– Тогда не делай этого. Останься.
– Я не могу, Уилл. Я не могу.
– Тогда я уеду с тобой. Мы сможем построить жизнь вместе где-нибудь еще. В любом другом месте.
Я качаю головой еще до того, как он замолкает, потому что это звучит так заманчиво… Так реально…
– Это твой дом.
Улыбка у него горькая. В глазах стоят слезы.
– Неужели ты не понимаешь, Мэгги? Ты – мой дом.
И мне приходится собрать все оставшиеся силы, чтобы не подойти к нему, утешить его, утешить себя. Но я не подхожу. Поскольку знаю, что никогда не смогу сделать это – сказать это – снова.
– Я не жду, что ты поймешь. Но так будет правильно. Для нас обоих.
Потому что я предпочту, чтобы он ненавидел меня до конца наших дней, чем взвалю на него бремя понимания причин. То, что я знаю – то, что с трудом могу принять, – слишком свежо, слишком болезненно. Но это тоже никогда не изменится. Его отец; это слово проносится у меня в голове, как поезд по кольцевой линии. Неважно, что я этого не помню, неважно, что сейчас я люблю его только как Уилла, человека, с которым я думала провести остаток жизни. И даже не важно, что родственные души во всем мире, несомненно, когда-то тоже были друг для друга кем-то другим: братом, матерью, сыном. Это все равно остается правдой. И я никогда не смогу избавиться от этого знания.
Когда Уилл качает головой и пытается сократить оставшееся между нами пространство, я вскидываю руки.
– Мне нужно уйти. Это не мой дом. Это не моя жизнь. Мне нужно узнать, что такое – моя жизнь. И я могу сделать это только сама. Пожалуйста. – Я пытаюсь заставить себя сказать это так, как будто действительно имею это в виду. Пусть эти слова прозвучат так, словно я действительно этого хочу. – Пожалуйста. Просто отпусти меня.
И, возможно, Уилл видит что-то в моих глазах. Решимость, уверенность. Потому что он склоняет голову и закрывает глаза.
– Когда ты уезжаешь? – Торопливо проводит пальцами по своим щекам, и на них остается влага.
– Завтра.
Уилл вздрагивает. Но когда он наконец поднимает на меня глаза, то вовсе не выглядит подавленным.
– Останься здесь на ночь. – Все-таки подходит ко мне и привлекает меня к себе, его пальцы впиваются в мою кожу, а глаза темнеют. – Может быть, ты права и нам обоим нужно побыть порознь какое-то время. Может, мне тоже нужно понять, кто я такой. – Он наклоняется ко мне настолько близко, что я вижу размытые красные прожилки в его глазах. Берет мое лицо в ладони. – Но нам с тобой суждено быть вместе, Мэгги Маккей. И ничто из того, что ты говоришь, ничто из того, что мы делаем, не изменит этого.
Я не отвечаю. Я не сопротивляюсь, когда он снова целует меня. Или когда он ведет меня по коридору в спальню. Или когда он укладывает меня на кровать, и я чувствую, как мое сердце пару раз ударяет не в такт, словно я вот-вот рухну с пика на «американских горках». Эта последняя ночь принадлежит мне, а не кому-то другому. Она принадлежит нам, тем, кем мы с Уиллом могли бы стать. «Я люблю тебя, – говорю я его коже, его слезам, шепоту моего имени на его губах. – Я люблю тебя».
Глава 41
Я просыпаюсь рано, когда свет, проникающий сквозь шторы в спальне, едва-едва становится серым, а комната все еще полна теней. Уилл лежит на боку, спиной ко мне. Я слушаю его дыхание, наблюдаю за тем, как вздымаются и опускаются его плечи. Мне так остро хочется прикоснуться к нему, что я заставляю себя встать. Одеться. Открыть дверь спальни. Уйти не попрощавшись. Я знаю, что Уилл не спит, но он позволяет мне это сделать. Избавляет меня от болезненной необходимости снова говорить нет. От необходимости притворяться, что я говорю это искренне.
Утренний воздух так пронзительно-холоден, что я вполне могу винить его в том, что у меня щиплет в носу, а из глаз текут слезы. А ледяной атлантический ветер – в том, что мне приходится остановиться, прислониться к гладкой белой стене фермы и в течение многих минут просто дышать. Но когда я начинаю колебаться, думать о возвращении, я снова заставляю себя действовать. Пересечь пастбище и дойти до «черного дома». Заставляю себя зайти внутрь, собрать сумку и не останавливаться, не смотреть, не думать.
Когда я открываю дверь, чтобы уйти, мне приходится обернуться. Приходится остановиться и оглянуться на ярко освещенные сосновые стены, шторы из тартана и твидовые подушки «Харрис». Каминная полка из плавника и часы с хайлендской коровой, широкое серебряное зеркало и старинная лампа. Люк в погреб и его утопленная стальная ручка. Я должна в последний раз вдохнуть аромат сосны, кофе и дровяного дыма. Я должна попрощаться. А потом – уйти.
Я медленно иду назад по главной дороге, отчасти потому, что хочу запомнить каждую частичку этого места – заросшую Гробовую дорогу; Лох-Тана, Бен-Уайвис и Долину Призраков; все эти торфяные пластины, сохнущие на солнце, как чешуя на хребте дракона. Скоро все вернутся, чтобы собрать их и уложить в штабеля. А потом будет последняя большая вечеринка в «Ам Блар Мор»… Я отгоняю от себя боль, которую испытываю при этой мысли. Она не может принадлежать мне.
Старый зеленый драндулет припаркован рядом с разрушенной церковью. На водительском сиденье дремлет Чарли. Когда я открываю дверь, он моргает и произносит ругательство.
– Извини. – Я сажусь, бросаю сумку на заднее сиденье. В машине пахнет растворителем для краски и кофе. – Спасибо, что согласился подвезти.
Он кивает. Протягивает мне курящуюся па́ром чашку-термос.
– Ты в порядке?
Я киваю в ответ.
– Поехали.
– Не хочешь заехать в деревню? – Я чувствую его пристальный взгляд.
– Нет.
– Ты не обязана это делать, Мэгги. Ты не обязана уезжать. Я рассказал тебе все не для этого.
Я поворачиваюсь к нему лицом и пытаюсь улыбнуться.
– Думаю, именно для этого, Чарли. И ты был прав.
Он смотрит на меня еще несколько секунд и наконец заводит двигатель, который урчит и кашляет. Я смотрю на внушительные склоны Бен-Уайвиса. Мы сворачиваем на юго-восток, а потом Чарли что-то говорит вполголоса, и я поворачиваюсь к другому окну машины.
Все ждут на перекрестке дороги, ведущей в Блармор. Джаз и Юэн. Айла и Джимми. Брюс, Джиллиан и Донни. Фиона и Шина. Даже Алек. Все стоят бок о бок в ряд. Чарли не останавливает машину, но замедляет ход, когда мы приближаемся к ним, и я слышу, как он сглатывает, сухо и громко.
– Все вы знали, – говорю я. – Когда мы с мамой приехали со съемочной группой. Вы должны были знать тогда. В какой день я родилась. В день смерти Роберта. Вы все должны были знать, что это правда.
– Мы знали.
– Но когда я вернулась, вы были добры ко мне. – Я смотрю, как людская шеренга делается все ближе, и прижимаю ладонь к окну. – А когда я решила остаться, вы приняли меня.
Голос Чарли звучит хрипловато:
– Мы решили, что так и надо, – что ты возвращаешься домой.
Мои глаза затуманиваются, когда мы проезжаем перекресток и эту молчаливую, торжественную вереницу. Джимми кивает, Айла улыбается. Брюс поднимает руку. И я понимаю, что они здесь не для того, чтобы увидеть, как я ухожу – чтобы убедиться, что я ушла. Вместо этого они подобны фонарям на вершине мыса или утеса, светящим вниз, на море. Они прощаются со мной. Дают мне понять, что я не была одинока.
Я оборачиваюсь на своем сиденье и смотрю, как они и Блармор становятся все меньше и меньше.
– Как рыбацкая лодка в порт, – говорю я.
– Да. – Чарли смотрит на меня и улыбается. – Именно так.
После Килмери огни и суета Сторноуэя кажутся почти оглушающими. Терминал ярко освещен прожекторами и фарами автомобилей. Паром низко сидит в воде; его широкий пандус дребезжит и скрипит, когда машины и фургоны съезжают на асфальт. Чайки кричат и проносятся над гаванью и дорогой за ней. Что-то сжимается внутри меня, когда я думаю о материке. О будущем. Я выхожу из машины, а Чарли идет за мной и берет с заднего сиденья мою сумку.
Я не могу смотреть на него. Молчание, повисшее между нами, молчание, которое раньше было комфортным, теперь кажется натянутым и неловким. Мое сердце разрывается от боли. Каждый вздох причиняет страдание.
– Что будет с Корой?
– Мы позаботимся о ней, – обещает Чарли.
На мой телефон приходит сообщение, и, когда я вижу, что оно от Уилла, кладу телефон обратно в карман, не читая. Смотрю, как выгружаются последние машины, и снова поворачиваюсь к Чарли. Ветер свистит вокруг нас, треплет его густые бакенбарды и вьющиеся седые волосы, выбивающиеся из-под твидовой кепки.
– Уилл не знает, – утвердительно говорю я.
Чарли кивает.
– И не узнает. – Он смотрит на меня пристальными серыми глазами, его морщинистое лицо раскраснелось от ветра.
Помню, когда я впервые встретила его, мне показалось, будто в нем есть какая-то холодность, отстраненность, как будто мы с ним принадлежим к разным видам, и пропасть между нами слишком велика, чтобы даже пытаться ее преодолеть. Теперь я вижу в нем больше, чем просто доброту. Я вижу все, что он скрывает. Все, чем он пожертвовал. Все, что он пережил.
– Что я буду делать без тебя, Чарли?
Он кладет мою сумку, берет меня за обе руки, крепко сжимает их между своими ладонями, мозолистыми и теплыми.
– Думаю, это я должен спрашивать тебя об этом, девочка. – Сжимает мои руки еще крепче. – У тебя все будет хорошо. Это то, чему я научился за время своего пребывания на этой земле. Ты всегда настолько сильна, насколько это необходимо. У тебя все будет хорошо.
Но его взгляд становится затравленным, а хватка пальцев ослабевает. И что-то похожее на гнев прорывается сквозь мое оцепенение, мою меланхолию, потому что я понимаю, в чем причина. Я понимаю, во что Чарли верит относительно себя – во что он всегда верил относительно себя. В то, что он слаб.
– Знаешь, чему научилась я? – отзываюсь я. – Чувство вины – это как рак. И единственный способ справиться с ним – вырезать его.
Когда Чарли наконец снова поднимает глаза, его губы дрожат, а глаза влажно блестят.