается раскат грома, настолько мощный и близкий, что я ощущаю его отголоски в своей груди. Страх, острый и горячий, захлестывает то, что осталось от моей решимости сделать все правильно.
Это было то, чего я хотел. Именно этого. Умереть, как умер мой отец. Как умирают рыбаки. На камнях в шторм, когда с берега смотрят на тебя и оплакивают тебя. Я хотел искупления. Прощения. Мира. Волна сильно бьется о скалу – теперь эта скала погружена в воду по меньшей мере на две трети, – поднимая брызги воды, которые щиплют мне глаза. Я кашляю, когда другая волна ударяет меня плечом и боком о скалу, расцарапывая острым краем щеку и ушибленный подбородок. Я кричу, когда обретаю возможность закричать, когда наконец перестаю задыхаться, – и тут тяжелый вал отбрасывает меня назад и кружит. Я судорожно цепляюсь за скалу, охваченный старым, парализующим страхом, что меня унесет в бездушное море и никто никогда меня больше не увидит.
Я чувствую привкус крови. И черные тени вокруг меня: сёвэттир, скрючившиеся в безжалостных волнах; бокан с сетями и ножами. Вечный безмерный ужас – что я буду утоплен этим океаном, его жестокостью, такой же холодной и мстительной, как у мальчика, обводящего силуэты рыбацких судов на запотевшем окне. Потому что я каким-то образом забыл: единственное, чего я боюсь больше, чем страха, – это умереть в одиночестве.
Молния разрывает небо и превращает море – хаос вокруг меня – в четкий рельеф. Белый застывший снимок ада. Волны вдруг становятся похожими на горы, а пространства между ними – на черные бездонные пропасти. Когда свет снова исчезает, я смотрю вверх на темное небо, вниз на темное море. И снова на эти золотисто-желтые сферы. Я был неправ. Здесь нет покоя.
Я отталкиваюсь от скалы и пытаюсь плыть к берегу, но тут же погружаюсь. Вода засасывает меня, как торфяное болото. Ужас отнимает последние силы и выталкивает меня на поверхность, где я барахтаюсь и задыхаюсь, пока костяшки пальцев снова не ударяются о камень. Я начинаю кричать. Махать руками. Пытаюсь вскарабкаться на то, что осталось от скалы, чтобы они могли меня увидеть. Чтобы они знали: я не хочу этого. Я хочу вернуться. Я хочу вернуться домой.
В течение долгих и страшных секунд я думаю, что они не видят, что они не понимают. А потом, в течение еще более долгих и ужасных секунд – что они видят и им все равно. Но потом я замечаю Чарли, бегущего по песку. Слышу его голос, четкий и сильный, звучащий громче нарастающего шторма, громче разъяренного моря:
– Он хочет ве