Напротив «Универмага Шмитта» четверо подростков на велосипедах съезжают с тротуара на мостовую, в двадцати футах от движущегося пикапа. Джек жмет на педаль тормоза, мальчишки на мгновение останавливаются, потом выстраиваются в линию вдоль тротуара, ожидая, пока пикап проедет мимо. Джек отпускает педаль тормоза. Генри выпрямляется, проверяет свои датчики – органы чувств, принимает прежнюю позу. Генри беспокоиться не о чем. Мальчишки, однако, не понимают, как им реагировать на рев, который с приближением пикапа становится все громче. Они смотрят на лобовое стекло с недоумением, смешанным с отвращением, как их прадедушки когда-то смотрели на сиамских близнецов или человека-аллигатора в шоу уродов на ярмарке. Все знают, что водители пикапов слушают музыку только двух видов: хеви-метал или кантри. Выходит, за рулем этого сидит какой-то выродок?
Когда Джек проезжает мимо мальчиков, первый, крупный, полноватый, со злобным лицом школьного хулигана, поднимает руку с выставленным третьим пальцем. Выражением лица двое следующих копируют своих прадедушек в душный вечер 1921 года. Стоят, словно идиоты, разинув рты. Четвертый мальчик, со светлыми волосами, выбивающимися из-под бейсболки с эмблемой «Пивоваров», с блестящими глазами, самый приятный из всех, смотрит Джеку прямо в глаза и, наконец, одаривает его застенчивой улыбкой. Это Тай Маршалл, на пути, пусть он этого еще и не знает, в ничейную землю.
Мальчики остаются позади. В зеркале заднего обзора Джек видит, как они, налегая на педали, мчатся по улице. Задира – первым, самый маленький и симпатичный – последним, его отставание от остальных все увеличивается.
– Независимые эксперты только что высказались о творчестве «Грязной спермы», – говорит Джек. – Четверо мальчиков на велосипедах. – Поскольку он сам себя не слышит, то думает, что его слова не долетели до ушей Генри.
Генри, однако, все слышит, потому что задает вопрос, который растворяется в том, что «Грязная сперма» полагает музыкой. Джек, однако, отвечает, догадываясь, о чем в такой ситуации может спрашивать Генри: «Мнение одного резко отрицательное, еще двоих – скорее отрицательное, чем положительное, последнего – ближе к положительному».
Неистовое разрушение марципана завершается на Одиннадцатой улице. В кабине словно рассеялся туман, ветровое стекло будто вымыли на ходу, воздух становится чище, цвета – ярче.
– Интересно, – мурлычет Генри, наклонившись, точно попадает пальцем в кнопку «EJECT», достает лазерный диск, кладет в футляр. – Познавательная запись, не так ли? Дикую, эгоцентричную ярость нельзя отметать с порога. Моррис Розен не ошибся. Для Висконсинской крысы это идеальная музыка.
– Слушай, по-моему, они думают, что смогут переплюнуть Гленна Миллера.
– Кстати, о Миллере. Ты никогда не догадаешься, какие у меня сегодня планы. Я даю концерт! Шустрик Макстон, вернее, его правая рука, Ребекка Вайлес, которая, я уверен, столь же великолепна, как и ее голос, наняла меня диджеем на танцы, завершающие в «Макстоне» Клубничный фестиваль. Ну, не меня, конечно, а моего давнего, многими забытого двойника, Симфонического Стэна, знатока больших оркестров.
– Тебя подвезти?
– Нет. Дивная мисс Вайлес позаботится обо мне, предоставит комфортабельное заднее сиденье для моего проигрывателя, а багажник – для динамиков и коробок с пластинками. Но все равно спасибо.
– Симфонический Стэн?
– Сногсшибательный, неистовый реликт эры больших оркестров, само собой, в «зуте»[46], и при этом обаятельнейший джентльмен. Для обитателей «Макстона» возвращение к лучшему периоду их жизни будет ни с чем не сравнимой радостью.
– У тебя действительно есть костюм «зут»?
Ответом стало повернувшееся к нему нарочито бесстрастное лицо Генри.
– Извини. Не знаю, что на меня нашло. Чтобы сменить тему, скажу, что твои, вернее, Джорджа Рэтбана утренние слова о Рыбаке скорее всего принесут немало пользы. Я выслушал их с радостью.
Генри открывает рот, и громовой голос Джорджа Рэтбана наполняет кабину пикапа: «Настоящий Рыбак, мальчики и девочки, Альберт Фиш, мертв уже добрых семьдесят шесть лет».
Просто не верится, что голосовые связки Генри Лайдена, уместившиеся в его изящной шее, могут издавать звуки, свойственные этому разъяренному толстяку. Далее Генри продолжает уже собственным голосом:
– Я надеюсь, что от них будет толк. Прочитав в утренней газете очередной опус твоего дружка Уэнделла Грина, я решил, что Джордж должен как-то отреагировать.
Генри Лайден обожает говорить: «Я читаю, я прочитал, я видел, я смотрел». Он знает, что эти фразы ставят в тупик его собеседников. А Уэнделла Грина назвал дружком Джека не без причины: только ему Джек признался, что посоветовал репортеру ознакомиться с преступлениями Альберта Фиша. Теперь Джек жалеет, что признался. Склизкий Уэнделл Грин ему не дружок.
– Раз уж ты посодействовал прессе, – продолжает Генри, – мог бы подумать о том, чтобы помочь нашим парням в синем. Прости меня, Джек, но ты сам открыл дверь, и я говорю об этом в первый и последний раз. В конце концов, Дейл – мой племянник.
– Я не могу поверить, что слышу от тебя такие слова, – отвечает Джек.
– Знаешь, я сейчас что думаю, то и говорю. Дейл мой племянник, помнишь? Твой опыт очень бы ему пригодился, и он полагает, что ты у него в долгу. Тебе не приходило в голову, что ты можешь помочь ему сохранить за собой его работу? Или если ты действительно любишь Френч-Лэндинг и Норвэй-Вэлли, то должен уделить местным жителям толику своего времени и таланта?
– А у тебя, Генри, не возникала мысль, что я на пенсии? – сквозь зубы цедит Джек. – И мне совершенно, ну совершенно не хочется расследовать убийства?
– Разумеется, возникала, – отвечает Генри. – Но… опять я надеюсь, что меня простишь, Джек… ты уже здесь, человек с навыками и способностями, которые дадут сто очков вперед как Дейлу, так, пожалуй, и всем остальным, и я не могу не задаться вопросом: какие проблемы, что тебя останавливает?
– Ничего меня не останавливает, – чеканит Джек. – Я – гражданское лицо.
– Ты – босс. Мы можем дослушать Баренбойма. – Генри пробегает пальцами по панели радиоприемника и нажимает кнопку.
Следующие пятнадцать минут в кабине пикапа слышен только концертный рояль «Стейнвей», на котором исполняются «Вариации Гольдберга» в театре «Колон» в Буэнос-Айресе. Прекрасная музыка, думает Джек, и только полный невежда мог решить, что играет Гленн Гулд. Человек, способный на такую ошибку, конечно же, не может услышать похожего на вибрацию звука, который издает дверная ручка в автомобиле производства корпорации «Дженерал моторс».
Когда они сворачивают с шоссе номер 93 на Норвэй-Вэлли-роуд, Генри нарушает молчание:
– Хватит дуться. Не следовало мне обвинять тебя в наличии каких-то проблем, потому что на самом деле проблема у меня.
– У тебя? – Джек удивленно смотрит на него. Жизненный опыт тут же подсказывает, что Генри намерен обратиться к нему с просьбой провести неофициальное расследование. – Какая у тебя может быть проблема? Носки лежат в беспорядке? Или… у тебя неприятности с одной из радиостанций?
– С этим я бы справился. – Генри замолкает, пауза затягивается. – Дело в другом. Я чувствую, что у меня едет крыша. Думаю, что схожу с ума.
– Да перестань. – Джек ослабляет давление на педаль газа, и скорость падает вдвое. Генри видел перышковый ураган? Разумеется, нет. Генри ничего не может видеть. А его перышковый ураган – всего лишь иллюзия.
Генри вибрирует, как камертон. По-прежнему «смотрит» на ветровое стекло.
– Скажи мне, что происходит, – просит Джек. – Я начинаю волноваться за тебя.
Генри приоткрывает рот, в щелку как раз может проскочить облатка, какие дают на причастии, и – закрывает. Его всего трясет.
– Гм-м. Выходит труднее, чем я думал. – И куда только подевался его голос, всегда суховатый, размеренный, истинный голос Генри Лайдена.
Пикап уже не едет – ползет. Джек собирается что-то сказать, но в последний момент решает, что молчание – золото.
– Я слышу мою жену, – вырывается у Генри. – Ночью, когда лежу в кровати. В три, четыре утра. Рода шагает по кухне, потом поднимается по лестнице. Должно быть, схожу с ума.
– Как часто это случалось?
– Сколько раз? Точно не знаю. Три или четыре.
– Ты вставал? Звал ее по имени?
Голос Генри по-прежнему дрожит.
– И вставал, и звал. Поскольку не сомневался, что слышал ее. Ее шаги, ее походку. Рода шесть лет как умерла. Забавно, не правда ли? Я бы подумал, что очень забавно, если бы не опасался за свою психику.
– Ты позвал ее по имени, – уточняет Джек. – Вылез из кровати и спустился вниз.
– Как лунатик, как сумасшедший. «Рода? Это ты, Рода?» Прошлой ночью я обошел весь дом. «Рода? Рода?» Можно подумать, что ожидал ее ответа. – Генри не обращает внимания на слезы, которые вытекают из-под больших «авиационных» очков. – И я ожидал его, вот в чем проблема.
– В доме никого не было, – продолжает набирать информацию Джек. – Все на месте. Ничего не исчезло, не оказалось на другой полке или столике.
– Насколько я видел, нет. Все где и должно быть. Там, где я и оставлял. – Он поднимает руку, вытирает лицо.
По правую сторону остается подъездная дорожка к дому Джека.
– Я скажу тебе, что думаю. – Джек представляет себе, как Генри бродит по темному дому. – Шесть лет назад на тебя обрушилось страшное горе, как случается, когда умирает горячо любимый тобой человек. Самые разные чувства охватывали тебя: злость, боль, смирение с неизбежным, многие, многие другие. Ты вроде бы пережил смерть Роды, но тебе по-прежнему недостает ее. Ты вроде бы приспособился к жизни вдовца, неплохо обходишься без жены, которую любил, но на самом деле тебе очень ее не хватает.
– Конечно, твои слова утешают, – отвечает Генри. – Но не объясняют.
– Не прерывай. Случается странное и необъяснимое. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Твой разум восстает. Искажает действительность, выдает неверную информацию. Кто знает почему? Но так происходит.