forlorn[36] – горестная печаль и заброшенность, или надежда, которая вряд ли увенчается успехом. Полагаю, выбирать следует мне.
Я не хочу выбирать. Я хочу ничего не делать. Хочу забыть все то, что так упорно пыталась узнать. Хочу чувствовать себя в безопасности и тишине. И больше не хочу нести ответственность за чью-то судьбу.
Но Роберт убил Лорна, потому что никогда не мог взять на себя ответственность. Он никогда не просил о помощи. Он так и не смог сбежать от маяка и от той длинной тени, которую тот отбрасывал на его жизнь. Алек, Том, Брюс и Фиона так и не взяли на себя ответственность за то, что навредили и без того страдавшему человеку. А остальные жители деревни так и не взяли на себя ответственность за то, что помогли ему умереть.
Я смотрю на солнце, а с моря надвигается мелкая дождевая морось, охлаждая мою кожу и окрашивая песок в темный цвет. Смотрю на пустые западные скалы Роэнесса, затянутые ватой облаков. Я уже не нахожусь в аквариуме с золотыми рыбками, глядя на мир, к которому не принадлежу. Больше не принадлежу. Я здесь. Я часть этого места, этих людей. А они – часть меня.
Я вспоминаю, как лежала в кровати, как рассвет проникал сквозь занавески, когда мама читала мне о хоббитах и Шире. Мой ночник освещал вьющиеся прядки волос у ее висков. «Ты – все самое лучшее, моя дорогая, самое замечательное, что есть в моей жизни…»
Мама никогда не брала на себя ответственность за нашу жизнь, полную неопределенности и хаоса. За то, что она выбежала на дорогу перед серебристым «Лексусом» и по-прежнему – по-прежнему – отказывалась признать, что она отнюдь не особенная. Она никогда не брала на себя ответственность за то, что лгала мне. За то, что просила меня помочь ей. За то, что просила меня поверить ей.
Ведь мама знала, что я не верю. С того момента, как в пятнадцать лет я сама обратилась к врачу, – и с тех пор больше никогда ей не верила. Мы обе это знали. А она все равно просила. Я все равно скормила ей те таблетки – одну за другой. Потому что в глубине сердца – я потираю болезненный, расплывшийся синяк над этим самым сердцем – я просто хотела, чтобы это прекратилось. Я хотела, чтобы все это закончилось. Вспоминаю, как сидела на предпоследней ступеньке подвала, смотрела на звезды Роберта и думала: не в этом ли заключается чувство вины? Не столько в том, что мы делаем, сколько в том, что мы хотим сделать? И я никогда даже близко не подходила к тому, чтобы взять на себя ответственность за это.
Я смотрю на этот высокий суровый камень. Онемевшими пальцами прослеживаю завитки на соседнем камне. Чувство вины привело меня сюда. На этот остров. К Роберту. К этому решению.
«Ты просто должна сделать правильный выбор, Мэгги, вот и всё. И ты всегда его делаешь».
Блармор безлюден. Магазин закрыт. На двери паба приколота наспех нацарапанная записка: «Частная вечеринка». Я колеблюсь. Мне приходится сделать один глубокий вдох, затем другой, прежде чем я нахожу в себе достаточно смелости, чтобы открыть эту дверь.
Монотонный гул и без того приглушенных разговоров смолкает. Все поворачиваются, чтобы посмотреть на меня. Так же, как и в тот первый зимний день три месяца назад… Как давно это было!
Маккензи сидят за своим столом. Вид у Брюса обеспокоенный, а у Джиллиан – вызывающий. Донни выглядит более мрачным, чем когда-либо прежде; он не смотрит мне в глаза. Интересно, знал ли он всю эту историю с самого начала; знал ли он, что его друг детства когда-то был Кейлумом? Алек торчит у барной стойки рядом с Джимми, и, хотя оба они смотрят на меня одинаково пристально, я вижу, как рука Джимми тянется к плечу Алека, готовая вот-вот схватить его, остановить. Айла, Фиона, Шина и Джаз разместились за длинным столом, за которым вела дознание инспектор Линн Аркарт. На другом конце зала в одиночестве сидит Чарли. Нет ни Юэна, ни Коры, ни Уилла.
Я не решаюсь пройти дальше в зал. Жду, пока кто-нибудь заговорит, пока не понимаю, что они ждут, пока заговорю я. Сглатываю, в горле сухо. Чувствую, как мои ногти впиваются в кожу ладоней. Смотрю на красную стену с фотографиями: пейзажи моря, скал и пляжей, портреты мужчин, женщин и детей. А над ними – закрепленный кусок лакированного плавника. «Овца всю жизнь будет бояться волка, а потом ее съест пастух». И я вспоминаю тот день на кухне Биг-Хуза, когда я смотрела на Кору и думала: «Как чертовски несправедлива жизнь… Как неумолимо беспощадна… А мы все равно должны продолжать жить».
– Я ничего не расскажу, – заявляю я, все еще глядя на стену.
Раздается всхлип, громкий и короткий, и Фиона прижимается к Айле, закрывая руками лицо. Та смотрит на меня жесткими стальными глазами, а потом отводит взгляд.
– Роберт убил Лорна, – продолжаю я, слегка вздрагивая, когда Фиона всхлипывает снова. – Если полиция и придет к какому-то выводу, то только к этому. Но пусть придет к нему без моей помощи.
Я смотрю на Чарли, его голова низко склонена, указательный палец снова и снова потирает под носом. Думаю о том, чтобы взять его за руки и сказать ему, что правда – это еще не всё. Это даже не самое важное.
– У меня не было права приезжать сюда. Ни в первый раз. И ни в этот. Простите меня.
А потом я обвожу взглядом всех, не в состоянии сказать, как сильно мне будет их не хватать. Как сильно я буду тосковать по этой деревне. По этому острову. Как сильно буду тосковать по жизни, которую, как я думала, смогу прожить.
– Мэгги… – Брюс встает. Смотрит на меня темными глазами. – Спасибо.
Я киваю. Сглатываю растущий ком в горле.
– Я уеду завтра.
А потом отворачиваюсь, открываю дверь и выхожу на улицу, ни разу не оглянувшись.
Глава 39
Я иду на запад. Я притворяюсь, будто мне нужно забрать фотографию с фестиваля виски, чтобы повесить ее обратно на красную стену, где ей самое место, но это неправда. Обхожу ферму стороной, хотя не вижу никаких признаков присутствия Уилла. Обычно к этому времени он уже встает и приступает к работе, но сегодня шторы задернуты. Я даже не смотрю в сторону «черного дома». Вот почему я иду на запад. Мне нужен простор и душевный покой, которые дает мне Прекрасное Место. Мне нужно справиться с собственной болью, прежде чем я смогу принять на себя чужую.
Когда я снова поднимаюсь на утесы, выглядывает солнце. Я сажусь на теплый плоский камень, вдыхаю соленый воздух. Смотрю вниз на луг, на жизнестойкий махир, розовый и пурпурный, желтый и белый. Кролики гоняются друг за другом от норы к норе. Дыхание сбивается, боль в груди возвращается. Все произошло так быстро… Вот и конец. А ведь я только что была в самом начале. Но я не могу остаться, зная то, что знаю. У меня нет на это права. Я не могу быть постоянным напоминанием о Роберте, о том, что они совершили. У меня был шанс перестать искать, перестать копать, выбрать счастье, и я им не воспользовалась.
Я встаю, подхожу к заброшенной норе. Протягиваю руку внутрь сквозь траву и корни, нащупываю острые края фоторамки, потом вынимаю ее, разрыхлив почву еще сильнее. На мгновение присаживаюсь на корточки, счищаю землю со стекла, с этих размытых улыбающихся лиц. Интересно, о чем они думали, когда делали этот снимок? Весь этот ужас, вся эта вина… Несмотря на всю чудовищность того, что произошло со мной вчера, мне стыдно за то, что я замкнулась в себе. За то, что убежала и спряталась. Я думаю о Мико, которая протягивала мне таблетки. «Уилл сказал, что они тебе понадобятся». Он, наверное, чувствует себя более растерянным, более одиноким, чем когда-либо в своей жизни, а я все еще прячусь. Я помню тот первый день на Большом пляже, когда спросила его, не думал ли он когда-нибудь покинуть остров, и он ответил, ухмыляясь: «Я бы согласился. Ради подходящего человека».
Я встаю, внезапно обретая цель и надежду.
– Мэгги…
Я поворачиваюсь и испуганно прижимаю ладонь к груди.
Чарли выглядит усталым; его румяное лицо посерело, а щетина, пробившаяся на подбородке, совсем белая.
– Ты поступила хорошо. Спасибо.
Под глазами у него виднеются темные тени, когда он смотрит на фотографию в моих руках. Я протягиваю ему фото, испытывая смутное чувство стыда.
– Это было правильно, вот и всё.
Маклауд ничего не отвечает, лишь смотрит на снимок несколько секунд, после чего снимает с плеча открытый рюкзак и засовывает фотографию внутрь.
– Ты идешь к Уиллу? – Он не поднимает глаз.
– Да. С ним всё в порядке?
Чарли вздыхает – болезненный, неровный вздох, который заставляет меня чувствовать себя странно, как будто я снова вступила на небезопасную почву.
– Я не могу продолжать лгать тебе, – говорит он. – Я не могу продолжать говорить тебе правду, в которой так много лжи, что она может оказаться и не правдой вовсе.
Затем лезет в рюкзак и достает широкую деревянную коробку.
– Чарли… – Я понимаю, что качаю головой и отступаю от него в сторону обрыва. – Не надо больше…
Но он протягивает мне коробку, и я беру ее.
– Она принадлежала Роберту, – поясняет Чарли, хотя я не спрашиваю. – Я нашел ее здесь, много лет назад. В одной из этих старых нор.
Я опускаю взгляд на коробку. На ее крышке неуклюже выцарапаны три слова на гэльском языке – должно быть, на гэльском. Tha mi duilich. Меня парализует чувство нарастающей тревоги; я не могу ничего делать, кроме как перечитывать эти слова снова и снова.
– Открой, Мэгги. – Голос Чарли звучит странно, незнакомо.
Петли крышки коробки скрипят так, что я вздрагиваю. Внутри лежат два черных мешочка. Больший – тяжелый, из плотно сотканного холста. Я задерживаю дыхание, когда достаю лежащий в нем предмет. Это металлическая рамка в форме буквы Y, к которой прикреплена плоская черная резинка. Рогатка. Я бросаю взгляд на Чарли, кладу рогатку и коробку на землю и достаю мешочек поменьше, бархатный, мягкий и шуршащий. Дрожащими пальцами растягиваю шнурок и высыпаю содержимое в ладонь. Полдюжины осколков розового кварца. Как раз такого размера, чтобы поместиться в матерчатый «карман» рогатки. Такие же плоскости и острые грани, как у кулона, который я чувствую, когда он давит на мою ушибленную грудину. И мое сердце – сердце, которое перестало биться меньше суток назад, – начинает колотиться так сильно и быстро, что я задыхаюсь, роняю мешочек и камни на землю.