Радио уже начало транслировать объявления об оптовой продаже рыбы, когда Режиссёр произнёс ещё раз:
— Неплохо.
— Да. Неплохая вещица. Умеет, ублюдок певучий, — Дядюшка Богодул мог, когда надо, быть угодливым.
Изредка его по ошибке называли «Дедушкой», хотя какой он к лешему «дедушка»? От силы лет сорок пять. А что его уцелевшие волосы на голове и щетина все седые — так это дефект генов.
Старшина мог целый абзац из матюгов составить. Но когда он начинал говорить без них, звучало ещё скабрезнее. Все люди у него делились на «обоссавшееся говноедское быдло» и «зажравшихся педерастических ублюдков». Но на последних — то есть тех, кто главнее или богаче, — он рта никогда не разевал. Ругал за глаза, никогда не конкретизируя.
— Как думаете, пацаны, эта песня до войнушки придумана? — спросил кто-то из наёмников. — Или сейчас сварганили?
— Не знаю, — пожал плечами Режиссёр. — Слишком гладко для новой. Наверное, из кино. Есть один лабух, Капитаном себя называет, на пристани поёт. Так вот он её тоже знает.
Младший не стал упоминать, что уже разговаривал с этим бардом. И песня не им сочинена.
— Ну почему меня никакая сволочь не кормит за песенки-хуесенки? Я тоже могу трень-бренькать, — пробурчал Богодул. — А ещё по башке кого-нибудь угандошить гитарой, воротник из неё сделать. Да ну его к хренам. Мы тут по колено в крови ходим, ночами в патрули, морозим яйцы, нам горло перерезать могут, можем заработать радикулит, а они песенки поют.
— Ну, научись.
— А я могу.
Богодул взобрался на стул, как ребёнок, и начал петь что-то настолько похабное, что у всех завяли уши. Частушка была про то, как он всех «енотов» вертел на х…
Все ржали одобрительно, только Режиссёр хмыкнул:
— А чего так грубо? Они же типа союзники. У нас с ними мир.
— Ага. Мир, дружба, жувачка… — Богодул поморщился, слезая со стула. — Ты же знаешь, командир, они только и ждут, чтоб нам пику в бок воткнуть. Перерезал бы их всех бригадир Кирпич. Вот счастье было бы. Мы б ему золотой памятник поставили.
— А лучше пусть они друг друга завалят.
— Однозначно, — поддакнул Чёрный. — Хороший «енот» — дохлый «енот».
Младший слышал, что раньше «убитыми енотами» называли иностранные деньги. Но из собравшихся, наверное, только Режиссёр об этом знал.
Радио приглушили, потому что там пошла сплошная реклама: услуги мастеров, цены рыночных торговцев, а потом началась передача, где рассказывалось, как хорошо жителям живётся. Сан Саныч с радиоузла получал деньгу и паёк от обоих олигархов не зря, он хорошо умел промывать людям мозги. Говорили, что по учебникам занимался. Особенно Саныч напирал на то, сколько опасностей во внешнем мире, как хотят оборвыши убить всех мирных горожан, и что те живут, как у Христа за пазухой, под опекой двух самых лучших людей города и под охраной их верных слуг.
Слушать такую чушь наёмники не хотели, хотя им на самом деле жилось неплохо, лучше, чем всяким пролам.
В этом гаме Младшему было некомфортно. И он был огорчён, что снова, как и на пристани, не удалось записать песню целиком. Почему-то он вбил себе в голову, что это важно. Что это ответ на вопрос, ключ к двери, которая вела куда-то... в важное для него место. А он упустил. Была даже мысль сходить заплатить этому чертовому певцу. Главное, чтоб тот не заартачился и не заломил монет двадцать. После расходов на эту глупую вечеринку надо включить режим жёсткой экономии.
Или заявиться на радиоузел. Узнать у Сан Саныча, откуда взялась песня, скопировать текст.
Вечеринка продолжалась. В телевизоре теперь был не футбол и не бокс, а фильм про мужика-робота с автоматом. Тот убивал полицейских. Но все смотрели его вполглаза.
Вообще-то повышение Молчуна − только формальный повод. Настоящей причиной закатить гульбан было всеобщее желание нажраться и оторваться. Нажраться совсем не еды, а оторваться от ежедневных проблем и заморочек. И то, что молодой боец проставлялся, пришлось кстати.
А вот сам Сашка пил и ел без особого удовольствия, хотя и много. Но, видя, что зал начинает делать круговые движения, он попытался воздерживаться от алкоголя.
«А ты чё только жрёшь и так мало наливаешь? Не уважаешь?».
Пришлось уступить, но закусывать всё плотнее и жирнее. И пить не водку, а вино. Вроде бы тогда не должно совсем развезти. Пьянеть он не хотел. Ему ещё надо было с Анжелой важный разговор провести.
Кстати, счёт времени он потерял полностью, и, глянув на часы, охнул — ничего себе они «погудели»!
— Ну ладно, пацаны. — Режиссёр поднялся с места и направился к выходу, чуть пошатываясь. — Я ненадолго. Пошёл к даме сердца. Она тут близко. А то мне выговор объявит. Строгий. Не безобразничайте. Если не вернусь — напоминаю, чтоб послезавтра в восемь ноль-ноль были как штык.
Лейтенант ушёл, а значит, теперь можно отрываться по полной.
На завтра им предоставлен выходной за то, что подразделение отличилось в поимке лазутчиков. Расходиться никто не собирался. И последний ограничитель слетел.
— Идите-ка сюда, мон-дюк! — подозвал Богодул Студента — младшего бармена.
Того нормальным мужчиной никто не считал. Не потому, что за ним был замечен какой-то зашквар, а просто наёмники свято верили, что работать «подай-принеси» для Настоящего Мужика — западло. Студента звали Борис. Младший вспомнил, что тот когда-то ходил на курсы в Академию, пока её не закрыли. Потому и Студент. Надо бы порасспрашивать его.
А ведь Академию закрыли по личному распоряжению Михайлова. Она была организована не магнатами, а какими-то пришлыми сектантами. Не такими, как Свидетели Кришны. У этих экуменистов, как говорят, никакой мистики вообще не было. Только наука. Мол, их долг — нести знания. Саша слышал, что они не только имели свои центры в разных городах, но и даже языковые границы для них не были преградой. Но откуда вообще их вера пошла, не говорили.
Молчун сам хотел туда записаться, но постеснялся — в отряде подняли бы на смех. Да и времени было жалко. К тому же взрослых там учили платно, только детей задаром.
А старшина, похоже, крепко на Студента обозлился. Причем из-за ерунды: ему показалось, что тот на него неправильно смотрит.
Богодул достал пистолет Стечкина и положил на стол. Начал протирать тряпочкой. Это у него шутки были такие.
— Иди-иди сюда, дятел, пока не впендюрил тебе.
«Халдей», как обычно звал Дядька весь обслуживающий персонал мужского пола, скованной механической походкой подошёл. Чем вызвал порцию хохота наёмников. Но его дискомфорт было легко понять — свора пьяных красномордых бритоголовых жлобов выглядела не очень дружелюбно.
Абрамыч своих холопов неплохо вышколил. Полотенце перекинуто через руку, в другой блокнот, в нагрудном кармане ручка, белый фартук, форменная кепка…. В глазах на секунду промелькнуло что-то похожее на испуг, но тут же на лицо вернулась обычная маска угодливости. Борька явно держался за эту работу. Оно и понятно: лучше уж здесь, чем чистить выгребные ямы, копать канавы или солить в рыбных сараях привозимые рыбаками дары моря.
«Мон-дюк» — это было любимое обращение Дядьки Богодула к обслуживающему персоналу. Он говорил, что это не ругательство, а означает по-французски «мой герцог». Впрочем, даже он был не настолько отморожен, чтобы обращаться так к тем, кто мог ответить. К настоящим «князьям» и «герцогам». Но официант был человеком подневольным. Причём в прямом смысле. Он был в долговой кабале у Абрамыча.
Спас бармена звонок, который вызвал его на кухню. Когда надо было носить много тяжёлых подносов, его привлекали на помощь.
Подали вяленую рыбу, ещё закусок, и сладкое — пироги с морковкой и пирожки с ревенем. И даже с импортным повидлом.
— На хрена нужна эта трава? Где свежие яблоки-фуяблоки? — ворчал Богодул. Когда он был бухой, у него случались необычные пищевые запросы. Один раз ананасов потребовал. Но даже в оранжереях Острова они не росли.
— Не сезон-с, — отвечал официант. — Могу принести мочёных.
— Да я сам на них помочусь… Хотя ладно, тащи.
Официант притащил поднос с яблоками. Наёмники начали жрать. Огрызки кидали в корзинку, иногда промахиваясь.
— Ничё, подберут.
Молчуна поднимали на смех, когда он рассказывал, что в деревнях едят почти столько же видов дикорастущих трав, сколько зайцы или коровы. Чаще не в сыром виде, конечно. Черемша, папоротник, одуванчик, крапива. Когда он говорил про супы, салаты и пирожки с этим гербарием, над ним угорали. А после его рассказа, как он лечился настойкой из дохлых пчёл, все окончательно уверились, что он дикарь.
— Эй, девка. Когда, блин, мясо принесёшь?
Наёмники начали стучать по столу. Оказывается, кто-то раскошелился и дополнительно заказал мясо в горшочках.
Просили крольчатину, томлёную с картошкой, но принесли курятину с гречкой (она называлась тут «кура с гречей»). Мясо грызунов имелось, но других, а его наёмники не хотели. Сегодня кроличьих тушек в холодильнике не было.
Кроме Прокопы и Заринска, Молчун редко где встречал большие кроличьи фермы. И только в Питере их оказалось много. Но он не хотел тратиться на такой деликатес. Кролятина дороже говядины. Капризные и прожорливые зверьки, упрямее любого барана, − очень хилые. Они опровергали популярное мнение о том, что человек слаб, а животным ничего не страшно. Любая инфекция выкашивала длинноухое стадо под ноль, не говоря уже о ястребах, лисах и голодных соседях.
— Эй, Чёрный, подай мяса своему господину, — свистнул Богодул, приподнимаясь на стуле.
— Да пошёл ты, Дядя, — беззлобно ответил ему сидевший рядом капрал. Это у них было как ритуал.
Вообще-то Чёрный — совсем не чёрный и даже не кофейный; кожа у него только чуть темнее, чем у остальных. Но то, что у него кто-то из предков был иностранцем, причём из далёких краёв — всем известный факт. Говорили, что его дед и бабка — из братского народа Венесуэлы, переехали сюда накануне всеобщего карачуна. То ли бежали из родной страны, то ли учиться собирались здесь в университете, то ли в каком-то консульстве работать. Теперь уже не выяснишь. А консульство — это что-то вроде посольства, только меньше. Раньше через них страны между собой сообщались.