Вечером этого длинного дня Саша сидел на полке в жарко натопленной бане, не в силах шевельнуть рукой. Вошла Лена, принесла стопку чистой одежды. Саша попытался прикрыться веником. Лена засмеялась.
– Не бойся, малыш, помочь пришла.
Отобрала у него сухой веник и сунула в ведро с горячей водой.
– Я не малыш.
– Вижу, – она улыбнулась и зачерпнула деревянным ковшом кипятка из бака, налила в ковш чего-то из бутыли, стоявшей тут же, на подоконнике, плеснула на камни. Парилку заполнило жаркой волной, почему-то пахнущей горячим хлебом. Саша не мог вдохнуть раскаленный воздух.
– Ложись, – скомандовала Лена, через голову снимая намокшую длинную нижнюю рубаху, под которой больше ничего не было. Саша зажмурился и вытянулся на полке ничком. Дышать стало легче. Одуряющий хлебный дух постепенно слабел, и вот уже пахло просто чем-то горелым. Лена снова плеснула на камни, и снова парилку окутало вкусным паром.
– Что это?
– Квас, после вчерашней бани остался. Мы всегда квас в воду добавляем. А у вас разве так не делают?
Может, иногда и делали. Но еще в Прокопе, когда парились, добавляли в воду немного хвойного масла. Почему-то он вспомнил и тот запах. Но там было детство… а здесь что-то явно иное.
− Ну что, готов? − Лена достала из ведра распаренный веник, погладила им Сашу по спине, по ногам и рукам, и начала хлестать.
*****
Прошла неделя.
Однажды ночью Лена не сразу ушла в свою комнату. Сашка лежал на мягкой перине под мягким пуховым одеялом, Лена прижималась к нему всем телом, тоже мягким и горячим. Саша чувствовал, как от этого жара плавится ледяная корка, покрывавшая его сердце, трескается, разваливается на куски…
– Давно спросить хочу – почему я? Почему ты меня выбрала?
Лена немного помолчала, будто подбирая слова.
– Не умею говорить про это. Ладно, попробую. Когда тебя на ярмарке увидела, ты хлеб ел. И так ты его ел, будто это не хлеб был, а пряник какой, или леденец. Потом последний кусочек в рот положил, вздохнул так и на меня посмотрел. Я рядом стояла.
– Не помню – удивился Сашка.
– Конечно, не помнишь. Ты вроде бы на меня смотрел, а как будто в себя. И глаза у тебя такие были… как у святого на иконе. Печальные немного, всё знающие и… Я предупреждала, что не смогу объяснить… В общем, не видела я никогда таких глаз. Хотя, что я вообще в жизни видела? И так мне жалко тебя стало, и захотелось приютить, отогреть, обласкать. Веришь?
– Верю, – хотя Младшему стало слегка обидно за слово «жалко». Он бы многое отдал, чтоб производить другое впечатление. – А отчего твой муж умер?
– Да от водки сгорел. Когда только поженились, он нормальный был. Пил, конечно, но не запоями. А потом… Даже вспоминать не хочется.
Старший Ермолаев объяснил односельчанам, что Сашка Подгорный – племянник его кума из какого-то села к северу по шоссе. Этого объяснения хватило. Даже его настырным сыновьям. Может, они и не поверили, но слово отца – закон.
Трое младших Ермолаевых были так похожи, что Сашке сначала было тяжеловато их различать, может, еще потому, что они носили бороды, хоть и не лохматые, как у староверов, а подстриженные.
Старший, Денис − был молодой копией отца, и такой же болтливый. Растительность на лице у него плохо росла. Остальные видимо, пошли в мать в части роста и белобрысости. Сыновья Ермолаевы жили своими домами, но неподалеку от родителей. Они тоже постоянно работали, у каждого большое хозяйство, в гости к родителям приходили по воскресеньям. Обедали за большим столом, немного выпивали, разговаривали.
Началась посевная. Поле было большое, надо было вскопать его лопатой. Ни лошади, ни тем более трактора у Ермолаева не было. Он объяснил Сашке, что был у него мерин, да прошлой осенью «копыта отбросил». Покупать надо, но это не так просто. Сложностей много. И не на что – и выделяться «богатством» означает, что могут увеличить оброк. Неизвестно, когда теперь приедут ордынцы, но староста собирался десятину и в этом году собирать и выколачивать. Власти у него больше стало.
Поэтому Ермолаев рассчитывал пока справиться с помощью Сашки. Можно было попросить у кого-то лошадь на денек, хотя бы самые неудобные участки вспахать, но после прошлогоднего конфликта у Ивана Ивановича оставались напряженные отношения с односельчанами, у него были к ним свои счеты, у тех к нему – свои. Просить, унижаться и нарваться на отказ Ермолаев не захотел, вот и пришлось Сашке почти сразу включаться в работу. Сначала он с непривычки сильно уставал. Болела спина, на руках появились кровавые пузыри. Но постепенно втянулся, что-то объяснил Иван Иванович, до чего-то сам дотумкал. Воткнуть лопату в землю под нужным углом, помогая себе ногой, не слишком глубоко, но и не очень мелко. Используя черенок, как рычаг, перевернуть ком земли, острием разбить его. Выбрать, если попадутся, корни многолетних сорняков и бросить их в ведро. Удивительно было Сашке, что даже в такой примитивной, как он думал, работе, есть свои приемы, секреты. Выращивали разные культуры, даже рожь, табак и сахарную свеклу, но в основном картошку, которую называли «родимая». Земля была хорошая, не глинистая, как у них в Прокопе. Очень часто встречались дождевые черви. Ермолаев с гордостью говорил, что чем больше червей – тем лучше, плодородней земля. По свежевскопанной полосе за ними ходили большие черные птицы, им тоже нравилось, что червей много.
Иногда нет-нет да и посещала его мысль – найти бы клад. Тайник. Но в земле не было даже мусора. Младший помнил, как в детстве нашел в земле на огороде непонятно как попавший туда разбитый мобильный телефон и бесполезные пятирублевые монеты. Было интересно думать, как полвека назад кто-то мог уронить эти вещи, и почва постепенно скрыла их. Но здесь земля была уже на много раз перекопана.
По вечерам, после полевых работ, хватало работы по дому. Натаскать воды из колодца, почистить в курятнике, насыпать курам корм, помочь хозяину на мыловарне, наколоть дров… Зато у Саши теперь не оставалось времени порефлексировать, голова была ясная, настроение ровное. По поселку Данилов особо не шлялся, иногда помогал «старику» отвезти что-нибудь на ярмарку… которая была в двух шагах.
Ангар, в котором она располагалась, предназначался раньше для тракторов или чего-то подобного. Но у Орловки все же имелся собственный самолет. Хотя никакого аэропорта тут, понятное дело, не было никогда.
Вторая после ярмарки достопримечательность деревни находилась на дальней окраине в поле. И ему не показалось в первый день, что там что-то блестит: это был упавший, даже почти севший большой самолет.
Старожилы рассказывали: когда люки вскрыли, «они там все сидели как живые». Младший видел самолеты чаще всего на картинках и в фильмах. Хотя у них был аэропорт между Прокопой и Новокузнецком, но этот самолет оказался больше, чем те, которые стояли там на вечном приколе.
Огромный, все еще красивый, несмотря на прошедшие полвека. На боку надпись – Boeing. Нынешние дети думали, что «Боинг» означает любой боевой самолет. Но этот явно был гражданский. Внутри, похоже, случилось возгорание, виднелись черные следы и вспучившаяся краска. Но до топлива огонь не добрался… иначе, если верить кино, самолет бы разнесло к чертям. А когда деревенские, притащив длинную лестницу, смогли как-то вскрыть люк и попасть внутрь, пламя уже давно погасло без доступа воздуха. Спасать там было некого.
Вот такая история.
Местные растащили все вещи, кресла вынули, обивку сняли. Не додумались только, как можно использовать дюраль, а может, не смогли отодрать. В честь самолета называлось местное питейное заведение: бар «Летчик».
Место это Саше сразу не понравилось, он даже не попытался зайти внутрь маленького прокуренного павильона с пластмассовыми столами и стульями. Через окно можно было увидеть немного того, что творилось внутри. Ему хватило.
Учитывая торную дорогу, тут бывали подозрительные типы из разных мест, приезжавшие с товарами. Вели себя они иногда вызывающе. Саша видел этих «сбитых летчиков» в спецовках, штормовках, потертом разномастном камуфляже, выписывающих виражи, восьмерки и другие фигуры пилотажа, направляясь из пивной в покосившийся деревянный «клозет».
Местные обычно выпивали дома и сюда особо не заглядывали. А некоторые вообще не употребляли.
Ермолаев-старший полным трезвенником не был.
По воскресеньям приходили сыновья, и большая семья собиралась за общим столом. Выпивали браги, много ели и вели неспешные разговоры. Не молились. Старый Ермолаев, похоже, в отличие от жены, был не столько верующим, сколько суеверным. Примет знал кучу. С его слов, веровал одновременно в Иисуса, Аллаха и всех богов, какие есть. Потому что всё это «бог единый». Но на самом деле верил, скорее, только в себя и в тех, кто ему родная кровь.
Над входной дверью в сенях висел прибитый им очень давно череп козы, «удачу приносящий». Видимо, он символизировал плодородие или силу. Только вряд ли принес удачу козе. Кто-то из Ермолаевых сыновей рассказал Саше, что козу убило упавшим с небес самолетом. Поэтому, мол, она жертва той самой Войны. Хранительница. «За грехи наши…». Впрочем, верить в такое надо было с оглядкой: не разыгрывают ли простачка?
Обсуждали виды на урожай, сенокос, скотину. Необычно холодное начало лета, которое считали чем-то вроде расплаты за феноменально теплое начало зимы. Родившихся детей и умерших стариков. И наоборот: умерших детей в поселке и тех, кто состарился и стал совсем плох в свои пятьдесят пять. Стариками не рождались, конечно, но становились рано. И дети в селе умирали часто. Хотя рождались чаще.
Пару раз зашел разговор и про ордынцев.
– А наш-то суровый, – заговорил старший брат Денис, обращаясь к Сашке – Слыхал, как наказал жителей Клюквенного?
Не сразу до Сашки дошло, что «наш» – это Виктор Иванов.
Последовал рассказ, как в том селе какой-то чудик обстрелял боевой грузовик ордынцев, а остальные сельчане не поторопились его выдать, начали ерепениться… и «сахалинцы» ничего не сделали и уехали. Люди посмеивались. Но вскоре ордынский отряд нагрянул ночью и никто даже за ружья взяться не успел. Всех жителей согнали на площадь перед бывшим зданием поселковой администрации. Их командир выбрал наугад по дворам двенадцать мужиков. Установили огромную винтовку на сошках. Мол, надо проверить пробивную силу. Бойцы плотно связали пленных из непокорной деревни в затылок друг к другу, как сороконожку. Пуля то ли прошила всю дюжину насквозь, то ли остановилась в одиннадцатом человеке. Но последний, мол, тоже умер. От ужаса. Остальных угнали куда-то и больше никто их не видел. А от деревни осталось только пепелище, посреди которого двенадцать трупов еще долго стояли, насаженные на железные арматуры.