а они жили в старой.
Марусе сразу почудилось недоброе, и вдруг сжалось, а потом раз за разом стукнуло сердце, когда в полутьме возле перил нижней площадки она разглядела бабушку, дряхлую больную старуху. Бабушка за всю зиму ни разу не вышла на улицу, и вдруг она стоит здесь, на ветру, и в одном только вязаном платке!
Маруся быстро подошла к ней и заглянула в лицо. Глаза у старухи были полны слез.
— Бабушка, что случилось?! Чего ты плачешь?.. Да ну, бабушка?.. — Маруся принялась тормошить ее за рукав.
Старуха по-сердитому от нее отмахнулась.
— Да уйди ты, уйди, несчастье мое! — сказала она, отворачиваясь от Маруси.
Маруся взбежала на вторую площадку. Здесь собрались все жильцы. Двери с площадки в общий коридор были распахнуты настежь. Под обе половинки дверей было даже подсунуто по кирпичу, чтобы не закрывались.
У всех, кто только стоял на площадке, глаза были красные и в слезах.
«Вот, — подумала Маруся, — дверь распахнута: наверное, кто-нибудь умер, понесут скоро хоронить... А вдруг...»
И еще не успела подумать, а уж по всей коже сверху вниз побежали мурашки. И стало страшно.
Маруся бросилась в коридор и с разбегу как раз на нее и натолкнулась, на свою маму.
Мать Маруси Чугуновой Ирина Федоровна — высокая, худая и раздражительная — была еще совсем не старая, но у нее много было седых волос. У нее часто болела голова и как-то странно: не вся сразу, а по половинкам, то правая, то левая половина. «У матери мигрень, а ты шумишь», — говорила тогда бабушка, хотя и без того уже все разговаривали вполголоса и ступать старались неслышно. Ирина Федоровна становилась тогда еще раздражительнее.
Правда, и в обыкновенное время Маруся не знала подчас, как к ней примениться: иногда натворишь такого, что, кажется, и прощения тебе не будет,— и ничего, а в другой раз и совсем ни за что влетало.
Сейчас Ирина Федоровна схватила Марусю за рукав плюшевой шубки и потянула за собой.
— Пойдем, пойдем, пойдем! — быстро повторяла она, ведя ее по коридору.
Маруся ничего не понимала.
Вдруг острый запах нашатырного спирта остановил дыхание. И ей все сделалось понятно. Запах нашатырного спирта усиливался по мере того, как они приближались к общей кухне, расположенной рядом с квартирой Чугуновых. Глаза щипало, потекли слезы, больно было дышать: при каждом вдохе где-то глубоко во лбу словно вонзался целый пучок иголок.
— Мама, я знаю: это аммиак!.. Это я колбочку забыла в духовке... Пусти меня! — вскричала Маруся и, высвободив рукав шубы, бросилась в кухню.
Зажимая нос левой рукой, она подбежала к большой плите, распахнула духовку и выхватила оттуда широкогорлую склянку, наполненную белым порошком. Со склянкой в руке она вбежала в комнату.
Теперь все стало ясно и для Ирины Федоровны.
— Так я и знала, что твоих рук дело, химик ты несчастный! — встретила она Марусю. — Сейчас же выбрасывай всю свою аптеку, пока еще соседи не догадались.
— Мама...
— Тринадцать уж лет мама! Слушай, что тебе говорят! Вот узнает домоуправление, так и из этой квартиры выселят... не то что в новую... Сейчас же выбрасывай все!.. Давай сюда!
Ирина Федоровна отняла склянку с белым порошком и, закрыв ее горлышко ладонью, пошла к выходу.
Маруся повела плечом и усмехнулась.
— Выбрасывай, если уж так тебе хочется, — сказала она. — Только, пожалуйста, не в мусорное ведро, а то и до вечера не войти никому в квартиру.
Мать посмотрела на нее, подумала, затем молча поставила склянку на стол и ушла в другую комнату.
Вскоре запах аммиака выветрился и жильцы смогли возвратиться в свои квартиры. Марусю любили в доме, и происшествие, бывшее следствием ее оплошности, не получило широкой огласки.
— Ну, а если бы у тебя что-нибудь ядовитое там оказалось, тогда как? Ведь ты бы всех отравить могла,— говорила Ирина Федоровна Марусе.
Маруся оправдывалась:
— Ничего у меня ядовитого во всей лаборатории нет. Я только те опыты делаю, которые в «Занимательной химии» описаны... И не могла я в с е х отравить, потому что дома одна только бабушка была.
У Маруси и в мыслях не было обидеть бабушку. А оно так и вышло. Да еще как разобиделась старуха!
— Верно, верно, внученька, — сказала она протяжным голосом, поджимая губы и кивая головой. — Что там старушонка чуть не задохнулась, — эка важность! Зажилась уж, пора и честь знать...
— Мама! Да перестаньте вы... — укоризненно сказала ей Ирина Федоровна.
Но бабушку уж трудно было остановить.
От старости, что ли, но за последние годы мать Ирины Федоровны сделалась необыкновенно обидчивой. Все во дворе знали, что живется ей хорошо, да и сама она частенько говаривала соседкам: «Уж не пожалуюсь, уж не пожалуюсь», — а между тем чуть что — и старуха от какого-нибудь неловкого слова впадала вдруг в глубокую обиду, заявляла, что она всем в тягость, и плакала.
— Да нет уж, Иринушка,— возразила она дочери.— Что я, не правду говорю? Давно уж мне помереть пора... Коров-то ведь сколько с'ела!
Это был камешек в огород Маруси.
Как-то проходили у них в классе питание человека. И, конечно, домашние сразу это почувствовали на себе: в течение целой недели Маруся донимала их калориями, жирами, белками, углеводами и витаминами.
Между матерью и дочерью происходили за обедом примерно такие разговоры:
— Ну чего ты опять засмотрелась?! Доедай суп!
— Мама, ну раз я не хочу.
— Пожалуйстаi без глупостей мне!..
— Да не хочу я!
— Вот поговори еще!
И Маруся, сдерживая слезы, должна была подчиняться. Она вяло брала ложку за самый конец и лениво зачерпывала ею суп.
Вмешивался отец.
— Суп полезен, — говорил он примирительным ТОНОМ.
Маруся как будто только этого и ждала:
— Да! Полезен, как раз! Ну чего в нем полезного, ну чего? — восклицала она сквозь слезы и, высоко подняв ложку, принималась тонкой струйкой цедить с нее суп, чтобы всем было видно, как мало в супе питательных веществ. — Ну сколько здесь процентов воды? Наверное, все сто! А жиры? Это и есть жиры? — говорила она с презрением, вылавливая один за другим кружочки жира и показывая бабушке и отцу. — Надо зачем-то наливаться вашим супом!.. Да тут и на три калории не хватит... И витамины все разварились.
— Ой, да кушай ты, кушай! — говорила бабушка. — Не гневи мать. Больно уж ученая стала... Мы раньше-то без всяких этих... По-простому кушали, да здоровее были...
Так вот в это самое время Маруся Чугунова и нанесла однажды нестерпимую обиду своей бабушке.
Дело было в выходной день. Уже у утра Маруся вооружилась карандашом и принялась за какие-то очень сложные вычисления. Только и слышалось тихое, с расстановкой бормотание: «Триста шестьдесят пять помножить на сто пятьдесят... ноль сносим... пятью пять... пять пишем, два замечаем...»
Только один раз она оторвалась от работы, чтобы ни с того ни с сего вдруг спросить бабушку:
— Бабушка, сколько тебе лет?
— Да неужто ты не знаешь? Уж семьдесят пятый пошел.
Больше Маруся ничего не спросила, и каждый опять занялся
своим делом.
Опять бормотание, с передышками, с погрызыванием карандаша и смотрением в потолок.
Маруся закончила свои выкладки, когда язык и губы стали совсем синими от химического карандаша.
Глаза у нее так и горели.
— Бабушка, бабушка! — радостно и изумленно воскликнула она. — Ты двадцать три коровы съела!
Старуха выронила из рук недочищен- ную картошку.
— Ко-ро-ов? Да ты... что? — тихо произнесла она после длительного молчания.— Уж ладно ли с тобой, Мария?! — и сердито и недоуменно посмотрела на Марусю, подняв на лоб очки.
Маруся поспешила ее успокоить:
— Бабушка, да ведь это за всю твою жизнь! На каждый день я клала сто пятьдесят граммов. И первые три года жизни я совсем не считала, потому что ведь ты маленькая была — не ела мяса... И когда у тебя эти самые... как их... посты... Ну, проверь, проверь сама!..
Маруся подбежала к ней с бумажкой и стала показывать свои вычисления.
Но бабушка отстранила ее рукой и даже отодвинулась от нее вместе с креслом.
— Ну хороша, ну хороша внучка! — говорила она голосом, полным обиды, покачиваясь всем телом. — Уж за все труды отблагодарила бабушку. Спасибо, дитятко, спаси-и-бо!.. Господи! Да где же это смерть-то моя ходит? — вдруг воскликнула она, всплеснув руками и подняв глаза к потолку. — Уж прибрала бы меня скорее, избавительница! Не объедала бы я никого, не обпивала... Только что грамоте ее выучили, а уж и подсчитать велят, сколько чего старуха съела!.. Двадцать три коровы!.. Это что ж такое! — ужаснулась она и опять заплакала.
Маруся уж давно смотрела на нее испуганная и растерянная. Она только сейчас поняла, какой неожиданной стороной повернулись ее вычисления для мнительной и больной старухи. Да ведь она, Маруся, думала, что бабушке тоже любопытно будет узнать, сколько чего может съесть человек, если он проживет до семидесяти пяти лет. Ведь она и про себя подсчитала, и не только мясо, а сколько хлеба, воды, молока, зелени. Ведь у них же в классе об этом речь зашла на уроке естествознания. Проходили пишевой рацион, и кто-то спросил Надежду Павловну, сколько хлеба может съесть, сколько воды может выпить человек за всю свою жизнь. Мальчишки закричали: один: «Хлеба, наверное, с Эльбрус!», другой: «А я думаю, с Гауризанканар!». «А воды, наверное, целое озеро!»
Надежда Павловна слушала, слушала их, а потом и говорит: «Да чего проще! Суточный средний паек на одного человека вам известен, в году триста шестьдесят пять дней. Кому интересно, пусть подсчитает».
Про все про это Маруся и принялась рассказывать бабушке, обняв ее и всхлипывая вместе с нею.
Конечно, бабушка ее простила тогда. Но все же совсем забыть про этих «коров» она так и не смогла. И когда на нее находила опять полоса обидчивости, бабушка нет-нет да вспоминала их, и тогда ей легче было заплакать.
Сейчас, когда Маруся исключительно из-за любви к точности заявила, что не могла же она отравить в с е х, если дома оставался один только человек, бабушка, разобидевшись, опять припомнила ей «двадцать три коровы» и заплакала.